Акай

Наверное, моим первым серьёзным и ужасно тяжелым решением в жизни было покинуть Вергерос. Оставить дом, сад, розарий, мою комнату, которую я делила с Хино, родителей, нашу старую гувернантку Мотт, гимназию, где приходилось носить неудобную темно-синюю форму; золотые пуговицы на воротнике; мыс, белобокую церковь; пещеру-нашу-базу; чаек; оттепель, когда океан пенился ярко-белыми вихрами, и сладкий запах выброшенных на берег водорослей; щекочущую нос соль, оседающую на коже; въедающуюся в волосы. Шероховатый песок под ногами. Мне было шестнадцать. А вторым решением, в двадцать четыре, было не плакать. Пока не вернусь в Йорк-шин. Пока не останусь одна. Не плакать. В конце концов, Земля не перестала вращаться. Я избавилась от Акумы. Встретилась с Годжо. Увиделась с Гето. Деревянные чётки на дне сумки. Синяк на руке по форме чужих пальцев. Ладно. Теперь я правда возвращалась домой. Годжо разбудил всех страшным грохотом: никогда в жизни по-серьезному не стоявший у плиты, сегодняшним утром он отчего-то решил взяться за готовку; и опрокинул в мойку всю посуду; и разлил на пол сироп; от кружки, из которой обычно пил Финкс, откололась тоненькая фарфоровая ручка. На шум ожидаемо выскочил Гето, спросонья ужасно всклокоченный и недовольный: разметанный пучок на затылке; на щеке — красноватый след от ладони; крепко спал; помятая футболка, кажется, на четыре размера больше — схватил первое попавшееся; наверное, в комнате Франклина… Гето рассерженно запыхтел. В ответ Годжо весело помахал перед его носом лопаточкой: – О, кто проснулся! И Сона пришла, привет-привет! Утро доброе! Как спалось? – Хорошо, пока ты не начал громить кухню, - пробурчал Гето. – Когда ты в последний раз готовил? – А… Когда мы были на Ханарэдзиме? По-моему? Или это… когда я жил у тебя? На Южном острове? - Годжо принялся разбивать ножом яйца. – Не помню. – Уж точно не у меня. – Почему? – Я бы тебе свою кухню ни за что не доверил, - слабо улыбнулся Гето. – Надо было дождаться Сону. Вальяжно спустившийся со второго этажа Хисока только присвистнул: – Она больше не готовит. – Да ты что?! - Годжо больно схватил меня за плечи. – Мир потерял лучшего повара! Что за ужасы? Это правда? Я мягко сняла с себя чужие руки: – Ну… уже почти нет. – Что нет?! – Уже почти не правда. – Отлегло, - шумно выдохнул Годжо. – Тогда на, вспомним старые добрые времена… Как в зале Сёкудзи, а? Бери вот вилку… – Нет уж, раз взялся готовить — продолжай, - засмеялась я. – Что за Ханарэдзима? Гето измученно плюхнулся на стул: – Островок на самом севере Джаппонии, совсем крошечный. Так, пара деревень; и дикие пляжи кругом. – Там вода была очень красивая, - встрял Годжо. – Бирюзовая! Никогда такой не видел. И сладости местные — ой… Тебе бы понравилось! – Да? Какие? - краем глаза я заметила Кролло, почему-то спускающегося со стороны чёрной лестницы; перекинутое через шею полотенце; ещё влажные волосы; блестящие; мягкие на вид… и на ощупь. Я знала, что мягкие. Но лучше бы — нет. – Моти с кремом и клубникой, моти с мороженым, - Годжо принялся воодушевленно загибать пальцы. – Мандзю, ракуган и мое любимое — дораяки..! – Такие названия… я только про моти поняла. – Ну! Все остальное с пастой адзука, ее то помнишь? – Да, сто лет не ела, - я улыбнулась. – А ракуган что такое? – Сахарные конфетки к чаю! Как нам в монастыре давали, только такие… послаще! В форме сакуры, и листочков всяких, и просто кругленькие… Вкусные… – Он их так наелся, что на следующий день все лицо обсыпало, - кивнул Гето. – С той поездки даже ни одной нормальной фотографии не осталось. Вон, еще и обгорел потом. Ходил, как вареный рак. Годжо тут же стал громко возмущаться. Я взяла Гето за руку: – Когда вы туда ездили? Сразу после выпуска? – В июле, да. С датами очень повезло: мы как-то удачно попали в межсезонье; дожди уже закончились, а жара ещё не началась. – Ну, считай, джаппонский бархатный сезон. – Змей только много было, - Гето вгляделся в продолговатые печати на моих запястьях. – А так… нам понравилось. «Нам» «Мы» Я оглянулась на внезапно притихшего Годжо. Три разбитых сердца в одной маленькой кухне? Многовато для моего первого дня. – Доброе утро, - ровно поздоровался Кролло; Хисока в ответ только подозрительно сощурился. Слышал?.. Мне пришлось открыть рот. – Сделать чаю? – Я сам. – Погода — ну шик, - ляпнул Годжо. – Прошвырнемся сегодня по городу? – Ты что, в отпуске? - искренне удивился Гето. – Прошвырнемся… Пф. – А что, надо постоянно дома тухнуть? «Дома» – Мы не будем злоупотреблять гостеприимством, - я кивнула в сторону Кролло. – Поедем после завтрака. – Уже? - по-детски расстроился Годжо. – А погулять? – В Йорк-шине погуляем. – Так мы к тебе в Йорк-шин едем, о-о-о, - он заискивающе поиграл бровями. – Из одних гостей в другие, хе-хе. Я согласен! Что у вас там интересного есть? А то мы город только из аэропорта видели. Кролло излишне громко стукнул кружкой о стол: – Все-таки не останешься? Я подняла на него взгляд: – Да нет, я и так задержалась намного дольше, чем планировала. Чем предполагала. Пора возвращаться на работу. – Живопись? - спросил Гето. – Детей учить? – Ну, не только, - я подмигнула ему. – Ещё мы делаем надгробные памятники. Так что, если надо… Годжо с удовольствием расхохотался. Яичница, которую он приготовил, предсказуемо было невозможно съесть; Хисока, меланхолично потыкав сморщенный почерневший желток, больше напоминающий оторвавшийся кусок подошвы, отложил вилку и с видом смертельно уставшего человека уставился в окно. Годжо демонстративно отвернулся, изображая глубочайшую обиду, однако заметив, как Гето аккуратно разрезает зажаренный краешек яичницы и кладёт в рот, титаническими усилиями заставляя себя не отплевываться, снова обрадовался. Уродливые кадомацу становились красивыми, невкусная еда — самой лучшей на свете, аляповатые вещи, рубашки и футболки зверских цветов с совершенно безумными картинкам, — любимыми в гардеробе. И дурацкие шутки Годжо — смешными. Гето… ел эту дрянь по привычке; не жалуясь и не морщась, с едва заметной улыбкой во взгляде. Потеплевшем взгляде. Нежном взгляде. Взгляде, забывшем обиду. Что с вами случилось? Гето вполне бодро поднял большой палец: – Съедобно. И Годжо… засветился. Может быть, чуть даже ярче солнца за окном. Что с вами случилось? Ничего. Кролло к еде даже не притронулся. Я вдруг вспомнила океанариум Токё возле главной реки Сумида: тишина огромных аквариумов, доверху наполненных водой; словно вакуум, вокруг — ни звука; косяки разноцветных рыб за толстым двойным стеклом. Ракушки, полипы; искусственные гроты и пошловатые фигурки пиратских кораблей, сундуков с пластиковым золотом, затонувшие полосатые башенки-маяки. Мелкая россыпь гальки. И между мерно колышущихся водорослей — пятнистые мурены и электрические угри; копошащиеся в песочных насыпях креветки. Желтоватые актинии, и в них — рыбы-клоуны; голубые, зелёные, красные цихлиды. Надо мной проплывают, но будто бы летят, белобрюхие скаты. В подсвеченных неоново-фиолетовыми огоньками резервуарах дрожат мутноватые глыбы медуз. Раки-отшельники деловито перебирают клешнями. В восточной части океанариума — косолапые пингвины и морские котики; если прийти рано утром, можно застать их кормление. Забавное. Хотя мне никогда не нравился запах свежей рыбы. Около самого выхода, почти напротив сувенирного магазинчика, скрытого тяжелыми светонепроницаемыми шторами, — аквариум с акулами, безучастно рассекающими синеватую толщу воды. Нет мгновения, когда бы акула не двигалась — акула плывет, и ничто среди подброшенных человеком украшений, водорослей и пузырьков не удостаивается ее взгляда. У акулы мёртвый взгляд. Чёрный, холодный; никуда не смотрящий и ничего не видящий. Глаза-обсидианы; и зубы острее пилы. Я прижимаю ладонь к ледяному стеклу. Аквариум вот-вот закроется; гаснут экраны с названиями рыб; я слышу шаркающие шаги смотрителя. Белая акула замечает мою руку, изящно скользит между рифов ко мне; но в десятке сантиметров вдруг сворачивает, прячась за громадной щербатой скалой; блестит темно-серый плавник. Мне только кажется: белая акула ничего не замечает. Опасная. Ледяная. Безразличная ко всему. Акула плывет, а я остаюсь на месте. Через пару минут меня прогоняет смотритель. Акула плывет, а я сажусь в метро. Мое станция — Икэбукуро. Акула плывет. Я помню акулу. Акула меня — нет. Кролло бесшумно поднялся из-за стола: – Я позвоню Шалнарку. – Не стоит, - я вскинула ладонь. – Мало ли, куда он уехал. Возвращаться в Клибас, готовить самолёт… ни к чему это все. Правда, будет здорово, если одолжишь нам машину. Лицо Годжо вытянулось: – Это что, личный самолёт? Ты сейчас отказываешься от личного самолёта?! Чтобы мы опять на перекладных тряслись? – До Клибаса все равно придётся потрястись на машине, так что без разницы. К тому же я приглашаю вас в Йорк-шин. На… сколько хотите дней. А до Йорк-шина есть прямые рейсы, поэтому никаких «перекладных». Сейчас смысла в личном самолете я, честно говоря, не вижу. – На нашем выйдет быстрее, - заметил Кролло. Я решила не отвечать. – Я на личных самолетах ещё не летал, - продолжил гнуть Годжо. – Зачем отказываться, если так любезно предлагают? Хисока презрительно фыркнул. – Не будем злоупотреблять гостеприимством, - повторила я. – Все в порядке. Машины будет достаточно. Кролло только кивнул; и все так же бесшумно выскользнул из кухни. Гето проводил его нечитаемым взглядом: – «На сколько хотите дней», говоришь? – Да, - пожала плечами я. – Только вам придётся или гостиницу снять, или спать у меня на полу. Кому-нибудь из вас. У нас только два дивана. Точнее, один. Второй — кушетка… Узкая.. – Мы уместимся! - радостно заболтал Годжо. – Будет как раньше: тесненько, но весело! О-о-о, моя молодость..! – Я шум не люблю, - угрожающе предупредил Хисока. – А мы тихо-тихо. – Будешь тихо веселиться, да? - с улыбкой уточнил Гето. – Ты? – Ты не знаешь, как я умею. – Я то прекрасно знаю. Хисока несильно потрепал меня за ухо: – Иди собирайся. Кому тут больше всех надо было уехать… – Сходи за вещами, пожалуйста, - прошептала я. – Не хочу туда подниматься. – Он внизу. – Я не из-за этого. – М? Ладно. Но жду объяснений. Где? – Под кроватью в моей комнате. В моей комнате. В моей комнате. В моей комнате. – Туда их вчера запихала… - я крепко зажмурилась. – Ещё моя водолазка… у него в шкафу. Захватишь? Хисока удивленно склонил голову; в его взгляде, мне показалось, секундно промелькнула жалость. Осуждение? Разочарование? Нет. Обычная жалость. Так жалеют побитых собак. Хисока молча нырнул в тень коридора. – Мы вас не потесним? - Гето пригладил ладонью челку. – Тебе бы время в себя прийти после всего… такого… Сона? Уверена, что выдержишь ещё и гостей? – А что же, четыре года не виделись и вот так просто расстанемся? Даже не поговорив? - спросила я. Гето ласково заулыбался. – Не хотелось бы. – Я протестую против любых расставаний! - Годжо яростно хлопнул по столу. – Я запрещаю расставаться! Едем в Йорк-шин! Едем в Йорк-шин! – А кто-то своих дорогих учеников собирается бросить, - Гето полушутя пихнул его под рёбра. – То же мне, учитель. – Сона бросила, и ничего! - надулся Годжо. – У меня есть заместители. От пары недель без меня никто не умрет. Нет, конечно, они будут очень, очень, очень скучать… – Пары недель? Тебе не стыдно? – Не-а. – Да оставайтесь, сколько хотите, - засмеялась я. – Хоть на месяц. Если наше общество вам не надоест. – Мы с Хисокой буквально… два дня? Три? Ну, два с половиной дня назад познакомились, - ответил Годжо. – Какое надоест? Все только начинается! Точно. Это всего лишь начало. Гето стоически доел теперь уже окончательно остывшую яичницу; на радостях Годжо даже вызвался помыть посуду. Очевидно, три полные тарелки, почти не тронутые, сохранившие изначальный вид «подачи», его совершенно не расстроили. Может быть, Годжо их даже не заметил. А на улицу выкатилось солнце. Его яркий беловато-желтый свет, столпом падающий в раскрытое окно кухни, искрился, раскалываясь дрожащими солнечными зайчиками по потолку. Свет оглаживал лицо Гето, спокойное, как у Будды, довольное, как у обласканной кошки, и темно-карие радужки его глаз тихо посверкивали мягкими золотистыми отблесками. Гето задумчиво разглядывал пустырь. И Годжо, явно обернувшийся для очередного потока болтовни, вдруг замер, застигнутый врасплох. Гето. Признаки тела великого существа. Гето. Для Годжо это всегда был Гето. – Зачем ты ее брала? - прогрохотал с лестницы Хисока. – Старьё какое. – Подойди, я же не вижу отсюда! - прикрикнула я. – Что там? – Моя футболка! На. Он деловито потряс ею прямо перед моим лицом. – Я твои вещи не трогала, - поморщилась я. – Очень мне надо… – «Океания». Вообще здорово там было. Да? Океания. Дурацкая синяя футболка. – Откуда ты ее достал? - я резко вскочила на ноги. Хисока снова удивленно приподнял брови. – В шкафу у Кролло, как ты и просила? Вот водолазка ещё… – Он что, ее не выкинул..? – Она с континента. Отель «Океания». Купила лет шесть назад, но ее больше никто не носит. – Я там не был. Красивое место? – Не помню. – Зачем ему выкидывать твои вещи? Так, это вообще моя футболка! – Да-да, точно, - у меня отчего-то закружилась голова. – Он ее взял, потому что сдал всю свою одежду в химчистку… Весь воротник был в крови. – Это когда? - нахмурился Хисока. Годжо заинтересованно вытянул шею; на Гето больше не падало солнце. – В ноябре… - рассеянно ответила я. – Я же тебе говорила, что нашла его ночью на улице… Хисока тут же задохнулся от возмущения: – Кого?! Босса Геней Рёдана? На улице? Приютила, значит, обогрела, отдала мою футболку! Что за сказки, Сона?! – Ты сам ничего не помнишь. Я тебе позвонила и рассказала, что подобрала его после работы. – Подбирают кошек или собак! - он почти перешёл на крик. – Матерь божья, я как ни спрошу тебя о чем-нибудь, постоянно всплывает какое-то дерьмо! То есть вы с прошлого года знакомы? И ты все это время молчала? Я с силой потёрла виски: – Послушай, за это время очень, очень много всего произошло. Я расскажу, но потом. Сейчас вообще… не то настроение. – Сона спасла мне жизнь. Кролло. На миг мне показалось, что от безуспешно подавляемой злости у Хисоки пойдёт пар из ушей. Он резко обернулся. – Нет, мне все-таки надо было прикончить тебя на том пустыре! Пока ты стоял, как беспомощный побитый котёнок! – Котёнок, - прыснул Годжо. Гето, скрывая так не кстати проявившуюся улыбку, несильно ткнул его пальцем в щеку: «замолчи»; «сейчас не к месту». Побитый котёнок, побитая собака. Кролло молчал. – Все, Хисока, заканчивай, - я кое-как оттащила его обратно к столу. – Не нужно нервничать. – Точно-точно, не нервничай, тебе ещё машину вести, - снова встрял Годжо. – Будешь плохо ехать, и меня укачает. – С каких пор тебя укачивает? - спросил Гето. – Сюда ехал спокойно, даже песенки пел. – А Кролло очень хорошо водит. Так… чувствуешь себя спокойно! Как будто все будет в порядке. Это комплимент, - подмигнул он. – Вот, бери пример со своего друга! Хисока. Чувствуешь себя спокойно. Как будто все будет в порядке. Бери пример со своего друга. – Цирк, - выдохнула я. – Собираемся. – Я могу довести. Вас. До аэропорта, - как-то странно уточнил Кролло. – Если хочешь… Если вы не против. Если хочешь, если хочешь, если хочешь. Думать за двоих? Я от тебя больше ничего не хочу. – Спасибо. – Это да? – Это нет. Годжо закинул в рот кусочек печенья: – Как будто в кино сижу. – Может, помолчишь? - предложил Гето. – Иди собирайся. – А у меня ничего с собой нет. – Тогда просто упакуйся в машину! Цирк. – У тебя остался номер Академии? - я повернулась к Кролло; он только слабо кивнул. – Если все-таки будешь говорить Рёдану, что я выжила, и если кто-нибудь захочет со мной связаться, или если я кому-нибудь вдруг понадоблюсь… Передай этот номер, пожалуйста: у меня пока что нет мобильного. И Нобунаге — привет. – Идёт. Мне показалось, он хотел сказать что-то ещё; не выговоренные слова застряли в горле; и мои — тоже. Его лицо, и будто бы въевшаяся угловатая тень на щеке, как та, от куртки; в первый день, когда мы встретились. Не в первый — у меня в квартире; кровоточащие раны; на шее — след от цепи; я вглядываюсь в чужие глаза. В первый, когда он пришёл в Академию: хлопковая рубашка, чёрная стеганая куртка. Повязка на лбу. Я носила эту куртку. Я надевала эту рубашку. Я снимала эту повязку с его лба. Так много крошечных деталей, почти ненужных мелочей — между нами — или только со мной; я ничего не знаю о тебе и в то же время… знаю. Быть может, я знаю только твое тело: не в том смысле, в каком его знают любовники; а в том… как ты двигаешься. Как держись кружку в руках; как аккуратно перелистываешь страницы, и твои пальцы — нежные, тонкие, длинные. Ты бы мог играть на пианино. И мог бы гладить меня по волосам. Я тоже много чего могла бы. Однако не в этой жизни. Как жаль, что не в этой жизни. Он проводил нас до машины. Хисока, даже не обернувшись, молчаливо и все еще как-то рассерженно сел за руль. Гето с благодарностью пожал Кролло руку; крепко, с чувством, как умел. Годжо, не прекращая паясничать, зачем-то обнял. – Спасибо за все, - я протянула Кролло ладонь. – И прости, что… разрушила центр. Метеор достоин лучшего; я очень виновата перед ним и перед вами. Я… помолюсь за вас всех. По крайней мере, постараюсь. – Ты помогла городу, - он сжал мои пальцы. – Спасибо. – Пока, Кролло. Ладонь осиротела. Секунда. Гето вежливо открыл передо мной дверь; не оборачиваясь, я залезла в салон; распластавшийся по креслам и ужасно радостный Годжо по-детски отпинывал водительское сидение; в такт одному ему знакомой мелодии. Хисока тяжело дышал. Гето, осторожно пригладив полы кэсы, смял меня ближе к Годжо; я вдавилась в чужое плечо; отчего-то впереди сидеть никому не захотелось. Может, из-за разнервничавшегося Хисоки. Гето хлопнул дверью. За глубоко тонированным стеклом остался лишь Кролло: я не стала смотреть ему вслед. Хисока резко выжал педаль газа. Заурчал мотор. Пока. Пока, пока. На большее меня попросту не хватит. – Едем в гости! Едем, едем в гости! - затянул Годжо. – О-о-о, едем в гости! – Едем в гости, - слабо улыбнулась я. – Едем, едем в гости. Хисока коротко глянул на меня в зеркало заднего вида. Нечитаемый взгляд. Ну и что. Я обещала себе не плакать. – Обидно, что радио не работает, да? - Годжо пихнул меня локтем. – Ну, не расстраивайтесь! – Только не пой, - устало попросил Гето. – Уши вянут. – И я не горю желаньем лезть в чужой монастырь! Я видел эту жизнь без прикрас! Не стоит прогибаться под изменчивый мир, - с удовольствием заголосил Годжо. – Пусть лучше он прогнется под нас. – Однажды он прогнется под нас, - закончила я. Гето шумно выдохнул: «и ты туда же». – Один мой друг - он стоил двух. Он ждать не привык. Был каждый день последним из дней. – Он пробовал на прочность этот мир каждый миг - мир оказался прочней! – Ну что же, спи спокойно, позабытый кумир, ты брал свои вершины не раз. – Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас! – Однажды он прогнется под нас, - неожиданно подпел Гето; Годжо в каком-то диком восторге дернул его за пояс кэсы. – А кто-то не хотел, чтобы мы пели, - рассмеялась я. – Я не знал, что будет такая хорошая песня. Вон, в прошлый раз он завывал про просёлочные дороги, - по-доброму пожаловался Гето. Годжо тут же ужасно воодушевился: – Отведите меня домой, проселочные дороги..! Я слышу, как ранним утром ее голос зовёт меня; и радио напоминает о далеком-далеком доме! Я еду в машине и вдруг чувствую: я должен был оказаться дома ещё вчера, ещё вчера..! О-о-о-о просёлочные дороги! – Господи… - тяжело вздохнул Хисока. – Школьная экскурсия... Пускай гостиницу снимают, слышишь?! Сона! Я в таком месиве жить не собираюсь! – А у нас денег нет, - поддразнил Годжо. – Мы нищие. Гето вдруг подавился смехом: – Ты нищий? Да? Ты! Нищий! Сидишь и завираешься. – Годжо бога-а-а-атенький, - протянула я. – Из нас всех самый бога-а-а-атенький. – Я сказал, мы нищие! А не я! – А в чем разница-то? Гето вдруг провёл пальцем по стеклу: – Такие трущобы сначала идут, а потом такой… современный и чистый центр. Удивительно. – Без погрома было лучше, - я отвернулась от окна. – Дома внутри, кстати, тоже чистые; лифты есть; квартиры, конечно, небольшие, но все какие-то уютные, что ли. С одинаковым милым ремонтом. Светлые. – Ты была? - настороженно спросил Хисока. – Да, пару раз, когда мы пытались выяснить, где будет следующий взрыв. Они жильцам и ковры постелили… – Кто? Мэрия? - поинтересовался Гето. Я посмотрела на свою ладонь. – Геней Рёдан. Хисока неверяще хмыкнул: – Да ни в жизнь. – Это была идея Кролло. Гвоздь в горле вместо чужого имени. – Что, серьезно? – Да, - мы наконец въехали в кольцо Старого Метеора. – Почти все, что они получают после… «заданий», идёт на восстановление города. Это они построили все жилые комплексы, школу, собор, продуктовые магазины, где, кстати, очень много всякой еды из других стран, потом — рынок. Цветочную лавку. Я там даже покупала гиацинты. – Задания — это грабеж и убийства? - уточнил Гето. Я заглянула ему в глаза. – Да. – И как ты к этому относишься? Как ты к этому относишься? – Я не знаю. – Убивают одних, чтобы спасти других, - серьезно проговорил Годжо. – Это не благодетель. – Рёдан убивает зажравшихся уродов, Годжо, - Гето почти воинственно сощурился. – Которые каждый день подтирают свои жирные задницы десятитысячными купюрами. – Оправдываешь? Я от тебя другого и не ожидал. Гето. Я тихо кашлянула: – Вообще… Рёдан убивает не только богачей. – Кого ещё? - глубоко удивился Гето. – А кстати, откуда ты взял, что только богачей? – Просто так подумал, и все. Те, кто жестоко обирает простых людей, должны понести наказание. – А, то есть тебе теперь простых людей жалко, да? - холодно произнёс Годжо. – Двойные стандарты. – Мы сейчас говорим о Рёдане; про меня ни слова не было. Да даже если и двойные стандарты, то что? Мне плевать. – Идиотская теория. – Идиотский ты. – Ну хватит, - я взяла их за руки и стала мягко поглаживать тыльную сторону запястья, пытаясь успокоить. – Зачем сейчас ругаться? Годжо вдруг вывернулся до неприятного хруста костей: – Это что? Гора? Я обернулась к окну. Эстрелла. – Для чего вообще используется Эстрелла? – Ни для чего. Мы все называем ее горой, хотя на деле — это просто склон, разве что немного выше обычного. – И там никто не живет? – Нет. Если честно, я всегда хотел, чтобы на Эстрелле был парк. – Останови машину! - я резко вцепилась Хисоке в плечо. – Чего?! - от неожиданности он все-таки надавил на тормоз. – Зачем?! – Мне надо кое-что сделать. Подождите, пожалуйста. – Куда ты? - нахмурился Гето. – Сона? – Если собираешься сбежать… - прошипел Хисока. Годжо фамильярно схватил его за ухо. – Да пусть идёт! Я разрешаю. Иди-иди. Раз надо! Я перелезла через онемевшего от возмущения Гето. Хисока в ответ только угрожающе забубнил. Я наступила в лужу. У самой подошвы Эстреллы почти стаял снег, оставив на голой грязно-коричневой земле лысоватые проталины; почерневшие от влаги перила убегали наверх, и некогда обледеневшие ступени, щербатые, покосившиеся и ужасно скрипучие, неровно поднимались вслед за ними. В лучах по-весеннему тёплого солнца верхушка Эстреллы казалась нарисованной, почти чужеродной на фоне голубого-голубого неба. С крыш соседних домов звонко стучала капель. Я сделала глубокий вдох. Парк, значит. На мизинце — красный лотос — мое сердце; средний палец — токкобана — желтое цветение — я сужу, как изгнать проклятие; указательный — цубаки — я изгоняю проклятие; на большом — хиганбана — проклятие перерождается в жизнь. У Метеора метастазы проклятиями. Я поднимаю руку; касаюсь лба; касаюсь подбородка; затем встаю на колени; прислоняю ладони к земле. – Этот букет цветов, ярких, благоухающих и превосходных, я приношу к священным лотосным стопам Благородного Мудреца. Красные камелии распускаются вокруг проклятий; болезни и скорби, ненависть и злость, похоть, пороки, грехи, убийства, детоубийства, обман, насилие; страх, страх, страх; все крики поглощают лепестки. Цубаки цветут и опадают, как отрубленные головы самураев. Цубаки изгоняют норои. – Я предлагаю Тебе, Господь Будда, эти цветы. Да поможет этот праведный поступок моему освобождению. Наши тела подвержены разрушению, подобно тому, как увянут и эти цветы. Красный ликорис, хиганбана: из болезней и скорбей, ненависти и злости, похоти, пороков, грехов, убийств, детоубийств, обмана, насилия; из страха, страха страха вырастает жизнь. Из смерти — жизнь. – Если поступками, словами мыслями, или по невнимательности, они совершили что-нибудь дурное, прости их, о Учитель! О Учитель, о Мудрейший! Господь Будда! На Эстрелле выросли деревья; дубы и клены; стает снег, и зацветут низкорослые яблони и розовые-розовые вишни; кусты жасмина принесут Метеору сладкий аромат; и аромат окутает весь город; затянутся раны, потому что я подарила жизнь. Появится трава, и раньше всех цветов — тюльпаны. Желтые: «Хочу радовать тебя, хочу видеть, как ты улыбаешься; хочу тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». И белые гиацинты. – Цветите до самых холодов, - прошептала я. – Живите, чтобы он видел вас. Радуйте прохожих, чтобы он радовался вместе с ними. Будьте для него, как хотела быть я. А когда ударят морозы, засните, чтобы следующей весной цвести, и жить, и радоваться. Хисока, высунувшись из полностью опущенного окна, принялся на меня кричать: – Ты что делаешь?! Поехали! Сона! Я медленно поднялась с колен: – Молюсь за тебя Великому Будде, да пусть моей любовью смоются все грехи твои. Живи и радуйся дням, и всем существам, и природе, и если не сможешь, я буду жить и радоваться дням, и всем существам, и природе за тебя. Наму Амида Буцу. За тебя. Я всегда буду за тебя. Налетевший ветер игриво закачал молодые веточки клена. – Пока, Кролло. Я развернулась обратно к машине.