Акай

Аэропорт Клибаса истаял в густой пелене облаков. Я потёрла глаза; подступавшие с утра слезы будто въелись в обратную сторону век; мне было больно моргать. Мы сидели по двое, разделённые тройными сидениями посередине салона: я с Хисокой; Годжо с Гето; на рейс до Йорк-шина диспетчеры Клибаса отчего-то выделили гигантских размеров самолёт, теперь не заполненный даже на половину — видимо, перевозили груз. Неприветливые стюардессы со скучающими лицами пару раз предлагали напитки; из еды, ожидаемо, — ничего. Хисока взял самую ядовитую газировку, розовую и ужасно шипучую; Годжо то и дело завистливо поглядывал на его стакан. Конечно, лететь на частном самолёте было в разы комфортнее: мягкие кожаные сидения, возможность затемнить иллюминаторы, когда вздумается; пледы, подушки; специальные панели управления. Улыбающийся и вежливый Шалнарк-пилот. И никаких откидных столиков — сломанных, с не отмывающимися пятнами от кофе. Или чая. Мне было противно их трогать. До дрожи в руках. Хисоку же абсолютно ничего не смущало. – Расскажешь сама, или мне задавать наводящие вопросы? - он провел пальцем по кромке пластикового стаканчика. – М? – Сама, но дома, - я снова отвернулась к окну. – Много ушей? – Нет настроения. – Что это было в Метеоре? С растениями. – Ничего. – Ничего? - словно разочарованно присвистнул Хисока. – «Высадила» кучу деревьев, каких-то кустов, и это называется «ничего»? Зачем? – Просто захотелось. – Врешь. Гето оглянулся на нас с непонятной тревогой во взгляде; я тут же помахала ему рукой: «все в порядке». Ничего не в порядке. Я не в порядке. – Так зачем? - повторил Хисока. – Прекращай мне врать; я все твои инсинуации наизусть знаю. Говори. – До дома потерпеть вообще не можешь, да? – У нас дома ещё черт знает сколько времени будут гости. – Хисока, - я положила ладонь ему на плечо. – Пожалуйста. Дай мне это пережить. Самой. Я знаю, что ты волнуешься и хочешь как лучше, но… Пожалуйста. Не сейчас. – Мне просто интересно, что можно переживать сильнее собственной смерти и этого чудесного «воскрешения». – Если ты знаешь, что, зачем спрашиваешь? Чтобы посмеяться надо мной и сказать, какая я дура? Да, дура. Без тебя знаю. – Вот только не надо делать из меня монстра, - поморщился он. – Я не знаю, Сона. И мне очень обидно, что я почему-то вдруг перестал тебя понимать. А я хочу понимать, потому что я твой брат и я имею права… Годжо швырнул в нас упаковкой влажных салфеток, чудом не попав по головам сидящих посередине салона людей. – Пс! Пс! - засвистел он. – Сона! Со-на! Хисока предупреждающе схватил меня за руку: – Мы не договорили. – Ну ты видишь, что меня зовут? - я с видимым облегчением отстегнула ремни. – Потом договорим. – Не вздумай опять увиливать. – Да-да, ага… Я быстро обошла ряд сидений и, извинившись перед морально «пострадавшими» от рук Годжо пассажирами, оперлась рукой о соседний подголовник: – Что? – Ничего, - Годжо загадочно разулыбался. – Спас тебя от неприятного разговора. – Так слышно было..? – Нет, он специально подслушивал, - кивнул Гето. Годжо сделал вид, что обиделся. – Посидим сзади? - предложила я. – Там свободные места есть, в хвосте. Расскажете мне что-нибудь? Годжо мгновенно слетел с кресла: – Ты расскажешь! А мы с Сугуру потом посплетничаем. Гето демонстративно оправил смявшуюся кэсу: – Очень надо. – Да сплетничайте, у меня ничего интересно в жизни не происходит, - засмеялась я. Хисока окинул нас неодобрительным взглядом. Я села посередине; Годжо тут же нагло залез локтями на мою часть сидения. Гето только вздохнул. – Давай с самого начала, - потребовал Годжо. – Вот ты бежала с Ничирина… – Сатору, - пригрозил ему Гето. – Давай не сейчас. – А когда? – Да, пожалуй, лучше не сейчас, - я растерла виски. – Что-то пока не хочется вспоминать весь этот ужас. – Про Академию расскажи, - мягко отозвался Гето. – Как ты туда устроилась? – Почему вообще Йорк-шин? Что тебе в нем понравилось? - спросил Годжо. Я пожала плечами. – У меня не особо был выбор, если честно. Вернуться в Кука Нью мы не могли… То есть, я не могла, а Хисока… М. Тяжело без деталей. В общем, и Кука Нью, и Падокия, и Мимбо как варианты, где залечь на дно, отпадали. – Слишком близко к Ничирину, - перебил Годжо. – Да. Уехать в Азию тоже не получалось: наши родители переселились в Очиму, так что такая близость… ко мне могла им только навредить. Какин мы почему-то даже не рассматривали… – Ну, Йорбия правда огромная; если что, легко затеряться и уйти от преследования, - согласился он. – Хотя я бы в Вергерос подался на твоём месте. Вергерос. Я попыталась улыбнуться: – Это почему? – Такая глушь, никто бы туда даже не сунулся. – Ты там был? - поинтересовался Гето. – Нет, конечно, делать мне нечего. – Не говори, если не знаешь, - по-доброму посоветовала я. – Мы должны верить только себе, а не чужим домыслам и слухам. – «Встретишь Будду, убей Будду», так, что ли? - хохотнул Годжо. – Что тогда насчёт Рёдана? – Причём они тут вообще? - сразу же вмешался Гето. – Логики не улавливаю. – Ну вот мне сказали, что Рёдан занимается плохими вещами. Нет, даже не кто-то абстрактный сказал; я сам сегодня утром почитал о них в интернете: убивают направо-налево, грабят, все дела. Хотя я лично этого не видел. Значит, что? Мне не считать их плохими, пока они не зарежут кого-нибудь у меня на газах? – Притянул за уши, вот честное слово, - вздохнула я. – Цитата про то, что не следует беспрекословно подчиняться всем авторитетам. Всегда нужно подвергать под сомнение сказанное, и не важно, кем… Хоть самим Буддой, хоть патриархом. Нужно жить по своим собственным суждениям. – Так все подходит, ну, Сона? - Годжо воодушевленно хлопнул в ладоши. – Вот пресса — авторитет. Говорит, что Геней Рёдан — злодеи и убийцы. Я этого лично не видел. И тогда мой вопрос тебе: по-твоему, даже в такой ситуации нужно сомневаться? Я посмотрела ему в глаза: – Ты можешь присутствовать при самой, самой кровавой резне и все равно не посчитать их плохими. Пресса тебе говорит: «Геней Рёдан — монстры! Геней Рёдан — ублюдки, которые заслуживают смертной казни!». Это патриарх. А ты им в ответ: «Они добрые люди». И это убийство патриарха. – Смысл в том, чтобы иметь свою точку зрения, - внезапно поддержал меня Гето. – Даже если она безнравственна. Годжо мгновенно вспыхнул: – О, ну тогда вы поладите, а то я уж боялся, что Сона тебя возненавидит после твоего убийства «Будды». А нет! Все в порядке. Зря переживал. – Так я же не говорила про безнравственность, - я начинала закипать. – Что ты вообще сейчас в Рёдан вцепился? Сам ещё с утра хотел по городу «прошвырнуться», а, извини меня, этот город отстроили именно они. Что? – У вас обоих крыша поехала, - Годжо очень выразительно покрутил пальцем у виска. – Порадуйтесь, что я сегодня не в настроении ссориться! А то такой скандал бы учинил, ой… – Да ты же, наоборот, каждый день в настроении ссориться, - съязвил Гето. – Я уже все, устал. – Да? А я думал, мы с тобой три года не разговаривали. Годжо потуже затянул повязку: от его по-детски игривой веселости не осталось и следа. Я обернулась к Гето: – Что у вас произошло? Он только измученно вздохнул: – Потом. – Да, Сона: после всего этого бреда послушай мою версию, идёт? - непривычно холодно отозвался Годжо. – Чтобы решить, чьего патриарха прикончить. – Господи, - я закрыла лицо руками. – Вы так даже в первые дни на Китаяме не собачились… Ужас. – Все меняется, - Гето меланхолично накрутил себе на палец поясок от кэсы. – Даже то, что казалось непоколебимым. Любовь? Я глянула на заледеневшего Годжо. Дружба? Я не знаю. – Что, по-твоему, должно быть непоколебимым? – Уважение друг к другу, - просто ответил Гето. Годжо на это только фыркнул. Я уважаю тебя и твою силу – А мне кажется, друг в друге нужно в первую очередь видеть человека, - я посмотрела на свою ладонь. – Со своими мотивами, идеями… мыслями. Ты можешь быть не согласен с его мнением, наверное, можешь даже считать его плохим, хотя я не люблю это слово. Думай, как хочешь, считай, как хочешь, но не забывай, что на каждый поступок была своя причина. Если поймёшь причину, поймёшь и человека. А если поймёшь, значит, сможешь помочь. – Некоторые люди не хотят, чтобы им помогали, - прошептал Годжо. – И ты с этим ничего не сделаешь. – Помощь — необязательно какое-то действие. Иногда помочь означает всего лишь… побыть рядом. Гето смял в руках стаканчик: – Дерьмо собачье. Я вздохнула: – Вот и поговорили. – Пойдём пошушукаемся, - Годжо мотнул головой в сторону хвоста: позади нас оставалось ещё три ряда сидений. – Я тебе кое-что расскажу. – Если это что-то будет про Гето, то я не хочу, извини, - я мягко погладила его по пальцам. – Я послушаю вас обоих, но только, пожалуйста, без нападок друг на друга. И не здесь. Ладно? Просто расскажете по порядку, что произошло. Годжо с непонятным отвращением отдёрнул руку: – И что дальше? Попытаешься нас рассудить или просто выберешь чью-нибудь сторону? И будешь как обычно старательно помогать? Я с трудом остановила Гето от очередного злобного комментария: – Нет. – А что тогда, м? Сона? – Я никогда не выберу кого-то одного, понял? Я буду на вашей стороне, что бы вы ни делали. Потому что я люблю вас обоих. Одинаково. Годжо бесцветно рассмеялся: – Нельзя не выбирать. – И разорваться между — тоже, - все же проговорил Гето. Я поднялась с кресла. – Я просто… я хочу быть рядом. Снова. Если вдруг понадоблюсь. Я хочу быть с Годжо Сатору и Гето Сугуру, а не с теми, кем они решили стать. Вот, что я имела в виду, когда говорила, про «сторону». – В первую очередь видеть в нас людей? – Да. – Ты не права, - ответил Гето. – Поступки неотделимы от человека. – Это говорит твой Будда, - я развернулась обратно к проходу. – И я его убиваю. До конца полёта я больше ни с кем не разговаривала. Хисока, очевидно, обиженный на меня за все, что только можно и нельзя, демонстративно громко клацал ногтями по телефону, хотя ничего интересного на экране явно не было; Годжо и Гето тоже молчали, неловко отвернувшись друг от друга, но по-прежнему едва ощутимо соприкасаясь руками на подлокотнике. Гнусавый голос пилота объявил температуру за бортом, местное время и погоду: в Йорк-шине стремительно теплело, и в ярко-голубом небе, прозрачном, искрящемся настоящим весенним воздухом, перекатывалось огромное желтовато-белое солнце. Дрожащие отблески лучей скакали по салону, слепящими вспышками отражаясь от металлических ручек сидений, пряжек ремней и крючков для одежды. В безразличном взгляде Хисоки позолотой растекался янтарь. Я посмотрела на свои пальцы: продолговатые татуировки — застывшие линии печатей Акумы — убегали далеко под рукава, ветвясь на плечах и шее и спускаясь ниже, до самых колен; и ниже колен — снова; линии, линии, линии. На всем теле — ни живого места; не кожа — чернота переплетенных узоров. Когда-то проклятий. Ничем не скрыть. Там, где раньше была родинка — под правым глазом — симметричная левой полоса. Две точки на веках. Словно ошейник — четыре тонких черты вокруг горла. Что я скажу Море? Что я скажу родителям? Из одного уродство — в другое. На месте Кролло я бы тоже не захотела прикасаться к себе. Грязь. С чего я взяла, что он на что-то обиделся? Это не обида. Это обыкновенное отвращение. Точно. Кролло от меня тошнит. Он даже не захотел оставить себе чётки. Медный аэропорт оказался привычно забитым: таким же, каким я его помнила; ровным счётом за месяц в Йорк-шине не изменилось… ничего. Стеклянные небоскрёбы, шумные, бесконечно длинные магистрали, нервно моргающие светофоры. Толпы спешащих куда-то людей. Выхлопы, превратившийся в сероватую слякоть снег. Почки на деревьях… Мы пересели на автобус до Железного шоссе, предсказуемо переполненный ещё даже не в час-пик; Годжо с какой-то совершенно детской радостью прилип носом к стеклу, провожая мелькающие за окном высотки, остановки, нарядные магазины, кино. Чем дальше мы уезжали от центра, тем более печальным становился пейзаж: здания теряли свой роскошный, почти зеркальный блеск, будто бы врастая фундаментами в землю; низкие, низкие коробки-панельные-дома; отовсюду торчащие трубы, кажущиеся ещё более убогими на фоне разыгравшейся весны. Промышленные районы тянулись один за другим, затем превращаясь в спальные; автобус пустел; люди выходили на одинаково немытых улицах и, перепрыгивая глубокие лужи, растворялись среди безликости Йорк-шинских окраин. Улыбка Годжо тускнела. Мне сделалось ужасно неловко. – Обещаю, что гулять мы поедем в центр, - попыталась оправдаться я. – Там, конечно, посимпатичнее будет… – Ну не знаю, - разочарованно протянул Годжо. – Какой-то мёртвый город. – Бездушный, - вставил Гето. Я покосилась на по-прежнему молчащего Хисоку. – Мегаполисы все такие. – Токё не такой, - вздохнул Годжо. – Там свобода чувствуется, жизнь… Самобытность? Культура? А тут у вас одни хромированные высотки и рядом вот, страшненькие грязненькие райончики. Тебе самой-то нравится? – У меня не особо был выбор, где поселиться, - мне вдруг стало обидно. – Мы же только что говорили, почему Йорк-шин. И Йорбия. – Да-да, я понял. Все равно… мрачно… Тут окраины, кстати, ну один в один как этот новёхонький центр Метеора, а? Скажи похоже, Сона? Тоже домишки все такие унылые. Я выпрямилась: – Пожалуйста, не сравнивай. Годжо удивленно обернулся: – Это почему? Разве не похоже? – Нет. – Да ну, - отмахнулся он. – Серость, безысходность. – У Метеора есть будущее, Годжо, - сдержанно ответила я. – Потому что о нем заботятся. А Йорк-шин — это тёпленькое болото для местных «царьков» и их свиты: центр блестит, и ладно. Плевать, что там дальше за их золотыми пентхаусами: нищета, уродство, болезни, пф, подумаешь. Большинство людей даже похоронить своих близких по-нормальному не могут: всех на кремацию. «Не со мной происходит, не мое дело». Как тебе такое? – Со многими крупными городами так, - заметил Гето. – Люди стекаются исключительно за деньгами. И за властью. – Да. Да, но я это говорила к тому, что сравнивать Метеор и Йорк-шин просто нельзя. Йорк-шин — бездушный. У Метеора же есть сердце, и оно очень, очень большое. Хисока вдруг рассмеялся: – Какой пассаж, какая красноречивость! Браво! И почти сразу без тени веселья проговорил: – Чуть остановку не проехали. Я знала, что он злится; может быть, даже не на меня; скорее… на весь сегодняшний день: на ужасно старый дребезжащий самолёт из Клибаса, на толкучку в Медном аэропорту; на слякоть под ногами. На без умолку болтающего Годжо. На то, что я снова заговорила про Метеор. Возможно, Хисока что-то почувствовал и даже сделал свои собственные выводы: из моего молчания, отсутствия чёток на шее; но больше всего из моей выходки на Эстрелле. Говорить с ним совершенно не хотелось. Что мне рассказать? С чего начать? Как объясниться? Ещё нужно было заглянуть в Академию. И теперь уже объясниться с Морой. Собрать учеников, провести… наверное, внеплановый экзамен: что усвоили, что пропустили. Узнать, как идут дела с памятниками. Разобраться со счетами за ремонт и с новым бюджетом. Сто миллионов дженни. Все по-прежнему упиралось в Кролло. – Что думаешь, если нам разбить зимний садик в Академии? - невпопад спросила я; Хисока ожесточенно потрошил сумку в поисках ключей. – Растения я сама могу… Останется только пристроить теплицу. Горшки купить… Землю. – Если тебя это порадует, - он распахнул дверь в подъезд. – С чего ты сейчас об этом заговорила? – Думала о Море, и как-то само в голову пришло. Там и занятия можно проводить. Или кафетерий сделать… Только сначала крышу заделать надо. Я ещё даже масштабов этого… погрома не видела. Потом окажется, что зря мечтаю... Мы вошли в лифт. Годжо с плохо скрываемым отвращением разглядывал обгоревшие кнопки: кто-то снова попортил их зажигалкой. Нумерация этажей безвозвратно закоптилась. Я ткнула по памяти. Шестой. – А что с крышей? - нахмурился Хисока. – Обвалилась из-за снега. – Всякое дерьмо одновременно происходит, да? – Я хочу в Академию, - встрял Годжо. – Как сэнсэй… – Я сейчас переведу им на счёт, - перебил Хисока. – Сколько нужно? Я в миг пожалела, что начала этот разговор. Идиотка. – Не надо ничего, спасибо. – Как не надо? - ещё больше помрачнел Хисока. – А крыша? Гето как-то неуклюже вывалился из дверей. В коридоре ожидаемо не горел свет. – Ну, добро пожаловать, - поспешила отвлечься я. – Внутри у нас поприятнее. – Ой, надеюсь, - прогудел Годжо. Гето пихнул его локтем. Хисока сердито схватил меня за запястье: – Так что с крышей? – Давай потом, - я только отобрала у него ключи. – Это терпит. В прихожей едва заметно пахло пылью. Разбросанные мною вещи — ботинки, куртки, шарфы — были почти аккуратно разложены по своим местам: в обувницу, комод, на вешалку. Хисока приезжал, пока меня не было… Годжо скинул сапоги и совсем по-хозяйски прошагал в гостиную; и за ним Гето, вежливо повесивший накидку на крючок. Хисока распахнул окна; даже гостеприимно притащил на кухню ещё два стула: правда, в краске, — обчистил мою мастерскую; на чем теперь сидеть..? Привычно подвязал ленточкой шторы: ярко-жёлтые солнечные лучи покатились по паркету, цепляясь за голые щиколотки Хисоки. Дом ощущался домом. Я прикрыла глаза. Шум льющейся воды, знакомый скрип половиц: Гето обхаживал комнату; свист чайника на плите; из форточек тянуло влажным весенним воздухом. Дом. Дом… – Я дома, - я бросила на пол сумку. – Какой кошмар… На мой голос ожидаемо высунулся Годжо: – Почему кошмар? – Думала, что уже не вернусь. – Ты портишь нам настроение! - обиженно заголосил он. – Тебе запрещено не возвращаться, понятно? Все! Все! Давай. Годжо замахал на меня руками: – Развлекай гостей! Конечно, я не стала; но и Годжо вполне удачно развлекся сам: почти намертво прилепившись к копающемуся на кухне Хисоке, он выбрасывал один дурацкий вопрос за другим: откуда вот эта чашечка в горошек? что за цветок на подоконнике? почему макароны хранятся в банках? зачем нам пять вилок? есть ли что-нибудь сладенькое? а почему нет? Хисока стоически терпел. Я взяла Гето под локоть, утягивая за собой в мастерскую. – А я постеснялся зайти, хотя очень хотелось, - засмеялся он. – Без спроса. – Ну и ничего, - пожала плечами я. – Я бы не обиделась. – Сатору облапал весь сервант. – Я видела. – И залез в комод. – Ябедничаешь? - я мягко прикрыла за нами дверь. – Можно я тебе кое-что покажу? Гето удивленно склонил голову: – Да, конечно… Что там? Я вытащила из-под мольберта папку с рисунками, ужасно пыльную и помятую с обеих сторон; чёрный пластмассовый корешок разошёлся трещинами; не до конца содранные наклейки, неприятные, шероховатые наощупь, совсем потемнели, приобретя особенно неопрятный вид. Кое-где ещё чувствовался клей. – Вот, - я неловко протянула раскрытую папку Гето. – Мне так жалко, что в монастыре запрещали пользоваться любой техникой… Фотографий не осталось. Пришлось рисовать по памяти. Похож? Гето, почти испуганно замерев, рассматривал собственное лицо: карандашный портрет, в нескольких местах смазанный моими пальцами; тугой пучок на затылке — самый мягкий карандаш; растушёвывала мизинцем; прядка волос на лице, челка; у брови — тонкий след от ластика. Гето в летней юкате. На плече — полупрозрачная, едва заметная стрекоза. И в левом нижнем углу рисунка — рука Годжо. На сбитых костяшках сидит стрекоза. Точно такая же, как у Гето. – Похож, - наконец шумно выдохнул он. – И фотоаппарат не нужен… – Перелистни, там дальше зарисовки Ямадэры. – Нас все равно больше, - Гето невесомо погладил набросок: Годжо на площади перед храмом; поза сэйдза, но привычно несдержанная; чуть сгорблена спина; хаотичные линии; никакой маски на лице. – Мы правда были такими… Как ты и запомнила. Удивительно. – Обещай, что расскажешь мне, ладно? - я взяла его за руку. – Что произошло. Обязательно. Перед тем как уедешь. Гето слабо кивнул. – Я ещё полистаю? – Пожалуйста. Можешь что-нибудь забрать, если хочешь. Если что-нибудь понравится… – Забрал бы все, честно, - усмехнулся он. – Дурацкая штука — память, согласна? Сотрет даже то, что, казалось, застряло в голове намертво. Ничего не оставит. – Иногда это к лучшему. – Не знаю. – Я скучала по нашим разговорам, - призналась я. – Нацукаси, нэ?* – Точно. И у меня нацукаси. Луч света упал на мольберт, замазав косые тени от рамки. Я втянула носом воздух: льняное масло, кажется, насквозь пропитало комнату; и шторы, и кушетку; меня саму; и Гето. Пахло подсохшими красками и едким растворителем. Я подняла с пола кисть. – Можно тебя нарисовать? – С натуры? – Да. Не сейчас, конечно; но вообще… мне бы хотелось попробовать твое лицо… – Звучит жутко, - засмеялся он. – Попробовать лицо… Даже как-то противно. – Ты понял, о чем я, ну, - я несильно ткнула его кисточкой. – С натуры всегда интереснее, потому что самое важное тут — это поймать момент. – И что мне надо будет сделать? – Да ничего, в общем-то, и не надо. Только когда я начну перетаскивать к тебе всякие принадлежности, не вздумай бросать то, что делаешь. Просто не обращай на меня внимания. Вот сидишь, пьёшь чай, видишь меня с мольбертом, да? И все, заметил и отпустил. Чтобы не спугнуть. – Почему ты раньше так не делала? - удивился Гето. – Или делала, а я проглядел? Я отвернулась к окну. – Не делала. Он подождал пару минут, но, так и не услышав от меня продолжения, как ни в чем не бывало перелистнул страницу. – Рисуй, конечно. Интересно, когда для меня наступит «этот момент». – Да. Посмотрим. Хисока с недовольным видом приоткрыл дверь: – Чай. Готов. Из ещё не успевших испортиться продуктов остался только яблочный джем, подаренной Морой на Рождество, собственноручно сваренный и ужасно сладкий, и упаковка кукурузных палочек. Годжо меланхолично подергал чайный пакетик: от слишком крепкой заварки на стенках чашки образовался синеватый налёт. Гето закинул в рот кукурузную палочку. – Не густо, - пожаловался Годжо. – У вас всегда так? – Меня месяц не было, а Хисока тут не жил с… с Нового года? Да? – Да, - мрачно ответил он. – Могу вам макароны сварить. – Не-не, спасибо, не надо, - тут же запротестовал Годжо. – Мы в городе поедим. – Порекомендуешь местечко? - улыбнулся Гето. Я потерла лоб. – Сто лет никуда не выходила… Даже не помню, что у нас такого приличного есть, - я повернулась к Хисоке. – А ты? – В третьем квартале от вокзала, по-моему, был ресторанчик паназиатской кухни, - он задумчиво постучал пальцем по подбородку. – Мы туда даже как-то хотели сходить, м… – «Желтый тигр»? – Да-да, он. Я только махнула на Хисоку: – Он же жутко дорогой, ещё и свободных столиков никогда не бывает. – Можно поискать в интернете, - разумно предложил Гето. – Посмотрим по отзывам… Годжо вдруг хлопнул ладонью по столу: – Выберем по пути! У меня нюх на самые лучшие рестораны! – Да ты опять врешь, - осадил его Гето. – Нюх у него… – Ну, честно говоря, лучше выбирать противоположное от твоего, - шутливо поддержала я. – Тогда точно не прогадаешь. Годжо мгновенно надулся. Это дом? Голубое-голубое небо. Желтое-желтое солнце. Март, март, март. Йорк-шин отогревался после долгой и снежной зимы. Дом. Хисока устало размешивал сахар: алюминиевая ложка звонко билась о стенки кружки; дзынь-дзынь-дзынь; позолоченная ручка тихо поблескивала в упавшем луче. Годжо оживлённо жестикулировал, и Гето следил за его руками, и на дне чужих раскосых глаз зажигались и в одночасье гасли золотые искорки. Ни единой тени. Только свет, и свет, и свет. Я прижала правую ладонь к губам. Кто бы знал, что будет так больно. Я бы никогда не сказала про тебя «нацукаси». Ты все, кроме этого слова. Я сказала, что ни о чем не жалею. Я бы не жалела, если бы умерла. – Была такая пословица, в Джаппонии, я ее очень хорошо запомнила: «Ау ва вакарэ но хадзимэ»*. Встреча — начало расставания. – Жалеешь? – Нет. Сколько раз говорить: не жалею. Вообще. Ни о чем. – Выходит, мы начали расставаться в прошлом ноябре. – Похоже на то. В прошлом ноябре, да? Нужно было оставить тебя в прошлом ноябре. Задержись я хотя бы на двадцать минут в Академии, ты бы погиб от потери крови. Реши я пойти в обход, я бы тебя попросту не заметила. Ты бы погиб от потери крови. Не забудь я тебя, не кинулась бы за тобой на улицу. Узнала бы. Не стала бы даже говорить. Сбеги я, когда тебя вспомнила… Нет. Я бы уже не сбежала. Нужно было оставить тебя в прошлом ноябре. Точно. Просто оставить. *懐かしいね？ - ностальгия, да? воспоминания с теплотой. **会うは別れの初め