Акай

– Почему? Годжо с силой сжал переносицу; взъерошенный и помятый, без привычной непроницаемой повязки на глазах, он выглядел почти уязвимо: съехавшая на левое плечо футболка оголяла молочно-белую шею; ни родинки, ни шрамика; острая ключица, как росчерк на теле. Выступившая от напряжения венка. – В Токё заметили высокоуровневое проклятие; мне нужно вернуться, чтобы никто не пострадал. – Разве там нет других шаманов..? - спросила я. Годжо нервно мотнул головой. – Особый ранг. – А что стало с остальными? Нанами, Хайбара, Сёко..? Они не справятся? Гето кашлянул: – Хайбара погиб. Хайбара погиб? Хайбара? Наш Хайбара? Улыбка до ушей… Наш Хайбара? Погиб? – Нанами и Сёко не имеют полномочий. – Ты о чем? - забеспокоилась я. – Каких полномочий? Они учились вместе с нами, так что должны уметь… – Они умеют, - холодно перебил Годжо. – Проблема в том, что мы были последним «выпуском» Китаямы. После инцидента с Акумой настоятель запретил церемонию инициации, а вместе с ней — выдачу проклятых амулетов. Все, кто поступил позже нас хотя бы на год, лишились возможности «официально» изгонять проклятия. – Что будет за неповиновение? Годжо пожал плечами: – Смерть? – Никто ещё не умер, Сатору, - устало произнёс Гето. – Идзэнэдзи-сама просто пригрозил. Думаешь, никто из послушников за все эти годы так ни разу и не использовал джуджутсу? Чушь. – Я не собираюсь рисковать. – Как погиб Хайбара? - мне вдруг стало трудно дышать. – И когда. – Проклятие первого ранга. Спустя год после нашего «выпуска». – Ты же сказал, что настоятель запретил церемонию..? – Да, - Годжо выпрямился. – Но учебу никто не прекращал. И миссии по изгнанию — тоже. – В чем тогда смысл?! – Нет его, - выдохнул Гето; в предрассветных сумерках его растрепанные волосы напоминали клубок змей. – Фактически доучились все, а «лицензию» на изгнание получили только мы с Сатору. – Не понимаю… – Теперь я за всех отдуваюсь, - недовольно проговорил Годжо. – Изгони то, изгони это. Дело дрянь. – Китаяма же не единственное место, где обучают джуджутсу? Почему больше никто не может помочь? Хисока привстал на локтях, легонько пнув меня ногой под одеялом: не лезь. Годжо прижался к косяку: – Школа Токё, школа Кёто, пожалуйста, имеют права изгонять. Их старейшины даже выдают «дипломы». Только я теперь там сэнсэй; в Токё; и я отвечаю за безопасность учеников. Это моя обязанность. – А ты что? - я посмотрела на Гето. – Тоже учитель? Он секундно замялся. И Годжо, воспользовавшись этим коротким мгновением, снова заговорил, торопливо и с ничем не скрываемой злостью: – А он вырезал целую деревню и убил собственных родителей, потому что решил, что миру будет намного лучше без не-шаманов. Гето попытался толкнуть его плечом, но Годжо предусмотрительно активировал «бесконечность»: – Я что, о чем-то забыл..? – Заткнись, Сатору! – А зачем это скрывать? Сона бы все равно когда-нибудь узнала. – Это правда? Гето неожиданно спокойно расправил плечи: – Да. О. – Геноцид? – Да. Мы разве знакомы? А я? Разве я лучше? – И вместе с не-шаманами ты еще собираешься истребить пользователей нэн? Потому что они не владеют джуджутсу? – Да. Точно. Мы не знакомы. Я лучше. – Мою семью и моего брата — тоже? – Нет. – Они не-шаманы. – Я знаю. – Значит, подлежат уничтожению. По-твоему? – Да. – Решил пощадить, значит? – Да. – Почему? – Ты для меня — ценность. Годжо вдруг рассмеялся: – Пошли в ход двойные стандарты! Замечательно! Какой бред ещё скажешь?! Я резко вскинула руку: – Кролло. Убьешь или пощадишь? Хисока не выдержал: – Сона! – Я задала Гето вопрос. Кролло: убьешь или пощадишь? Гето склонил голову: – Как ты хочешь, чтобы я сделал? Что мне сделать? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Как мне поступить? Скажи, что ты от меня хочешь. Как ты хочешь, чтобы я сделал? Сона? Ответь – Решай сам. – Ты что говоришь?! - Хисока грубо схватил меня за запястье. – Сона! Я отдернула руку: – Я хочу, чтобы хоть кто-то в моем окружении был в состоянии сделать выбор. – Он предлагает тебе пощадить этого ублюдка, а ты бросаешь все на самотёк?! – С чего вы взяли, что у Сугуру вообще получится? - излишне весело перебил Годжо. – Я имею в виду, ну, геноцид? С чего вы взяли, что его никто не остановит? – Ты не сможешь, - ответила я. – О, Сона! Со-на! От всего своего большого-большого и доброго-доброго сердца прошу не сравнивать меня прошлого и нынешнего, - фальшиво разулыбался он. – Я не смогу остановить? Между небом и землёй лишь я один достоен. – Сатору..! – Я никогда не выберу кого-то одного, понял? Я буду на вашей стороне, что бы вы ни делали. Потому что я люблю вас обоих. Одинаково. – Нельзя не выбирать. – И разорваться между — тоже. Я лучше. Мне придётся выбирать. Я перелезла через Хисоку и, встав ровно напротив Годжо и Гето, ткнула в них пальцем: – Гето, если выбрал путь, иди по нему до конца и не смей делать настолько дерьмовых исключений. Решил убивать не-шаманов — убивай всех, кого встретишь, иначе обесценишь собственный труд. Годжо, если ты не одобряешь идею геноцида и если знаешь, что с лёгкостью остановишь Гето, почему ждешь для себя наименее болезненного момента? Решил быть против — так будь против с самого начала. Не жди, пока начнутся жертвы. Обвиняешь Гето в двойных стандартах, но ты не лучше. Простите. Я забираю свои слова назад. – Разве ты сама не делаешь исключения? - тихо спросил Хисока. – Почему тех, кого убила Акума, тебе жалко, а тех, кого убил Геней Рёдан — нет? Почему ты винишь себя в смерти местных жителей, но не винишь себя в смерти Курапики? Потому что Курапика собирался расправиться с дорогим тебе человеком? Разве это не такое же исключение, как у Гето? Кролло для тебя — ценность. Нож в спину? – Поучаешь меня? - я развернулась к нему лицом. – Встречный вопрос: почему тебе не стыдно за всех убитых тобой людей? Причём убитых ради веселья. – Потому что если завтра мне покажется весёлым убить, к примеру, Кролло, я пойду и убью его, несмотря на твои чувства. Я не делаю исключений. Нож в спину? Нет. Целый столовый набор. – Ты ведь ничем не отличаешься от них, Сона, - Хисока развёл руками. – Если ты просто хотела помочь Метеору, не обязательно было так трястись за жизнь того, кто ее совсем не ценит. Этот паук способен жить без головы: от того, что Кролло не станет, ничего не изменится. Рёдан продолжит своё дело. Может быть, стоило начать не с Кролло. Да, зачем так далеко ходить? Ты прощаешь мне каждое убийство. Потому что любишь. Сона, ты с самого начала поступала неправильно. – Я буду на вашей стороне, что бы вы ни делали. Потому что я люблю вас обоих. Одинаково. Я лучше? Мне придётся выбирать? Это двойные стандарты? Мои? – Сона, - мягко позвал Гето. – Твоя любовь прощает нам всем грехи. Почему ты не можешь простить себя точно так же? Простить себя, потому что я люблю? Простить себя, потому что я люблю… себя? Я люблю себя? О. Я себя ненавижу. – Что будешь делать? - обронил Годжо. Я подняла на него глаза. – Провожу тебя в аэропорт и поеду в Академию. Я кивнула на Гето: – Тебе же в Токё ехать необязательно? – Нет. – Тогда можем погулять вечером. Или сходить в кино, когда вернусь с работы. Или даже пойти в Академию вместе. – Это то, что ты выбираешь? - бесцветно спросил Хисока. – После всего? Я себя ненавижу. Я выбираю не выбирать. – После чего? - я решила прикинуться удивленной. – Годжо же сказал, что ему нужно срочно уехать? Вот я и собираюсь проводить… Хисока разочарованно выдохнул. Ты знал, с кем живешь и кого называешь своей сестрой. Ты знал. Теперь не смей строить такое лицо. Ты знал, знал, знал! Я себя ненавижу. Точно. Я ненавидела себя с самого начала. Всех, кого Хисока убил ещё задолго до моего поступления в монастырь. Руки в крови по локоть. Я все прощала. Я выбирала не обращать внимания. Я выбирала не выбирать. И за это себя ненавидела. Проблема всегда была только во мне: отказ от выбора — равно слабость. Я ненавижу себя за слабость. Или признайся, что ты не святой, или не прощай, потому что хочешь святости. Я боюсь. И выбираю делать исключения. – Хотите чаю? - я одернула задравшуюся футболку. – Хотя могу и кофе сварить. Учитель знал, что я такая? Не мог не знать. За что тогда любил? Хисока улёгся обратно, демонстративно натянув на голову одеяло; так, что наружу торчала лишь прядка малиновых волос, нещадно попорченных осветлителем. Первым на кухню ушёл Гето. За ним, ещё добрых пару минут посверлив меня взглядом, ушёл и Годжо. Щелкнула кнопочка чайника. Заскрипели стулья. Я молча переоделась, и так же молча вышла, и закрыла за собой дверь. Хисока не пошевелился. Что он выбрал? – Спать лёг? - удивился Гето. – Вот так просто? Я достала с полки сахарницу. – А что ему ещё делать? Разговор исчерпан. – Да? – Да. – Я так не думаю, - прохладно отозвался Годжо. – У нас ещё остались животрепещущие темы. Продолжим. – Просто попей чаю, ладно? - я бросила в его кружку заварку. – И купи себе билет на самолёт, чтобы точно выбрать рейс. А то потом будешь по аэропорту бегать… Годжо с видимым недовольством вытащил из кармана телефон: – Выгоняете меня как обычно. – Ты же сам засобирался? – Не слушай, - Гето махнул на него рукой. – Лишь бы пожаловаться. – Приезжай к нам летом? - неожиданно предложил Годжо. – Съездим за город на пикник. К нам К нам К нам Гето заметно передернуло. – Только если оплатишь мне перелёт, - пошутила я. Годжо ухмыльнулся. – Естественно. Потом мы вызвали такси до Медного аэропорта. Годжо улетел в десять сорок, на прощание крепко-крепко стиснув меня в объятиях и как ни в чем не бывало пожав Гето руку. Гето прервал прикосновение первым. На эскалаторе, ведущем к паспортному контролю, Годжо обернулся и ещё пару раз отсалютовал нам, застывшим возле стоек регистрации. Я помахала ему. Гето только кивнул. И мы остались вдвоём. Посреди огромного аэропорта; посреди бесконечной вереницы чужого багажа, билетов, объявлений рейсов и чьих-то нестройно гудящих голосов. Воздух был слишком сухой. У меня заслезились глаза. Гето шмыгнул носом. Будто мы собирались заплакать. Вдвоём. Он вдруг положил мне руку на плечо. – Пошли, Сона. Чего просто так стоять. – Любишь его? – Куда я денусь. – Куда угодно. Гето бесцветно улыбнулся: – Я порой думаю: черт, лучше бы я вообще никогда его не встречал, что за дерьмо у нас постоянно происходит?! А потом понимаю, что я… ни с кем не был бы так счастлив, как с ним. Странное чувство, да? Сплошное противоречие. – Помнишь, как он сказал? - я прижалась щекой к тыльной стороне его ладони. – Мне так понравилась это фраза. – «Любовь — самое изощренное в мире проклятие». – Точно. – Да. Точно. – Иногда Годжо транслирует на удивление умные мысли. – Ключевое слово — «иногда». Дурак. Наше дурачьё – Мы не лучше. – Может. – Гето. Я сейчас буду плакать, - предупредила я. – А ты будешь молчать. Рядом. А когда я закончу, мы с тобой пойдём и очень, очень, очень сильно напьёмся, понял? – Ты же собиралась на работу… И сейчас одиннадцать утра. – Я у тебя не время спросила. Понял? Он демонстративно прикрыл рот рукой. – Ну вот и отлично. Между тем, кто никогда никого не любил, и тем, чьё сердце я видела в протянутых ладонях, я выбрала второго. Перед Гето было не стыдно плакать. Он знал. А Хисока — нет. Я всхлипнула. Пора. Годжо говорил много, и из всего нескончаемого потока слов по-настоящему ценные фразы, какие-то мысли, вещи выцепить было довольно трудно. В один день он мог болтать о миграции серых журавлей и тут же — о прощении. «Помнишь, как в Будду плюнули, и он сказал, что плевок — это способ что-то донести, потому что ты чувствуешь, что речь в некоторых обстоятельствах бессильна? Он ни на что не обижался!». К чему он заговорил о Будде? Никто из послушников не помнил этого урока. Выдумка? Я помнила, как сильно на него рассердился Гето. За невинный, ни к чему не относящийся лепет. За что?.. Порой мне даже становилось завидно: Годжо, возбужденно размахивая палочками в обеденном зале Сёкудзи, совершенно не обращая внимание на косые недовольные взгляды учителей, на усталый взгляд нашего Учителя, выкрикивал… удивительно мудрые слова; будто говорил за него кто-то сверху. Отчего эти мысли никогда не приходили мне в голову? Прощение. Грех. Свобода. Выбор. Святость. Отчего Годжо так легко давалось… думать? Как он чувствовал этот мир? Иногда мне очень сильно хотелось залезть в его голову. Так много времени прошло. И где я оказалась? Почему? Бамбуковая роща неподалёку от тренировочных площадок; белое солнце, стрекот цикад; на Китаяме — август. От земли поднимается дрожащий жар. Я в белой юкате, на ногах — стоптанные дзори; волосы кое-как собраны в растрепавшийся пучок — я только что занималась на татами. Я вытираю пот со лба. Полдень крадет тени. Спина Учителя, до боли прямая и гордая; несгибаемый силуэт. Я думаю о маме. Смотрю на свою ладонь; вокруг мизинца — светлый шрамик: Хино перетянул рыболовной леской; мы дурачились, и мне было почти не больно. Вечером ему досталось от отца. Белое солнце, стрекот цикад, на Китаяме — август. Через неделю — хякки яко — ночное шествие сотни демонов. Младшие послушники готовят фонари. Так много времени прошло? Четыре года. Потом ещё… четыре. Я плачу в аэропорту Йорк-шина. Я родилась в Вергеросе. Сменила имя. Для чего? Радзар родилась в Вергеросе. Сона — в Кука Нью. Пляж столицы; длинная-длинная береговая линия, крупный желтоватый песок. Плеск волн, и пахнет солью. Середина лета. Океан облизывает ступни, на кромке горизонта беспокойно снуют чайки; бело-серые крылья; их крик уносит теплый бриз. Хисока лежит на спине; в темных очках; на носу — капелька солнцезащитного крема. Кожа покраснела. Я говорю ему, ты получишь ожог. Хисока лениво улыбается. На закате мы пьём ледяную газировку из банок, все так же сидя у воды; отлив оставляет на суше ракушки. Выбрасывает пучки водорослей. Вечер. Я кладу голову на плечо Хисоки. Кожа горячая; горячее воздуха. Получил ожог. Мы молчим, и где-то вдалеке играет музыка: ритмично бьют барабаны; гудит гармошка. На ужин я готовлю мидии: утренний улов. Рядом с нашим домом — открытый рынок; рыба и крабы; кальмары; если прийти пораньше — огромный и свежий, блестящий плавниками тунец. Я не выношу запах рыбы. И правда. Так много времени прошло. А я и не заметила. Зал, совмещённый с кухней. Пробковая доска, вся в картах и крошечных цветных записках. Указка на столе. Чья-то кружка: темный-темный недопитый чай. Я думаю: кто-то явно разбавил его коньяком. Наверное, Финкс. Я бросаю карту. Туз, черви; ход козырем. Франклин тихо смеётся: я выиграла. Нобунага хватается за голову. Боноленов заинтересованно обшаривает холодильник. Бубнит телевизор; я слышу, что где-то на континенте упал самолёт. Пять жертв. Среди них — дети… Рёдану все равно. Я думаю об Академии. Мы едим сырный суп. Кто настоял на этом блюде? Я не помню. Я сделала булочки. Кортопи с удовольствием намазывает масло. Когда садится солнце, я поднимаюсь наверх и до утра остаюсь в чужой комнате. От него пахнет мылом, гелем для волос; одеколоном. Запах мешается с моим, но я пахну точно так же: сегодня я проснулась в его комнате, и сегодня я засну рядом с ним. Смятое одеяло. Он лежит на боку; темнота скрадывает черты: я не вижу его лица. Ладонью наощупь — мягко. Касаюсь мизинцем губ. Хочу остаться. Хочу остаться. Хочу остаться. В конце недели я убиваю себя. Время прошло, но лучше бы остановилось. Хочу остаться. И не могу. Гето бесстыдно заказал бутылку водки и две рюмки, попросив подержать их в холодильнике подольше. Официант безэмоционально кивнул: как пожелаете; мне плевать, что сейчас только двенадцать дня. – Если я из-за тебя упаду в запой, - Гето ловко закинул в рот парочку соленых фисташек. – М-м-м какие… На, попробуй. – Ты отвлёкся. Что будет, если из-за меня ты упадёшь в запой? – Обижусь. Сильно. Наверное. – А так грозно начал. – Вчера водка, сегодня водка, - пожаловался он. – Приелось уже. Я засмеялась: – Ты же сам заказ делал! Взял бы что-нибудь другое. – Для чего-нибудь другого у нас не та ситуация, - он сморщился: водка была обычной, без добавок в виде ягод, или лимонов и апельсинов; конечно, дорогой, но все равно ужасно невкусной. – Тут только она спасёт. – А ты ценитель, - заметила я. – Да не то чтобы. – Надо заранее такси вызвать. Посчитай, к скольким мы будем совсем не в состоянии. – Ну, - Гето важно потёр подбородок. – Вчера ты отрубилась спустя час, но это с учетом не такой интенсивной попойки. Сегодня будет быстрее… А я, значит, где-то спустя часа два… Значит, такси на половину четвёртого. Не позже. – Не урони меня в лужу, когда будешь затаскивать домой. – Самому бы не упасть. – Ты уж постарайся. Гето предложил говорить тосты, но мы сдулись ещё на первом: кроме как «за встречу» в голову ничего не приходило, так что мы стали пить практически молча. Я назвала это зарождением алкоголизма. После половины бутылки мы вышли покурить. Гето достал кисэру. Я затянулась, но тут же страшно закашлялась. – Дрянь какая… – Да ты просто не умеешь, - он зажал между зубов трубку. – Надо с чувством… а ты сразу вдыхаешь. Курить кисэру я так и не научилась. Гето улетел через три дня, самым поздним рейсом до Токё. Мы с Хисокой, внезапно решившим поехать вместе со мной, долго провожали его в аэропорту: сидели в кофейне; Гето пил апельсиновый сок, я — какао с зефиром; Хисока — скучную негазированную воду. Говорить почему-то было не о чем. За панорамным окном, выходящим на развилку взлетных полос, стояли пузатые длинные самолёты самых разных расцветок. Самолёты до Джаппонии отличались красно-белым узором. Гето задумчиво барабанил пальцами по столу. Хисока пожевывал соломинку. В десять двадцать мы распрощались. Ровно как и Годжо несколько дней назад, Гето обернулся на эскалаторе и помахал нам рукой. Взметнулся темно-синий рукав его кэсы. Я шутливо послала воздушный поцелуй. – Хочу ненадолго вернуться в Дентору, - неожиданно проговорил Хисока. – Может, в середине июля возьму билеты. Я обернулась: – Зачем тебе в Падокию? А потом вдруг поняла: – Иллуми? Хисока несколько дёргано кивнул. – У меня остались незаконченные дела. – Какие? Он отчего-то не ответил. – Не расскажешь? – Извини. – Брось. Это вообще не мое дело, так что… Объявили посадку на рейс до Какина. Мы отошли от эскалаторов к пункту досмотра. – Между нами как будто что-то порвалось, - шумно выдохнул Хисока. – Мне это не нравится. Я взяла его за руку: – Не выдумывай, пожалуйста. Ничего не случилось. Все как раньше. – Ты же сама чувствуешь, что нет. Ни черта не как раньше. – Хисока, - позвала я. – Ты — это все еще ты. Я — это все еще я. Главное, это мы, а не какие мы. Понял? – Нет, - усмехнулся он. – Опять твоя высшая материя… – Я хотела сказать, что мы остались Хисокой и Соной. Ты — моим братом, я — твоей сестрой. Все как раньше. Ничего не порвалось. А какие мы — совсем не важно! Знаешь, что? Мы меняемся, и это нормально. Мы не будет одинаковыми на протяжении всей жизни. Но мы будем друг для друга, идёт? – Мощно вправляешь мозги. Спасибо. – Это мне Мора сказала, я тут вообще ни при чем, - я подбадривающе хлопнула его по спине. – Давай. Руки в ноги! Хисока заглянул мне в глаза: – Прости, что подвёл тебя. Сона. После всего, что я наговорил тебе и здесь, и в Метеоре, я и правда оказался недостоин видеть твои… чувства. Мне жаль. Только не закрывайся от меня, хорошо? Я буду уважать любой твой выбор. Я с силой потёрла лоб: – Что-то многовато мы про выбор говорим, а? Давай перестанем. – Ты уже закрылась. – Я просто выплакалась, Хисока. Жизнь продолжается. – Почему не я? - его голос надтреснул ничем не прикрытой болью. – Почему Гето? Он знает, какого это. А ты — нет. – Не зацикливайся на мелочах. Так совпало, вот и все. Давай закончим? Я уже, честно, не понимаю, о чем мы говорим. Хисока выпрямился и, как ни в чем не бывало, улыбнулся. Переломил себя, подумала я. Опять. Снова. Мы вышли к центральным дверям. – Какие теперь планы? Академия? – Да, - я шагнула на улицу. – Нужно возвращаться.