Акай

После разговора с Морой мне заметно полегчало, будто кто-то помог расправить затёкшие плечи; она слушала внимательно, совсем не перебивая, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы затянуться. В зале пахло дымом; парочка детей с открытой неприязнью втягивали носом воздух. Годжо от нечего делать намурлыкивал какую-то песню. Гето по-прежнему молчал. – Ну, что я могу сказать, - со странной тяжестью в голосе вздохнула Мора. – Да, в общем-то, ничего. Ничего не могу сказать. Она вдруг мягко взяла меня за руку. – Только… хорошо, что ты встретила такого человека на своём пути. Наверное, с моей стороны это все. – Считаете, правда хорошо? - спросила я. Мора несильно кивнула. – Деточка, а почему должно быть плохо? Люди же приходят, уходят, мы с ними знакомимся и расстаёмся. Или не расстаёмся, всякое, конечно, бывает; потом заметь, что каждый из них как-то… по-своему нас меняет, иногда вылепливает заново. Кем мы были до встречи с ними и кем стали после — уже совершенно разные люди. И это нормально, понимаешь? – Не знаю. – Конечно, не знаешь, ты ж ещё маленькая. – Подождите, то есть Вы считаете, что все нормально, даже если на нас кто-нибудь оказал дурное влияние? – Я не об этом, - Мора сощурилась. – Нормально меняться. Я же не даю оценку этим изменениям, я просто объясняю тебе, что все в порядке. Ты не останешься одинаковой на протяжении всей жизни, понимаешь? Я говорю, хорошо, что ты встретила нового человека; значит, какая-то часть твоего пути уже пройдена. – Этап? – Да как хочешь. Этап, отрезок, без разницы. Ты его прошла, и слава Богу. Меняйся себе дальше. – А если я не хочу? – А кто тебя спрашивает? - хохотнула она. – Если тебе полегчает, могу дать всему твоему рассказу оценку. Я же как-никак преподаватель. – Двойку мне поставите? Мора весело махнула на меня рукой: – Вот ты обо мне какого мнения, а? Позорница! – Только лучшего, честно, - улыбнулась я. – Да уж знаю! Ну тогда вот моя оценка: ты, Сона, размякла. Я закашлялась: – Размякла..? – Да, натурально размякла. Бери-ка себя в руки и не сдавайся. Мы с тобой нюни не распускаем, даже если что-то болит, потому что что? Потому что мы женщины. Сопли в кулак и вперёд. Тут некогда размякать: оп-оп, осознаёшь свои чувства, анализируешь их, проживаешь, понимаешь, что ты полноценная даже без какого-то мужичка рядом и заканчиваешь ныть. Все в порядке. Ты есть у себя, и этого достаточно. – Что за мужичок… - я в ужасе закрыла лицо руками; от таких откровений мне захотелось провалиться сквозь землю. Мора вдруг щелкнула меня по лбу. – Я тебе вот ещё что расскажу: бабка моя, до девяносто пяти лет прожила, ну карга каргой, вся сморщенная, злая, за всю жизнь ни разу никого не полюбила и не приласкала. Да Бог с ней, конечно, но дала мне такой замечательный совет. Послушаешь? Я только мотнула головой. – Буду считать, что это да. Вот совет: когда думаешь о ком-то «жить без тебя не могу», тогда добровольно утягиваешь себя на дно и захлебываешься. А когда думаешь «я могу жить без тебя, но с тобой было бы гораздо лучше» — тогда сразу всплываешь. Мне было, как тебе, лет двадцать с чем-то, и я ни черта из ее болтовни не поняла. А потом твоей Море раз сердечко разбили, два, и пришло осознание. Жить нужно в первую очередь для себя, а если уж так вышло, что ты кого-то полюбила и, заметь, достаточно сильно, дели свою жизнь надвое: часть ему, часть себе, потому что если, не дай Бог, что-нибудь случится, ты по-любому останешься со своей половинкой. «Каждый мой вдох для тебя» — фу, дрянь, ты делаешь из себя ничтожество, а вот «мой первый вдох для меня, мой второй вдох для тебя» — отличная идея. Сначала ты, а потом уже кто-то другой. – Разве это не значит, что я буду любить его меньше? Если поставлю на первое место себя? – Дурочка какая! - беззлобно засмеялась Мора. – Нет, конечно. К себе у тебя любовь будет безусловная, а к нему приобретённая. Чувствуешь разницу? – Что-то я как-то… извините. – Запуталась? – Точно, - с трудом призналась я. – Тяжеловато… – Естественно, когда всю жизнь живешь для других, такая мысль, как гром среди ясного неба. А ты привыкай. Потом ещё спасибо мне скажешь, обещаю. – А если… меня полюбили за то, какая была? – Жертвующая собой, что ли? – Да. Если другая я ему не понравлюсь? Мора вдруг хлопнула ладонью по столу: – Значит, гнилой человечишко! Значит, от тебя ему нужна была только выгода! Зачем тебе такой мусор?! Мусор… Выгода… Меня полюбили за то, какая я была? Разве меня можно за что-то полюбить? Точно. Мне кажется, меня просто не полюбили. – Да, Вы, наверное, правы, - попыталась улыбнуться я. – Спасибо большое, что выслушали и что дали совет, мне полегчало. – Главное, чтоб ты к этому совету прислушалась, - хмыкнула она. – Жаль будет тебя потерять. Уж очень ты мне нравишься, Сона. – За что? Мора пожала плечами: – Да за многое; в общем-то, ты мне как ребёночек стала. Иногда так и хочется тебя воспитать, аж сил нет, ха-ха-ха! Ремнём! И плеткой! Чтоб знала себе цену. – Не надо, - наконец рассмеялась я. – Правда, спасибо. Я… рада, что встретила Вас на своём пути. Мне очень повезло в жизни. – Ну-ну, сейчас доведёшь старуху до слез, а мне ещё работы проверять, пока ты со своими дружочками гулять будешь! Все, заканчивай! Она совсем по-детски потёрла кулаками глаза: – Фу, Господи… растрогала меня, паршивка! – Учительница Мороу! - звонко позвала одна из близняшек. – Не могу нос нарисовать! Помогите! Годжо тут же обиженно сощурился: – А что не так с носом? – Сложный он у Вас, дядя, - искренне пожаловалась девочка. – Не получается ничего. – Дядя?! - взвыл Годжо. – Какой я тебе дядя? Гето хрюкнул от едва сдерживаемого смеха. Мора только зычно хохотнула. Я поспешила к мольбертам. Штрих карандаша, штрих карандаша; стёрка в руках, крошится ластик; детские ручки, детские пальчики: я обнимаю девчачью кисть, направляю по вырисовывающемуся силуэту. Годжо высокий, с правильными чертами лица; лицо красивое, но увидеть его глаза — божественная недоступность; Будда снисходит раз в жизни. Холодный голубой; растрескавшиеся льдом радужки. Как многое зависит от глаз. Мама говорила, зеркало души; святой отец из церкви на мысе Итрория — «читай людей по глазам и иди за их светом». А у меня на большом пальце — глаз Будды. «Всмотрись в себя и помогай другим». Учитель Таро, я помогала, но почему же тогда никто не помог мне? Как эгоистично. Я не имею права так думать. Мне всегда помогали. Не в этом проблема. Конечно, нет. Проблема лишь в том, что меня никогда не хотели выслушать. «Сопли в кулак, и живи дальше»? Или «расскажи, что ты чувствуешь, я послушаю тебя и приму; а потом сопли в кулак, и живи дальше»? Просто послушайте, где у меня болит. Как легко рассказывалось Кролло о доме; о сливовом саде, о мансардном окне, которое никогда не открывалось; о моем розарии. О городке под Китаямой. Захлебнувшемся в крови. Об Учетеле; о чётках. Может быть, я бы рассказала ему о своих родителях или о том, как любил хулиганить Хисока. Каким он был маленьким и худым, и рыжие волосы во все стороны. Чем пахнет океан; по чему я скучаю. Послушайте, где у меня болит? Было бы смешно, приди Кролло с фонендоскопом. Точно. Смешно, потому что я бы наконец-то не сдерживалась. Говорила бы, говорила, говорила. Бы, бы, бы. Как много сослагательного наклонения. Вот Мора дала совет — бери себя, Сона, в руки. Как? Как мне это сделать? Что я должна почувствовать? Как себя заставить? Сопли в кулак? Почему я не могу плакать? Когда мне запретили плакать? А когда я запретила сама себе..? Почему я запретила? Слабость. Слабых не любят. Или просто я себя не люблю. – У тебя сейчас пар из ушей пойдёт, все, хорош, - я вздрогнула: подкравшаяся Мора ласково положила мне ладонь на спину. – Много думаешь, это вредно для девочки. – Морщины пойдут..? – Станешь слишком умная, и никому не понравишься! - пошутила она. – Принеси журнал расходов из кладовочки, будь добра, а? Займёмся подсчётами. – У меня к Вам, кстати, деловое предложение, - вспомнила я. – По поводу Академии. Мора с интересом выгнула бровь: – Ну-ка выкладывай. Идея с зимним садиком ей очень понравилась; настолько, что в журнале расходов появился целый новый столбик: для стройматериалов, грунта, растений, горшков и специальных ламп. Конечно, растения я собиралась вычеркнуть: в трущобах Йорк-шина хватало негатива; отловить и изгнать низкоуровневые проклятия не составило бы труда; норои для роз, для пальмочек и каких-нибудь цветущих огромных кактусов… Мора ожесточенно настаивала на розоватых рододендронах и почему-то обязательно на эвкалипте. Эвкалипт я в жизни не видела. Пришлось бы искать… Два миллиона за капитальный ремонт, один за зимний садик; ещё один — новые художественные принадлежности для студентов; ещё полтора — обустройство мастерских. Пять с половиной миллионов дженни — мы не стали экономить ни на чем — и все равно это было ничтожно мало по сравнению с тем, что по-прежнему оставалось в запасе. Мора загорелась покупкой новой мебели и светильников, а я предложила нанять ещё нескольких преподавателей и наконец-то возродить настоящую Йорк-шинскую Академию Искусств; с такими финансами мы смогли бы вернуть ей былую популярность и славу; со всего мегаполиса к нам бы стали стекаться желающие научиться рисовать. Нам и бюро надгробий закрывать не хотелось: и я, и Мора по-странному сильно привязались к этому делу. Не то, чтобы нам нравилось смотреть на трупы… Наверное, нам все-таки нравилось помогать. И чувствовать себя нужными. У Моры не было детей: она выходила замуж дважды, и оба раза оборачивались почти трагедией; за громкими скандалами следовали не менее громкие разводы. В суде. Как говорила сама Мора, подобных драк и погромов не встречалось даже на исключительно пышных многолюдных свадьбах. Я подозревала ее в неуживчивости; Мора же подозревала всех попадающих под руку мужчин: один ей казался неверным, хотя заметных поводов так считать, может, ни разу и не давал; второй — транжирой, не умеющим строить семейный бюджет; третий, наоборот, скупердяем. Мора ухитрялась делить на категории даже мужские трупы: что при жизни, что после смерти она умело находила, к чему придраться. Ей не нравился… абсолютно никто. Мора с удовольствием презирала весь мужской пол, хотя частенько и засматривалась на ужасно редких и оттого, безусловно, «ценных» молоденьких клиентов. Кролло ей очень понравился. Лицом и исключительной вежливостью. А ещё дорогой одеждой и возможность хорошенечко его ободрать. Мора любила деньги, потому как любила одежду, потому как любила одеждой заполнять пустоту в душе. Чем ярче, тем лучше. Мора всегда казалась мне исключительно несчастной женщиной. Может быть, ее некогда разбитое сердце неправильно срослось и теперь раз за разом ранило ее незаживающими осколками. Если любишь человека, разве сможешь прожить без него? Разве это жизнь, когда его нет рядом? Я бы назвала это «выживанием». Два разных слова. Ещё можно спастись безразличием: притворяйся, что все в порядке, пока не начнёшь чувствовать это взаправду. Второй вариант лучше. Поэтому для себя я включила автопилот. После долгой и, кажется, оказавшейся неожиданно изнурительной работы натурщиками Годжо и Гето, хотя больше, конечно же, Годжо, потирая спины и тихо жалуясь, прогуливались по Академии, вынужденно выслушивая мою не особо интересную экскурсию. Говорить было… почти не о чем. Я не застала «золотого времени» Академии и не застала даже ее не очень-то плохих дней: я пришла сюда, когда каменные стены стали пахнуть плесенью и вздыбившийся от влаги паркет скрипуче стонал под ногами. Потом здесь обвалилась крыша; и на второй этаж я никого не повела. Да там ничего и не было… Мы закончили обход Академии к часу, и Годжо предложил, но скорее капризно настоял на том, чтобы сходить в какую-нибудь кондитерскую. Погода была хорошая, и в центр Йорк-шина мы решили отправиться пешком: расстояние в двадцать километров никого из нас уже давно не пугало. Солнце плескалось в лужах, и воздух дрожал весенней прозрачностью, и небо, высокое и голубое, куполом накрывало постепенно оттаивающий город. Было легко дышать. Годжо, оторвавшись от нас на несколько метров вперёд, ловко перепрыгивал с одного грязного бордюра на другой, избегая образовавшуюся под ногами серо-коричневую кашицу, и никакая слякоть к нему совершенно не липла. Гето с мягкой полуулыбкой смотрел ему вслед. Почти как раньше. Только меня никто не держал за руку и не заглядывал преданно в глаза: обратишь на меня внимание? я тебе надоела? обнимешь меня? Сона? Аюна. Я достала из кармана зажигалку. – Как считаешь, я изменилась? Гето, отчего-то не ожидавший, что я прерву затянувшееся, хотя и мирное, и приятное, молчание, удивленно склонил голову: – В каком смысле? – Да во всех, наверное. Изменилась? – Мы все меняемся, - философски заметил он. – Ты тоже. – В какую сторону? – Пока не знаю. – Честный ответ, - вздохнула я. Гето несколько виновато пожал плечами. – Мы же с тобой толком не разговаривали. Я не представляю, как ты жила все это время, так что… – Справедливо. – А я изменился? По-твоему. Годжо вдруг заинтересованно обернулся. – Волосы очень отрасли, - с улыбкой ответила я. – И стиль одежды совершенно другой. Конечно, ты изменился. – Тебе не нравится? – Выглядишь презентабельно. Может, даже немного угрожающе. – Это радует, - заметил он. – Пока не знаю, - вернула я. – Давай поговорим сегодня вечером? Гето молча кивнул. – Только с глазу на глаз, без вон тех свидетелей? Хочу вас по-отдельности послушать. – Вынесешь вердикт? – Уж точно не мне судить, ты ведь это понимаешь, да? – Не понимаю, - с какой-то особой лаской произнёс он. – Из нас всех ты ближе всего к просветлению. – Ой, чушь какая. Не зли меня. – Это правда. Ты чистота… – Знаешь, мне иногда кажется, что это просто оболочка. Я с силой пнула валявшуюся под ногами крышечку: – Такое ощущение бывает, знаешь, ужасно мерзкое, что меня видят одной, а внутри я совсем другая. Как кокон, что ли… Все вокруг уверены, что в нем бабочка, а там на самом деле гусеница сидит. Жирная. – Ну ты загнула, - присвистнул Гето. – Какая-то жирная гусеница… Нет у тебя никакого кокона, Сона; ты всегда была самой замечательной бабочкой. – Это для всех. – Везде кричат про любовь к другим людям, а про любовь к себе назло умалчивают. – О чем ты? - нахмурилась я. Гето неопределённо помахал рукой в воздухе. – Нужно научиться себя любить, тогда никаких мыслей про гусеницу не возникнет. – У меня есть только я, поэтому «я» — это самое важное? Это на первом месте? – Да. – Я так не умею. – Я тоже, - засмеялся Гето. – Надо учиться, что тут ещё сказать… Вон, давай брать уроки у великих. Он указал на явно подслушивающего нас Годжо: – Идёт себе и радуется. – Предвкушает Йорк-шинские кондитерские. – У меня от одного вида всех этих тортиков зубы болят. Я посмотрела на небо: – А я давно ничего сладкого не ела. – Ты же любишь? - удивился Гето. – Почему не ела? – Не хотелось что-то… А сейчас как подумала про кондитерскую, сразу захотелось. Сразу всего и много. Чтобы потом дышать тяжело было. – Хороший знак. – Точно. Прихожу в себя. Но все же прийти в себя было очень, очень тяжело. Мы поели пирожных, с кремом и вареньем, заказали на пару с Годжо хлопковый чизкейк, зелёный чай, обязательно сладкий, четыре пакетика коричневого сахара; потом, спустя четверть часа ожесточенных перекуров и вздохов «ой, наелся, ой, наелась», мы смяли пять шоколадных эклеров и выпили молочный коктейль: я — клубничный, Годжо — банановый с разноцветной посыпкой и крошечной вишенкой сверху, на пышном облаке взбитых сливок. Я даже искренне пожалела, что не взяла точно такой же. Хотелось сладкого… Но больше в меня не лезло. Гето пил свой чёрный кофе, горький и невкусный даже на вид, и с интересом разглядывал наши лица; на всякий случай я несколько раз вытерлась влажной салфеткой. – Вот это жизнь, - Годжо радостно похлопал себя по животу. – Будешь блинный торт? Меня натурально затошнило. – Я пас. Может, завтра… – Слабачка. – Ну, не поспоришь. – Запиши его к стоматологу, - подмигнул Гето. – А то зубы вывалятся после такого количества сладкого. – У тебя вывалятся! - по-детски обиделся Годжо. – Я то тут при чем? Из кондитерской мы с Годжо выкатились под ручку. – Соленого охота… - вздохнул он. В ближайшем супермаркете мы купили банку маринованных огурцов. И после этого тошнить стало нас обоих. Гето выглядел почти разочарованно. Да, наверное, маринованные огурцы после молочного коктейля были лишними. Но если дело касалось какой-то вкусный еды, мы с Годжо… просто не могли остановиться. Одна дурацкая идея за другой: сладкое заесть соленым, соленое — сладким; острое запить молоком; и кислое — снова сладким. Удивительно, как эти четыре года с Акумой мне совершенно не хотелось есть. Все, что я пробовала, казалось пресным, сколько специй ни добавляй; газировки, соки, вино и любой другой алкоголь по вкусу ничем не отличались от проточной воды; разве что виски ощущалось немного… ярче: как будто в воду добавили красного перца. Меня мутило от всего. В те редкие дни, когда Учитель разрешал послушникам покидать Китаяму, мы с Годжо объедали все попадающиеся под руку лавчонки: рамэн, данго, онигири, рис с креветками, тайаки… После таких дней мы с трудом поднимались на гору. Учитель ругался, но, мне отчего-то казалось, по-доброму. Ни Гето, ни Аюна нашу страсть к еде абсолютно не разделяли. Годжо говорил, они едят, чтобы жить, а мы живем, чтобы есть. Конечно, такая фраза ставила на нас жирное клеймо и совершенно мне не нравилась; однако то, как скучно и даже скудно они питались, лишний раз подтверждало слова Годжо. И хотя и у Аюны, и у Гето все-таки были любимые блюда, они никогда не ставили еду на первое место. В этом смысле мы с Годжо были праздными обжорами. Это я ближе всего к просветлению? Какая чушь. Я просто всегда старалась себя сдерживать. Молочный коктейль с маринованными огурцами? Сомнительное сдерживание. Но я также заедала ужасный стресс. Наверное, кроме Годжо, Гето, Аюны и Учителя никто не знал о моих пищевых прегрешениях. Даже при Хисоке я старалась… как можно меньше есть. Было ли это из-за того, что Хисока никогда не поправлялся, сколько бы сладкого ни съел, было ли это из-за того, что он смотрел на меня, отъевшуюся и почти страдающую на тренировках, с особой жалостью, было ли это из-за того, что мне не хотелось портить свой тщательно выстроенный образ отрешенного от людских желаний Будды, я честно не знала. И в присутствии Хисоки продолжала отказывать себе в еде. Иногда мне даже казалось, что он не знает моего любимого торта. Шоколадный с шоколадным кремом и густым шоколадом сверху. Терять килограммы всегда было очень, очень тяжело. Я ела, а потом страдала. А потом страдала, потому что из-за ненависти к себе решала не есть. В какой-то степени Акума прервала этот порочный круг: с проклятием внутри еда стала обыкновенным ресурсом, топливом, чтобы просыпаться по утрам и не падать в голодный обморок. Пластилиновая еда из доставки, которой я давилась, и вкусная, вкусная, вкусная еда, которую я ела и из-за которой после чувствовала ужасную вину, но почему-то все равно не могла остановиться. Еда, еда, еда. У нас с ней были по-настоящему мучительные отношения. И побеждала в них всегда пища. Жирная гусеница в коконе. Вот, это точно я. Жирная, жирная гусеница Сона. Как давно меня никто не называл Радзар. У Радзар, в отличие от Соны, не было зависимостей. Когда все пошло наперекосяк..? Мы неспешно прогуливались по центральному парку. Перевалило за пять, и солнце, зардевшись приближающимся закатом, растекалось по городу красно-оранжевыми, желтыми, малиновыми лучами, отскакивая яркими вспышками цвета от хромированных поверхностей многоэтажек. Залитые светом дома тянулись к розоватому небу, будто охваченные пожаром; воздух, теплый и влажный, долгожданно весенний и мартовский, ласково обнимал, зацеловывал наши лица. Гето ослабил пучок. Налетевший ветер игриво запутался в его волосах. Я заправила растрепавшуюся прядку за ухо. Гето поймал мою ладонь. – Как хорошо, - прошептал он. – И как красиво. – Весной всегда чуточку лучше, правда? – Да. Как будто сам оттаиваешь. – Скучаю по сакурам, - призналась я. – Любила это время… Ханами. – Я тоже. Годжо хмыкнул: – Давайте уже признаемся, что мы скучаем не по деревцам. – Признаваться сложно, - рассмеялась я. – Оставим деревья. Гето поднял глаза к небу: – Оставим. Мы вернулись домой поздно вечером, на последнем автобусе до Железного шоссе. Хисока, кажется, так и сдвинувшийся за целый день ни на сантиметр, продолжал сидеть перед ноутбуком, звонко клацая ногтями по клавиатуре. Завидев нас в коридоре, он с удовольствием потянулся и приветственно махнул рукой: – Как погуляли? Годжо напал на него с особым остервенением. Удивительно, как сильно ему понравился Хисока. Я смотрела на них обоих, на Годжо, фамильярно повисшего на чужой шее, на Хисоку, в очевидном страдании закатившего глаза. Сердце радовалось. Три человека, три моих самых любимых человека, три моих друга в одной комнате. В моей комнате! Мы завтракали вместе, смотрели телевизор вместе, гуляли… Вместе, вместе, вместе. Трое, которых я любила больше всего на свете. Мои. Как хорошо вернуться. Побыть вместе. Тепло. Но на утро следующего дня Годжо внезапно засобирался обратно в Джаппонию. Он проснулся, едва рассвело; в не растаявших сумерках мастерской неловко свалил стопку книг; перевернул стаканчик с кистями; опрокинул банку растворителя, своим ужасным шумом разбудив мирно спящего на полу, у самой кушетки, Гето. Я слышала, как они ругались вполголоса: Гето называл Годжо ослом. Годжо называл Гето обезьяной. Хисока, раздражённый непрекращающейся перепалкой, кровожадно распустил рэн; комнату затопило розовым. Мне захотелось придушить себя подушкой. Побыть вместе? Я и забыла, как много ссор мы обычно переживали. – Успокой меня, иначе я кого-нибудь грохну, - прошипел Хисока. – Пять чертовых утра… – Успокойся, пожалуйста. – Извини, но мне не полегчало. – Давай я схожу проверю? - я попыталась перелезть через распластавшегося с краю Хисоку, но он вдруг схватил меня за поясницу, опрокидывая обратно на диван. – Ну и что это было? – Подождём. Может, так и до драки дойдёт. – Если прямо до драки, то от нашей с тобой квартирки ничего не останется. – Прибью. – Не сможешь, - вздохнула я. – Уже четыре дня прошло. – Твои гости не знают меры. – Мы просто друг по другу соскучились. – Слышу я, как соскучились, - раздраженно фыркнул Хисока. – Особенно вон те двое. Собачатся, не переставая. А ты мне говорила, что у них там вселенская любовь. – Так и было… – Идиоты. Хисока потянулся за сигаретой. Щелкнуло колесико зажигалки. В темноте звуки слышались гораздо острее: Гето вдруг повысил голос. – Я тебе так скажу, - глубоко затянулся Хисока. – У них два пути: либо набить друг другу морды, либо хорошенько потрахаться. Что-то из этого должно сработать. Я отобрала у него сигарету. – Не все решается драками и сексом. – Почти все. – Мне кажется, то, что произошло между ними, вообще ничем не решится. Какой-то другой уровень ссоры. – Ты в курсе? – Нет, - пепел оранжевой искрой упал на одеяло; Хисока недовольно хлопнул по нему рукой. – Времени поговорить по-человечески не было. Хотели же вчера вечером, но… – Напились. – Да. – Как печально. – Зачем мы это все… Голова болит. – Уже похмелье? - едва различимо рассмеялся Хисока. – Ты так быстро сдулась. – Что-то сил совсем нет. – Я лазил по твоим карманам. Хисока раздавил между пальцев не докуренную сигарету. Струйка дыма ускользнула к посветлевшему окну. Я спрятала ноги под одеяло: мне вдруг сделалось ужасно холодно. До дрожи. – Нашёл чётки. – Столько лет прошло, а ты по-прежнему такой въедливый; как в детстве. Почему? – Извини, - неискренне проговорил он. – Я за тебя переживаю. – Переживал. Сейчас же просто хочешь подтверждения своим догадкам. – Может быть. – Я устала. – Я тоже. Не говори «потом». – Не собиралась, - соврала я. Хисока перевернулся на живот, сокращая между нами расстояние. В соседней комнате кто-то громко плюхнулся на диван. – Что в нем такого? Все? – Понятия не имею. – Безусловно любит только Бог. – Гето говорит, что я ближе всего к просветлению. – Почему он вернул чётки? - Хисока притянул меня за шею; близко-близко к своему лицу; так, что мы стали делить вздохи; одни на двоих; от Хисоки сильно пахло водкой. – Это ведь был подарок, я прав? – Прав. – Почему? – Потому что я вернула его. Подарок. Мне. – Что? – Какая теперь разница, - я попыталась отстраниться. – Да никакой. В общем-то. Это было взаимно? Я толкнула его в грудь. – Не знаю. – Правда? – Морды мы друг другу не били и даже не трахались, если тебе интересно, - огрызнулась я. – Ничего не было. – Сто миллионов дженни за Академию, какой-то специальный подарок для тебя, - он принялся загибать пальцы. – Потом у Кролло совершенно безумный вид и неадекватное поведение. И ещё ты в его кровати без сознания. И твоя водолазка в шкафу… Что-то я точно забыл, да… Это называется «ничего не было»? М, Сона? – Что ты хочешь услышать? – Что значит твое «ничего не было», когда я прекрасно вижу, что было. Ты просто в сопли. Я тебя не узнаю. Сона, по тебе как будто катком проехались. Что произошло? Сопли, сопли, сопли. Все мне тыкают. Все. Все тыкают в мою слабость. Ненавижу. И их. И себя. Всех ненавижу. Отстаньте Отстаньте Отстаньте Отстаньте Отстаньте – Понравился мне, вот и все. Бывает так иногда: знакомишься с человеком, и он тебе нравится, - наконец ответила я. – Знаешь? – Чем понравился-то хоть? Внешностью? – Внешностью — нет. По началу. Потом да, потом и лицом. Понравился. – Матерь божья, - выдохнул Хисока. – Что, изначально тебя его «внутренний мир» привлёк? – Без понятия. – Сона. Я закрыла лицо руками. – Мне было не так больно. Рядом с ним. Хисока затаил дыхание. – Он как будто… такое ощущение, что он… Не знаю. Разделил со мной этот крест? Помог дотащить его до финиша? Как-то… легко на душе было, что ли. Забавный… – Кто… Кролло забавный..? – Да. – Что это значит? – Краснел очень легко, как ребёнок. Уши сразу бардовые, по шее пятна расползаются… Мягкий человек. Аккуратный. Заботливый. Нежный. Я вспомнила своё первое впечатление о нем, когда только… когда помогла ему подлечиться. Нежный. Хотя взгляд был совершенно акулий. Неживой. – Охотно верю, - удивленно прошептал Хисока. – Но только в то, что он похож на акулу. А все остальное… Это же другой человек. Про кого ты рассказываешь? – Кролло Люцифер. – Похоже, мы знакомы с абсолютно разными людьми. Он снова закурил. В мастерской наступила подозрительная тишина; из-за стенки не доносилось ни звука. Я слышала, как тлела тоненькая бумага сигареты, плотно зажатой между чужих пальцев. Хисока молчал. – Мне много что в нем понравилось, если честно. Удивительный человек. – Тебя в нем вообще ничего не смутило? – Что ты сделаешь, если я отвечу «нет»? – Спрошу, испытывала ли ты угрызения совести после того, как убила Курапику. – Что ты сделаешь, если я отвечу «нет»? - повторила я. Хисока с дрожью выдохнул. – Не отвечай. Не хочу знать. – Я ничего не сделаю, Сона. Приму все, как есть. – У тебя не получится. – Прекращай, - он вдруг приобнял меня за плечи. – Дерьмо случается с каждым. Бывает. В конце концов, мы просто люди. – Ты разочарован. – Может быть, чуть-чуть; но я тебя все равно люблю, ты же это прекрасно знаешь, да? Сона? – Вся жизнь через задницу. – Ну… В соседней комнате снова раздался грохот, и через пару секунд на пороге гостиной вырос ужасно всклокоченный Годжо. И за его спиной — Гето. Как будто побитый, с глубоко залёгшими под глазами тенями. Годжо прочистился горло: – Мне надо уехать. Срочно.