Акай

Мы легли спать только под утро и весь оставшийся день, когда проснулись, провели, лениво валяясь на полу возле телевизора; двигаться решительно не хотелось, впрочем, как и есть: вчерашний поход в самый лучший, по бесценному мнению Годжо, ресторан обернулся настоящим… третьим смертным грехом. – Никогда столько не ел, - тяжело вздохнул Хисока; мы стояли на опустевшей остановке, поджидая такси: автобусы до наших окраин в такое время уже не ходили. – Почему-то оказалось очень вкусно, - пробубнил Гето. – Честно говоря, я даже не ожидал, что в меня столько всего влезет… Годжо радостно захлопал себя по животу: – Слабаки, слабаки! Даже десерт не доели! А я доел! – Как тебя не стошнило? - измученно спросила я. – Целый тарт умял и стоишь такой бодрый… – Для десерта отдельный желудок! - он важно поднял указательный палец вверх. – Сладенькое даже за еду не считается. Гето несколько раз помахал перед лицом рукавом, будто пытаясь отогнать какое-то надоедливое насекомое. – Ужасно. – Не говори… – Просто кошмар. – Слабаки! - победоносно повторил Годжо. Который на следующий день даже не мог смотреть в сторону холодильника. Зато фильмы Годжо выбирал с особым энтузиазмом: от совершенно не смешных комедий до триллеров, боевиков и ужасов — все мы, кажется, совершенно бездумно пялились в экран, пока наконец не стали ощущать неприятную резь в глазах, будто кто-то безжалостно засыпал веки песком. Но спать по-прежнему не хотелось. Гето, во весь рост растянувшись вдоль дивана, вяло поигрывал пояском от кэсы; синеватый свет статичной заставки на телевизоре холодил чужое лицо, заостряя, словно вытачивая изо льда, острые и резкие черты: росчерк узких бровей, высокие скулы, жесткий подбородок; по-лисьи хищный разрез глаз. Гето выглядел… другим. Что-то изменилось в его взгляде; очерствело, застыло; заморозилось. Как будто окаменело. Однако неласковый взгляд был неласков не к окружающей жизни. Гето с самого начала смотрел лишь на себя. Неласковый к себе. Я вдруг пожалела, что не вижу глаза Годжо. – Пошли покурим? - предложила я Хисоке. – Только в подъезд, чтобы в квартире на ночь не воняло. Гето заинтересованно привстал на локтях: – Что курите? – Ориентал, - отозвался Хисока. – Самый лёгкий. – Однопроцентный..? И какой в нем смысл? – Да просто вкус нравится, - я с удовольствием потянулась. – От крепкого у меня голова болит. – Тогда свою кисэру не предлагаю, извини, - рассмеялся он. Годжо глубоко и очень, очень недовольно вздохнул. – Я вас в больничке навещать не собираюсь, когда состаритесь и от своего никотина будете с кислородными масками валяться; запомните. – Мы не доживём, - Гето лениво махнул на него рукой. – Даю себе лет тридцать пять максимум. – Я тоже, - внезапно поддержал Хисока. Я с силой ударила его по спине. – На меня, значит, кричали, обижались, а сами вон, о чем разговаривают! Гето лёг обратно на ковёр: – Самоубийство и естественная смерть — это разные вещи. – Что, естественная смерть в тридцать пять? – По-всякому бывает, - безэмоционально заметил он. – Ты разве не знаешь? – Я знаю, что тот, кто предсказывает себе возраст… кончины, абсолютно ничем не отличается от самоубийцы. – Это почему? - удивился Хисока. – Потому, - почти разозлилась я. – О самоисполняющемся пророчестве слышал? – Чушь, - тут же ответил Гето. – Ну да, конечно, мы же не суеверные люди. – Я доживу до ста! - торжественно заявил Годжо. – И встречу следующий век. Гето как-то совсем безразлично глянул в его сторону: – Зачем так долго? И правда. Зачем так долго. Мы вышли на лестницу к лифту; на этаже привычно пахло отсыревшим бетоном и хлоркой; продолговатая лампа, когда-то дневного света, и теперь же пожелтевшая от многолетней грязи и копоти, нервно моргала, забрасывая подъезд дёрганными полутенями. В квартире напротив на грани слышимости бубнил телевизор. Кто-то кашлял. Через пролёт вниз — торопливые нетрезвые шаги; грубый мужской выкрик: «Ты дома?!». Звук от удара ногой, кажется, по обивке двери, кажется, с ужасающей яростью. Снова кашель… Хисока стряхнул ногтем пепел: – Поговорить хотела? Я прислонилась спиной к стене; холод плитки кололся даже через свитер. – Да нет… я что-то… очень устала. Захотелось побыть с тобой вдвоём. – Устанешь от такого. – Просто отвыкла, наверное. И навалилось столько всего, аж голова кругом идёт. Ничего не соображаю. – Ты взяла деньги у Рёдана? - спросил Хисока. – Я имею в виду, на восстановление Академии. Он выпустил аккуратное колечко дыма. Сизое, дрожащее. Я посмотрела на потолок: глубокие трещины разбежались по оставшимся кускам побелки, кое-где обнажив пятна чёрной плесени. Из щитков торчали оголенные провода, больше напоминающие узловатые пальцы. Протяжно гудел лифт. Я считала чужие вздохи. – Ты же знаешь, что я никогда тебя не брошу. – Знаю. – Я всегда буду рядом, и ты можешь попросить у меня все, что угодно. Я расшибусь, но сделаю. Ты знаешь об этом? – Да, - я раздавила недогоревший окурок ботинком. Хисока кивнул. – Я дал тебе повод усомниться в этом. Я виноват. Надеюсь, ты понимаешь, что все сказанное мной… было сказано на эмоциях. – Зачем оправдываться? Я же не обижаюсь. Мне вообще кажется, что для тебя нет такого, на что я могу обидеться. Так что не надо… – На очень сильных эмоциях, - проигнорировал он. – Ты не представляешь, каких усилий мне стоило не разорвать его прямо на месте. Я как увидел вас… вдвоём, да ещё в такой позе… Я думал, что не сдержусь. Мне снова захотелось плакать. – В первую очередь я бы оторвал ему руки… – Ты бы не смог. Хисока выкашлял облачко дыма: – С чего? – Почему мы опять о нем заговорили? – Потому что мне интересно, зачем ты взяла деньги у Рёдана. И как собираешься возвращать. – Ты злишься? – Нет, с чего мне злиться. Я, наоборот, хотела сказать спасибо. Но сумма и правда слишком большая… Академия не сможет ее вернуть. – Ты что говоришь? Не нужно ничего возвращать, это подарок. – Один дороже другого, хах. Мне даже нечем отплатить. – Прекрати. – Нет, правда. Я не могу дать тебе ничего… равноценного. – Мне такого и не нужно. – А что тогда? – Сколько? Я щелкнула зажигалкой. – Сто миллионов. Хисока вдруг рассмеялся. – Что ты натворила, а… Сона..! – Что нужно? Кролло. Ты холодный. – Ничего не нужно. Просто… побудь рядом. Идёт? – Идёт. – Это был подарок от Кролло. Я никогда ничего не просила у Рёдана. Ни копейки. – Спятила, что ли?! - Хисока задохнулся невыпущенным дымом. – Какой к черту подарок? Серьезно? – Да. – За что?! – Ни за что, наверное, - я потёрла веки: глаза слипались; мне вдруг до смерти захотелось спать. – Он услышал, как я разговаривала с Морой… вернее, услышал, как я на неё кричу. Да даже не на неё… я просто очень расстроилась… – И что? - грубовато перебил Хисока. – И ничего. Спросил, что случилось, я сказала, что в Академии обвалилась крыша, и на всем втором этаже ужасный погром, и в здании холодно. И вообще… Сказала, что у нас ни на что нет денег. – И он вот так раз! взял и перевёл вам сто миллионов? – Да, - я посмотрела Хисоке в глаза. – Сто миллионов дженни. Он схватился за лоб: – Сто миллионов дженни. – Ровно сто. – А что с твоими чётками? – Не доканывай меня, пожалуйста. Хисока. Мы же договорились поговорить после… – Чувствую, разговор будет долгим, - он звонко цокнул языком. – Считаешь, Кролло сильнее меня? – К чему это сейчас..? - я стукнулась затылком о стену. Хисока пожал плечами. – Ты сказала, что я не смогу оторвать ему руки. – И тебя это задело? – Вообще-то да. – Прости. Мы замолчали. В опустившейся тишине стали слышны радостные возгласы по ту сторону двери: Годжо что-то оживленно рассказывал, и голос Гето тонул в его заливистом смехе. Как раньше. Совсем как раньше. – Если бы ты была с распечатанным нэном, - неожиданно продолжил Хисока. – Ты против Кролло: кто бы победил? Кролло, Кролло, Кролло, Кролло. – Он. – Настолько сильный? – Просто я слабая. Хисока ласково потрепал меня за ухо: – Ты зачем меня опять обидела! Слабая она… – У нас ведь один и тот же нэн: если ты не сможешь победить, логично, что и я не смогу. – Да, нэн одинаковый, но мы то с тобой совершенно разные, - усмехнулся он. – Как люди. По характеру. Так что здесь я ставлю на тебя. – Я никогда не буду с ним драться. – Даже если придётся? – Даже если придётся. – Почему? Я не решилась объясниться. – Завтра нужно в Академию сходить, раз уж заговорили… – Отдохнула бы ещё пару дней. Хотя с нашими дорогими гостями — это вообще не отдых будет. – Тянуть уже некуда, - я смяла пустую пачку в руках. – Да и просто хочу отвлечься. – Эти за тобой увяжутся, - Хисока кивнул на дверь. – Пусть. Только не знаю, если честно, чем они там займутся, пока я буду разбираться с Морой… Годжо минут через пять это все надоест. – А ты поставь их в натуру, - обрадованно предложил он. – И дети твои порадуются, и заодно проведёшь тест, как хотела. Час точно двигаться не будут. – Гениально, - засмеялась я. – А ты ничего, годные идеи подкидываешь. – Да я вообще весь годный. – Точно. Я обняла его за шею: – Очень-очень годный. Хисока вдруг ещё сильнее стиснул меня в ответ: – Обещай, что больше не будешь заниматься всяким опасным дерьмом, ладно? – Опасным дерьмом, ха… – Сона. Обещай. – Хорошо, обещаю-обещаю. Старший братик. – Ты же меня опять не послушаешь, я прав? - он устало выдохнул меня прямо в ухо. – В следующий раз просто предупреди, если соберёшься куда-нибудь вляпаться, договорились? Чтобы я был наготове. – Так не веришь мне? – Так хорошо тебя знаю. Хисока невесело хмыкнул. – Я изменилась. Больше никаких глупостей. – Это что, у нас настаёт спокойная жизнь? – Видимо. – Поживем еще… Посмотрим. Хотя я думаю, что это все ненадолго; до очередного первого встречного, - Хисока открыл дверь; темнота прихожей проглотила его негромкие напевания. – Первый встречный, люби меня вечно… люби меня вечно… люби меня вечно… Я почему-то вспомнила Нобунагу. Позвонит..? Может быть, я теперь считала его своим другом. А может, просто слишком быстро привязывалась ко всем… У него было воинственное лицо и острая катана; усилитель по типу, он вёл себя прямолинейно, где-то наивно, напористо; всегда действовал… напролом. И при том имел ужасно ранимую душу. Наверное, у меня самой была слабость к таким людям: на вид — одни, внутри же — совершенно другие. Мягкие, по-детски обидчивые, чувствительные. Мое особенно слабое место. Надави посильнее — и я сделаю все, чтобы их защитить. Хотя конечно, ни в какой защите Нобунага не нуждался. И тем более в моей. Может, ему просто хотелось обрести нового друга. А может, он тоже, как и я, слишком быстро ко всем привязывался. В мои двадцать четыре это выглядело глупо. В его тридцать… почти безнадежно. Научиться бы отлипать от людей без последствий. Или хотя бы без боли. – Закругляемся, - строго объявил Гето. – Уже третий час. Мы снова валялись у телевизора. – Мамочка, - тут же поддразнил его Годжо. Хисока молча принялся раскладывать диван. – Мы завтра не встанем, - я вытащила из шкафа новое белье. – А дел много. – Это каких? – Пойдёте работать в Академию. Ты же сам сказал, что сэнсэй. Так что вперёд и с песней. – Да, сэнсэй, - Годжо задрал подбородок. – Всех научу. – Мало не покажется, - засмеялся Гето. Я похлопала его по спине. – Учить вам придётся разве что только красоте. – Это я могу, - горячо заверил Годжо. – Это пожалуйста. Легко! – Ну-ка встать в какую-нибудь позу. Годжо, молниеносно вскочив на ноги, принялся кривляться, то расставляя руки, то снова скрещивая их на груди; бёдра вперёд, бёдра назад; голова влево, голова вправо. И все с ужасно смешным выражением лица. Гето весело фыркнул. – К урокам готов, - похвалила я. – Осталось только раздеться. – Давай не надо, - как-то нервно предупредил Хисока. Но было поздно: Годжо с энтузиазмом содрал с себя гакуран. – У-у-у! - присвистнула я. – О-о-о… - протянул Гето. Годжо просиял. – Это вы меня без рубашки не видели! Там вообще «а-а-а!»! – Видели, - одновременно выкрикнули мы. – Я изменился! – Ну-ну, завтра посмотрим, - я протянула ему пижамную майку, но Годжо, окончательно распалившись, откинул ее в сторону. – Все, успокаиваемся. Надо поспать. Хисока измученно вздохнул: – Ты бы для начала спросил, что за работа. – Кстати, да, - отозвался Гето. – Что за работа? Я ткнула в них пальцами: – На-тур-щи-ки! И дни… полетели. На следующее утро мы отправились в Академию: я, Годжо, Гето; Хисока, очень правдоподобно сославшись на какие-то внезапно навалившиеся, невероятно важные дела, уселся за ноутбук, и хотя Годжо весьма старательно стоял над душой, наверное, целый час, пока все собирались, Хисока… даже не пошевелился. Не моргнул и не повёл плечами. Только клацал ногтями по клавиатуре, совершенно не обращая внимания на то, что кто-то ужасно нагло подглядывает в его монитор из-за спины. Годжо с таким искренним удовольствием совал нос в чужие дела, что на секунду мне тоже захотелось посмотреть, чем же занимался Хисока. Годжо имел огромное влияние. Огромное и, конечно же, дурное: проведи с ним какой-нибудь один несчастный день и тут же станешь вести себя развязно, начнёшь паясничать и шутить. И шутки как-то сами собой превратятся в дурацкие и, может, даже немного похабные, но все равно в ужасно, ужасно смешные. Из всех нас лучше всего чужим «чарам» противилась я. А первым всегда сдавался Гето и дурил потом чуть ли не хлеще Годжо. Разные, но все-таки какие же одинаковые, Годжо и Гето. Гето и Годжо. Аюна ласково называла их «наше дурачьё». Старший послушник Окада втайне посмеивался над каждой их выходкой. Учитель весьма снисходительно их терпел. Повспоминать ещё, и я сказала бы, что он их любил. По-своему. Годжо и Гето. Гето и Годжо. Наше дурачьё. А дурачью через уже два года — тридцать. А мне — двадцать шесть. Будет десять лет, как мы познакомились: Сона в шестнадцать и Сона в двадцать шесть. Годжо и Гето в двадцать и Годжо и Гето в тридцать. Юбилеи. Если доживу. Сколько Акума мне оставила? А сколько жизнь? Неплохо было бы иметь часы. Годжо на радостях расфуфырился, одевшись во все самое лучшее, что купил позавчера в Йорк-шинском молле; причесался и даже надел новенькие темные очки. И запредельно дорогую куртку: от увиденной этикетки с ценником мне мгновенно стало плохо. На его фоне мы с Гето, наотрез отказавшимся «заняться с Годжо шоппингом» и теперь стоящим в ненужных Хисокиных спортивках и свитере, выглядели довольно… бедно. И, по-мнению никак не затыкающегося Годжо, даже убого. Гето злился. Хисока обещал занести его кэсу в химчистку: стирать настолько изящные церемониальные одеяния в нашей доисторической машинке мы так и не решились. Всю дорогу до Академии Годжо без умолку трепался, не прерываясь даже на то, чтобы оглядеться вокруг: сегодняшней его целью было «воспитать в Гето тонкое чувство искусства и красоты». Конечно, Гето стойко сносил все выпады: об искусстве и красоте он знал даже побольше меня. А вокруг, гонимая потеплевшим влажным ветром, прокатывалась весна. В Йорбии воздух ощутимо менялся лишь дважды в год: в середине августа, когда летнее тепло вдруг подергивалось тоскливым ожиданием осенних холодов, и в марте, когда солнце съедало испачканные улицами сугробы; тогда пахло талым снегом, мокрой землей, перезимовавшей возле теплоцентралей травкой, прошлогодней и вялой, подсохшим асфальтом и краской: в марте мэрия Йорк-шина показательно перекрашивала заборы и трубы. Зачем — никто не знал. До окраин никому не было дела: спальные районы, заводы и пустыри расползались все дальше по Сагельте, захватывая арматурой и кранами простор. На стареньких потрескавшихся карнизах чирикали мокрые от непрекращающейся капели воробьи. В грязных февральских лужах отражалось небо: голубое, высокое, мартовское. И даже растрескавшиеся каменные клумбы возле Академии больше не казались унылым старьем. – Пришли? - обрадовался Годжо. Я махнула рукой в сторону входа. – Да. Добро пожаловать! Конечно, ещё издалека стали видны провалы в крыше и торчащие, будто гнилые бетонные зубы, остовы мансардного этажа. Гето невесело присвистнул. – Ты про это в лифте говорила? – Да, но ничего, справимся. Починим, и как новенькая будет, старушка наша, - я несильно похлопала по стене. – Зимний садик ещё сделаем. И кафе для студентов. – Да-а-а, негативной энергии тут выше крыши, - принялся каламбурить Годжо. – Тебе на целый заказник хватит, так что не мелочись. У всех потом от удивления крышу снесет. – Очень смешно, - пробубнил Гето; в его плотно сомкнутых губах я разглядела с трудом подавляемую улыбку. – Вообще смешно, ладно, - я потянула на себя створку двери. – Хотя только когда есть средства это все починить. На гранитный пол фойе упал и разбился мириадами искр ярко-желтый солнечный луч, неловко выпавший с улицы; я шагнула в свет, и моя продолговатая тень тот час же ускользнула внутрь Академии, словно вернувшись домой. Из-за стола привычно выскочил смотритель. – Добрый день! Чем могу… - он вдруг запнулся, а затем с по-детски восторженным криком бросился ко входу. – Сона! – Дядя Озгар! - я крепко-крепко обняла его в ответ. – Как поживаете? – Не жалуюсь! Смотри, какое кресло Мора купила! А? Роскошь же! Кресло и правда выглядело внушительно: высокое и мягкое даже на вид, с крупными подлокотниками и кожаной спинкой, украшенной медными клёпками. Я показала смотрителю большой палец. – Очень хорошее! А Вы… – Долго ж тебя не было, - перебил дядя Озгар. – Где моталась-то? И кто это с тобой? Гето вежливо поклонился; Годжо отсалютовал ладонью. – Мои друзья, Гето Сугуру и Годжо Сатору, - представила я. – Мы учились вместе. – Приехали проведать Сону, - Гето пожал смотрителю руку. – Здравствуйте. Дядя Озгар простодушно схватил обоих, даже не ответив на поклон: – Приятно-приятно! На экскурсию с собой привела? – Да, покажу, что тут как, потом поработают натурщиками, - подмигнула я. – Благое дело! Представляю, как Мора обрадуется! Красивые образцы. «Образцы» же стали неловко разглядывать потолок. Смотритель многозначительно поиграл бровями: – Не буду задерживать! Когда на работу выйдешь? – Да завтра уже, может. Или послезавтра. Посмотрю, что Мора скажет, хотя, наверное, чем раньше, тем лучше, да? – Ну, детки твои явно соскучились. – А я им тест сейчас дам, обеим группам. Сразу скучать перестанут, - засмеялась я. – Пускай рисуют, пока такая натура есть. Редкий случай, согласитесь. – Точно-точно, - страстно закивал дядя Озгар. – Красавцы! Античные боги! «Античные боги» совсем поникли. Мне вдруг сделалось ужасно смешно. – Мы пойдём, пока тут никто позировать не передумал. – Заходи потом на чай, как время будет! - он помахал нам вслед. – Расскажешь про свой отпуск. И я помахала в ответ. Отпуск, да? Отпуск… А работа теперь — собрать себя по частям. Хотя одной будет упорно не хватать. Я знаю. Мы поднялись по парадной лестнице, наступая в солнечные зайчики разноцветных витражей. Когда-то эти блики оглаживали его лицо. Я резко остановилась: – Дядя Озгар… Ха-ха-ха! Он что… не заметил?! Татуировки. Годжо с совершенно довольным видом скрестил руки на груди. – Старик ослепился нашей красотой! – Что это за слово? - тут же нахмурился Гето. – Ослепился? – Стал ослеплён, что непонятного? – Так и говори правильно! – Почему не заметил? - я коснулась своих щёк. – Или они пропали?! Гето несколько болезненно скривился. – Нет. На месте. – А как тогда… У меня же теперь не лицо, а буквально… буквально… Со второго этажа на нас вдруг громом свалился чей-то выкрик: – Вот она где! Стоит трепится! Мора. Мора! Я тут же обернулась. В знакомом цветастом платье, она стояла возле главного зала, опершись локтями о перила и чуть свесившись над лестничным пролётом. – Господи помилуй! - тут же заверещала она. – Что с твоим лицом, деточка?! – Неудачный тату салон выбрала! - я неловко почесала затылок. – Не смогла объясниться, что хочу, и вот! Получила… Мора как могла быстро сбежала, но будто бы скатилась с лестницы одним большим и круглым пестреющим пятном. Растревоженный воздух принёс аромат ее приторно сладких духов и крепкого табака. Годжо отчего-то попятился. – Ой, ну ты… ну ты! Сона! - она остервенело вцепилась в мое плечо. – Ты посмотри! Живого места нет! Что ж надо было не понять в твоих объяснениях, чтобы так человека исполосовать! Уроды! – Ну, тут только моя вина, честно, - попыталась успокоить я. – К тому же я уже привыкла. Может, даже и неплохо выглядит, как считаете? Мора схватилась за сердце. – Страсти какие говоришь! Вот и отдохнула, а?! Ничего себе отпуск! – Да все нормально, Мора, правда. Я ни на что не жалуюсь… – Нет, вы посмотрите на неё! - она вдруг схватила Гето за рукав, подтаскивая к себе поближе. – Похудела, осунулась, мешки какие ужасные под глазами! Ты бы хоть накрасилась, а! Ой, не могу, Господи ты Боже мо-о-ой! Кошмар! – Госпожа Мора, что же Вы так? - совсем мягко начал Гето. – По-моему, Сона хорошо выглядит. Как и всегда. Аккуратно и женственно. – Да ты где видишь женственность-то?! Что на тебе за одежда! Мешки из-под картошки! - взорвалась она. – Раньше хоть платьишко, хоть сережечки-колечки! А сейчас это как называется? Мужские вещи! Позорница! – А дядя Озгар ничего не заметил, - вставила я. Мора втянула ртом воздух, кажется, очень тщательно приготовляясь к новым гневным излияниям, но вдруг в одночасье сдулась, словно шарик, и смущённо откинула от себя руку Гето. – А это вообще кто? Да им обоим внимательности не занимать, что ей, что дяде Озгару, со смехом подумала я. Гето первый протянул ладонь: – Меня зовут Гето Сугуру. А это Годжо Сатору. Мы друзья Соны, когда-то вместе учились, а теперь приехали из Токё ее проведать… – Токё? - недоверчиво перебила Мора. – Это что, Джаппония? – Да, госпожа Мора. – Фу! Какая я тебе госпожа?! – Давай просто Мора, - ответила за неё я. – Кстати, а они не просто так пришли. – Ну ещё бы просто так! - надулась она. – Мы экскурсий по учебному заведению не проводим. Если только не хотите записаться на курсы или заказать надгробную плиту! Тогда другое дело. Я с трудом подавила улыбку: – Лучше! Они будут натурщиками. Гето тут же послушно приосанился. Мора ещё с минуту разглядывала его лицо, а затем, совершенно неожиданно и даже как-то… по-детски покраснев, попятилась обратно к лестнице. – А что… а что сразу не сказала?! Какие экземпляры… В музей! – Дядя Озгар назвал их античными богами, - похвасталась я. Мора только всплеснула руками. – Да-да, настоящие боги..! Особенно вот этот твой светленький товарищ… – Годжо, - напомнила я. – Так, так! Годжо. Одет с иголочки, причёсан! Порядочный молодой человек! Сразу видно: вежливый и галантный! Вежливый и галантный Годжо странно закашлялся. – Ты, конечно, тоже хорош, - совсем разрумянилась Мора. – Гето Сугуру? Ну, запомнила! Атлетическое телосложение… Олимпиец! – Вы мне льстите, - смущённо пробормотал Гето. – Нет, деточка, лесть — это если бы я сказала, что ты тоже одет с иголочки. А ты сейчас, как Сона: мешок мешком. Ну ничего, мы тебя переоденем… – А вы ещё сердились, - пошутила я. – Представьте, какая возможность для детей. Тела прямо как из пособий по анатомии, согласитесь? – Это да, это точно, - Мора пару раз хлопнула себя по щекам. – С таких бы скульптуры лепить… Да со стыда сгореть можно, ха-ха-ха-ха! Годжо совсем завял: от несползающей улыбки до ушей, самодовольной и уверенной, не осталось и следа, будто Мора одним своим присутствием стёрла его весь кропотливо построенный образ. Гето почти никак не изменился; разве что кончики ушей порозовели: ни он, ни Годжо, похоже, так и не научились принимать комплименты от взрослых людей. Хотя на деле и сами были взрослыми. Мы прошли через главный зал в небольшое помещение, когда-то служившее комнатой отдыха для учителей; теперь же в нем была устроена настоящая кладовка: Мора стаскивала туда засохшие краски, бутылки с маслом, ведра с растворителем, ветошь и швабры, потрескавшиеся рамы и ещё не загрунтованные холсты. Помимо всего прочего в кладовке хранилась кое-какая одежда для натурщиков — длиннющие белые простыни, хлопковые и специально никогда не глаженные, для более сложной драпировки; пара шелковых халатов, таких же старых, как сама Академия, и темно-синие тоги. Тоги не любил никто: они жутко кололись и пахли многолетней пылью; однако и рисовать их было полезнее всего. Мора решила пойти ва-банк и протянула Гето именно ее. Темно-синюю, колючую, пылью тогу. – Ой-ой, как тебе пойдёт! Надевай! - разохалась Мора; Гето послушно забрал у неё «тряпки». – Мы сейчас выйдем, переодевайся! Гето выглядел несколько… растерянно. Я поспешила его успокоить: – Потом сходим чаю попьем, я вас по Академии проведу… Годжо молча ослабил воротник рубашки. – Позировать не очень долго надо, честно! – Да мы сами согласились, что уж, - ответил Гето. – Все опыт… – Вот молодец! Хорошенький какой, - от души похвалила Мора. – Умничка! «Умничка» мгновенно залился краской. Конечно, во что бы ни был одет Гето, ему шло абсолютно все: от застиранных спортивок до церемониальных монашеских одежд и дорогих смокингов, вязаных свитеров и дурацких футболок, которые ему дарил Годжо. Дело было не в том, что Гето обладал каким-то исключительно красивым лицом, хотя и несимпатичным или непривлекательным назвать его было очень сложно; я бы даже сказала, невозможно: Гето выглядел так, словно сошёл со страниц древних островных преданий о самураях — гордых воинах в блестящих доспехах. Именно гордость, почти императорская властность и сила, скрытая в размеренных движениях рук наклоне головы, в манере речи, во взглядах — именно это делало Гето чрезвычайно красивым. Его хотелось уважать и им хотелось восхищаться. В первые дни на Китаяме мне всерьёз казалось, что я вот-вот влюблюсь; не я одна, конечно: за Гето увивались даже старшие послушницы. И парочка послушников — тоже. До того момента, пока Гето, прямо в обеденном зале Сёкудзи, на глазах у всех Учителей и строгих молчаливых монахов, не схватил Годжо за волосы и не вылил ему на голову чай. Тридцать ударов палкой на двоих, полтора дня в ученической минка — температура и озноб, кровь на широких бинтах; и вся Китаяма в одночасье бросила это гиблое дело — добиться любви прекрасного, прекрасного, прекрасного Гето. Потому что рядом с ним теперь всегда ходил Годжо. Разумеется, гиблое дело. Горячий чай на голове, ответный удар в скулу — вот-вот, и влюбились. А за себя я даже тихонечко порадовалась: любить такого человека мне было бы очень сложно. Да. Совершенно не то. Мора спровадила их в зал, предварительно собрав вместе обе группы: ученики постарше рисовали с натуры Годжо, ученики помладше — только одну тогу на Гето. Совсем малышам, у которых преподавала я, Мора дала задание составить палитру для каждого натурщика: от цвета кожи, волос и даже теней на лице до цвета одежды; чтобы «развивать насмотренность». Задание было не из легких, к тому же дети, едва завидев меня в дверном проёме, с диким визгом кинулись обниматься, побросав все свои художественные принадлежности прямо на пол. Кисточки звонко покатились по паркету главного зала. Кто-то пролил краску. Мора сердилась, но я точно знала, что лишь ради приличия: улыбка никак не покидала ее взгляда, и мелкие морщинки вокруг глаз, по-родительски ласковые, собирались в смеющиеся лучики. Мора была рада. Как была рада и я. Мы расположились в самом углу, за столиком, служившим нашей импровизированной «кафедрой». Мора снова прикрикнула на детей, беззлобно, но достаточно внушающе для того, чтобы навести тишину. Годжо важно рассеялся на табурете, конечно, совсем не так, как просила Мора: широко раздвинув ноги и ссутулившись; рубашка пошла глубокими складками; помялись отутюженные брюки; краем уха я поймала недовольный вздох: такую «жестокую» драпировку рисовать никому не хотелось. Гето сидел смирно, лишь изредка бросая на меня не очень-то заинтересованные взгляды: может быть, он стал жалеть, что слишком легко согласился позировать перед кучкой детей; а может, его все-таки покалывала тога. Мора вытащила из нагрудного кармашка пачку сигарет. Я тут же подала ей зажигалку. Затем прикурила сама. – Ты вовремя вернулась, - с удовольствием затянулась она. – Надо обсудить ремонт: что в первую очередь будем делать, что во вторую. – Крышу сначала, - предложила я; Мора только махнула на меня рукой. – Да естественно, мы уже запустили процесс. В конце недели приедут рабочие, будут замеры какие-то делать. Уплачено за все… – И во сколько это обошлось? – Восемьсот тысяч. Немного, да? По сравнению с тем, сколько нам перечислили. Мора бездумно стряхнула пепел прямо на стол. – Я так испугалась сначала, Сона, ты б видела. Всех на уши подняла, такие крики тут стояли, ой, Боже. – Понимаю, сумма ужасная. – Откуда у людей денег-то столько? И не жалко, главное; вот тратятся и тратятся на какую-то развалюху. Как ещё о нас узнали, я все удивляюсь… Интересно, конечно, кто… Я посмотрела в окно. Солнце переливалось в стёклах, замирало искрящимися лучами между деревянных рам; по полу — привычный сквозняк; прокатывался и облизывал щиколотки. Пахло гуашью и стеркой. Шуршали листы. Куда ведь проще рассказать неродному человеку о своих чувствах. Тому, кто никогда не видел тебя ни в слезах, ни в горе, ни в искренней радости, ни в искренней печали. Кто никогда не знал, что у тебя на сердце. Тому, перед кем тебе не стыдно, потому что это совершенно детский стыд: рассказать родителям, что мне кто-то нравится? сказать, что у меня есть к кому-то чувства? что это взрослые чувства? а чувства — это слабость, а показаться слабым перед родителями? Да ни за что. Может быть, проблема изначально была в моем воспитании. Я выросла, а говорить о любви с родными и близкими так и не научилась. Говорить словами, совсем не жестами. «Я люблю этого человека» — какая слабость. И как же мне за неё стыдно. А постороннему? Признаться куда проще. Как невидимому Богу. Так? Так. И Мора — моя церковь: здесь все равносильно исповеди. Я потушила сигарету о носок собственного сапога: – Можно я расскажу Вам про одного человека?