Акай

Мы занесли продукты домой и тут же отправились к обещанному мной месту, самому классному в Йорк-шине. Наш с Хисокой пустырь, бывший когда-то обыкновенной промзоной. Мы прошли вдоль Железного шоссе, поднялись на пешеходный мост и, пройдя его до самого конца, спустились к огромному, простирающемуся до стремительно краснеющего горизонта полю. Под ногами, затоптанные чьими-то шагами, занесённые пылью и грязью, поросшие редкой травкой, тянулись глубокие борозды от колёс строительной техники. Забытая колея, вдавленная в землю на добрых пару десятков сантиметров, кочковатая и неповоротливо прямая, уводила нас все дальше от Йорк-шина; менялся воздух, и небо, разрумянивающееся закатом, казалось выше и чище, и всклокоченные облака — дальше и причудливее. Мы уходили, не оборачиваясь на оставшийся позади Литейный завод, на торчащие из-за спин спальных районов трубы; пустырь хранил молчание, и только шёпот пожухлых трав, длиннолистных лютиков и тощей пожелтевшей осоки, сливался с шорохом наших неторопливых шагов. Август плыл багровым, оседал на высоковольтных проводах, зачерняя недвижно стоящие вышки; мы разрастались тенями; тени прятались в складках одежды, перебираясь на лица, заостряя черты. Багровый отсветами падал в радужки глаз, разъедая их привычное выражение. Все казалось искусственным, ненастоящим, неверным: и мы, и нескончаемое полотно пустыря, и падающее за оскал арматуры солнце. Я повернулась к Кролло. – Пришли. Закат обнимал и зацеловывал весь его облик, играя золотом в сережках, вплетая в волосы искрящиеся нити света; на высоких скулах плясала темнота — тени подрагивающих ресниц. Может быть, его лицо стоило того, чтобы рисовать. Может быть, тогда я ошиблась. Но как рисовать: он был боссом Геней Рёдана, кожа — холод мрамора, льдистые глаза; сизый цвет тяжело поддаётся палитре; он был молодым человеком, красивым и стройным, хорошо сложенным; с перекатывающимися под одеждой мышцами; он был молодым человеком, и двадцать шесть лет в Метеоре оставили след усталости на дне зрачков; он был Кролло Люцифером на заданиях, в кожаном плаще, блестящем и длинном; ворот — белая оторочка мехом; крест святого Петра на спине. Он был Кролло Люцифером, когда скидывал тяжелые сапоги и едва заметно делался ниже, как будто бы трогательнее, ближе. Он был Кролло, когда я звала его в залах особняка, в центральном соборе, в Васшаене, Ичорке и Метеоре. Он не имел имени, когда мы целовались в его комнате; за закрытыми дверями, когда никто не видел, и не знал, и даже не догадывался, насколько нежными могут быть эти губы, руки, взгляд; хрипловатый смех утром — ещё не разговорился; не уложенные гелем волосы; хлопковая футболка; задралась, оголила лопатки, и на спине — татуировка паука с перечёркнутым нулем по середине. Кролло был тысячью иголок в горле, когда мы расстались, когда самолёт в Клибасе оторвался от земли. Кого рисовать? Как мне рисовать? Кто все это время был рядом? Кто станет моей натурой? На каком слове сделать акцент? Моя натура. Моя Моя Моя – Пустырь? - Кролло несколько растерянно огляделся. – Не ожидал. – Да, я знаю, что ты такого вдоволь насмотрелся и в Метеоре, но… это ещё не все, правда. Раньше это место было промзоной: всякие склады, площадки для строительной техники; потом здесь хотели сделать новый завод, точнее, филиал нашего Литейного, такой… своего рода отросток, но почему-то быстро забросили эту идею. Только вот распахали все вдоль и поперёк, и теперь сюда даже дети поиграть не заходят. – Почему? – Помнишь мою остаточную ауру? – Конечно. – Тогда смотри. Я прижала два пальца к его виску. Обезлюдевшая земля, ничейная, старая и одинокая вдруг вспыхнула мелкими сгустками энергии. – Это проклятия, - я указала на проплывающее мимо нас существо, больше похожее на раздавленную голову младенца, оплывшую запекшейся, почерневшей кровью и вывороченным мясом. – Выглядят неприятно, согласна. Но они практически безвредны: единственное, что делают, так это вызывают головную боль и легкое недомогание. Иногда от них ещё тошнит. Такие проклятия и правда когда-то были опасными и могли даже высасывать жизненную силу, потому что здесь, на пустыре, работали недовольные люди, уставшие, голодные и обозлённые на правительство и богачей из центра. Из подобных эмоций как раз таки рождаются норои, но если их оставить без постоянной… пищи, подпитки, они ослабнут и превратятся вот в это. Уродливые и безобидные. И никому не нужные. Пройдёт ещё немного времени, и они окончательно растворятся в воздухе. Кролло проводил взглядом уплывшую «голову»: – Отчего мне кажется, что ты их жалеешь? – Ну, возможно, потому что так и есть, - засмеялась я. – Представь, когда-то ты был очень-очень сильным, и тебе даже казалось, что всемогущим; ты пожирал жизненную энергию у людей, пугал их ради веселья, прицеплялся к ним и буквально высушивал одним своим присутствием. А потом люди ушли, тебе стало нечего есть, и все, что осталось, — это голый пустырь и бесконечно тянущиеся дни до твоей «естественной» смерти. Слабые проклятия не обладают разумом, хотя могут чувствовать; да, чувства у них примитивные, но среди них есть и грусть, как базовая эмоция. Они живут и грустят, и грустят, и грустят, и не понимают, почему, потому что забыли себя прежних. Это тоска. – Проклятия мучали людей, однако ты не в силах избавиться от сострадания. – Сочувствия. Лучше называть это так. – В чем разница? - удивился Кролло. Я приложила третий палец к его виску. – Каруна — категория в буддийской философии, означающая сочувствие к людям и живым существам. Послушай их стоны. Они мучаются. Каруна не укоренена в дихотомиях, она не является «любовью по незнанию» и не порождает ненависти. Каруна бесстрастна, и я, принимая подобную философию, тоже должна относиться бесстрастно ко всем страдающим. Врата бодхисаттвы: «Покуда в мире осталось хоть ещё одно страдающее существо, мое собственное счастье не может быть полным». Неважно, кто и как страдает: от бессилия, безденежья, от уродства, болезней… Просто от того, что родился. Или… от того, что не знает, для чего родился. «Глаз Будды позволит тебе рассмотреть собственную душу. Вглядись в неё и увидь, как вижу я сейчас, для чего ты существуешь. А как найдёшь ответ, смотри в души других людей, и ищи самые искалеченные, и помогай им. И как отыщешь того, кто будет более всех остальных истерзан, кто будет из-за этого терзать других, умри за него» «Не бойся чужих слов, как ты не боишься смерти, ибо есть разница между «я умру за тебя» и «я умру ради тебя», понимаешь? Можно умереть за человека из-за собственного эгоизма, а можно умереть ради него: ради каждого его греха, ради каждого желания и каждой земной привязанности, и тогда только его душа станет свободной, после искупления. Смотри в себя и ищи в себе смысл. В других людях ты никогда его не обретёшь» – Проблема только в том, что я не могу избавиться от земных привязанностей, - я посмотрела Кролло в глаза. – Я сочувствую страдающим, но если кто-то… кто мне дорог, страдает по чьей-то вине… Я не прощу. И если кто-то, кто мне дорог, совершает… зло… Моя добродетель кончается там, где начинается моя земная привязанность. Я очень далека от просветления. Карма создаётся только ментальным действием в виде осознанного намерения: мое осознанное намерение — не видеть зла тех, кого люблю, и прощать им самые гнусные поступки. Мы недавно говорили с Гето и Годжо о двойных стандартах, и это так… знаешь, как будто по мне катком проехались. Я всегда старалась поступать правильно и… Смешно. В следующей жизни колесо Сансары выкинет меня в худшее воплощение. Представляешь, вот мы договорились с тобой встретиться после реинкарнации, а вдруг не сможем? Я стану каким-нибудь… кустом, а ты, например, божьей коровкой. Я утрирую, конечно, это так не работает. Хотя факт: в этой жизни мы оба не заслужили достойного продолжения следующей. Дай руку. Кролло молча протянул мне ладонь. – Согни большой палец. Видишь? - я погладила его по запястью. – Складочка есть, но она обычная. А теперь посмотри на мою. Он нахмурился: – Что это? – Глаз Будды. Это значит, что мое духовное восприятие как бы поделено натрое: внутреннее зрение, духовное и интеллектуальное. Один… человек, которого я очень уважала, сказал мне следить за своим духовным зрением. Как видишь, я не уследила. Думаю, и мой Учитель, и все остальные в монастыре, да даже я сама возлагала на себя большие надежды. Мне надо было смотреть в свою душу и искать, для чего я создана, а я предпочла выбрать земную привязанность. Все это так сложно… Дух неотделим от тела. Любить свою любовь? Что это вообще значит? Почему все разговаривают со мной каким-то чертовыми загадками?! Мало мне было ненавидеть себя за все произошедшее с Акумой, так теперь появился новый повод — моя серая мораль… Кролло, не отнимая моей руки от виска, вдруг схватил меня за обе щеки: – Не обвиняй себя во всех смертных грехах, Сона, прошу тебя. С тобой все в порядке. Ты заслужила достойной реинкарнации… – Ты то откуда знаешь? - перебила я. – У тебя крест на лбу и на плаще. Ты вообще какой религии? В кого веришь? – Я… не знаю. – Атеист? – Я не знаю. Он смотрел на меня, но будто бы не видел: остекленевший взгляд подернулся инеем. Холод. – Ладно, - я скинула с себя чужие руки. – Развели тут… Я развела: всю жизнь без понятия, как вовремя заткнуться. – Это важная тема, - бесцветно проговорил он. – Может, но точно не сейчас. Я не за этим тебя пригласила. Я хочу, чтобы ты видел во мне другое. – Зачем? Цветными глыбами медуз по пустырю расплывались проклятия; их стенания впитывались в кроваво-красный закат; оседали на коже болью. Царапины. Занозы. Я протянула к ним руку. – Четыре пальца, четыре шага к реинкарнации: средний — я сужу, как изгнать проклятие, - подлетевший к нам норои, маленький и хилый, с выпученными глазами и скошенным набок ртом, вскрикнул: перед ним распался искрами желтый цветок — токкобана. – Указательный — я изгоняю проклятие, – цубаки цветут и опадают, как отрубленные головы самураев; цубаки вонзилось в сгусток энергии; норои лишился головы. – Большой — проклятие перерождается в жизнь. Распустившаяся паучья лилия, ярко-красная, заострённая по краям, будто тронь лепесток, и порежешь руку; хиганбана впитала в себя проклятие, закружилась вихрем, разбросала пыльцу. На землю опустились сорванные тычинки, и жалкий клочок пустыря вдруг расцвёл дрожащими на ветру маками. – Может быть, я далека от просветления, потому как решила, что вправе играть роль колеса Сансары, - я убрала руку с виска Кролло. – Но уже ничего не поделать. Это мое джуджутсу. Я аккумулирую проклятую энергию и превращаю ее обратно в жизнь. Чем сильнее проклятие, тем хуже для него смерть, но красивее последующее перерождение. Цветы, деревья… все, что угодно. Так я изгоняю норои. Кролло вдруг опустился на колени, едва ощутимо касаясь ладонью мака; в лепестках ещё пульсировала остаточная сила. Он шумно выдохнул: – Ты сказала, четыре пальца. Что означает мизинец? Его слова унеслись к горизонту. Солнце почти закатилось. На пустырь стали опускаться сумерки. – Мое сердце. Под ногами Кролло развернул лепестки красный лотос. – Это карт-бланш на оставшуюся проклятую энергию: мне достаточно сломать себе мизинец, чтобы высвободить из тела весь потенциал джуджутсу. – Идешь до конца… - неверяще прошептал Кролло. – Лотос цветёт лишь раз. Он поднялся с колен, и потухающий закат был больше не в силах скрыть его нездоровую бледность. – Учитель предупреждал меня, что потянуть такую способность будет очень сложно, - я попыталась улыбнуться. – Возможно, слияние с Акумой было наказанием свыше за то, что я его не послушалась. Сделала все по-своему. Я думала, что лотос — это стопроцентная гарантия победы, но… есть существа сильнее меня, и сколько бы проклятой энергии не находилось в моем теле, это все еще мое тело, и больше положенного оно не выработает. Занять силы не у кого. Нельзя прыгнуть выше головы. Мне жаль, что я поняла это слишком поздно. Кролло болезненно нахмурился. Я поспешила исправиться: – С другой стороны, сейчас у меня есть возможность подумать, как преобразовать такую способность. Улучшить, сделать ее более… полезной? Да, хочу сделать ее полезнее. А то получится, что я убью себя, но так и не выиграю. – Что с безымянным пальцем? О… – Я обещала его не использовать. – Почему? – Это не мой палец, - я протянула Кролло руку. – То есть мой, конечно, он же из меня растёт… Я не так выразилась. Он… не для моих способностей. Не для джуджутсу. Я не хочу с его помощью изгонять проклятия. Я вдруг вспомнила улыбающееся лицо Учителя. Светлые-светлые глаза. – Да… Он надо мной посмеялся… Я понимаю, что по-доброму, но все же… Я верю в судьбу. – Фатализм? – Точно. Все предопределено. – Разве это не противоречит твоей религии? - тихо проговорил Кролло. – Совершенствование духа невозможно при предопределённости судьбы. Ты не можешь изменить предначертанное. – Ну, - я нежно тронула его безымянный палец. – Не в этом смысле «судьба». Чуть-чуть другое. – Не понимаю. Хорошо. – Понравились цветочки? - перевела тему я. – Проклятий тут ещё много, я могу целое поле «засадить». Хочешь? Кролло сощурился. – Хочу. Оставишь мне ауру? – Можно просто… касаться друг друга, вливание необязательно. Если только у тебя не болит голова. – Идёт, - он крепко сжал мою ладонь. – Показывай цветочки. – Показывай огоньки. – Какие тебе нравятся? – Не знаю. – Ну, по форме? какие? Есть звездочки, капельки, обычные кружочки. Сердечки… Могу цветочки. Какой у тебя любимый? – Не знаю. – Просто выбери что-нибудь… Вот сакура. Проклятия вокруг нас останавливались, лопались и превращались в тихие цветы: лотос, токкобана, цубаки, розы, васильки; все, кроме ликориса; лепесток за лепестком, проклятие за проклятием; моя рука в руке Кролло; то, что видят мои глаза, видят и его: на двоих одно зрение, одно дыхание, одна аура. Ветер принёс сладковатый аромат крокусов. Кролло шумно втянул носом воздух. – Жаль, что я не видел, как оживала Эстрелла. – Там было много неприятных норои, - вспомнила я. – Но все равно за них нужно молиться. – Молиться? – Да. Я приношу эти цветы в жертву Будде. Молитва — как завершение ритуала. Если хочешь, можем вместе. Я буду говорить, а ты повторяй. – Я не принимал буддизм. Будет ли правильно молиться тому, в кого я не верю? – Он на тебя не обидится. Только молитва должна исходить от всего сердца; если не уверен, что сможешь, то, наверное, не стоит… – Я попробую, - Кролло чуть сильнее сжал мою ладонь. Я кивнула. – Этот букет цветов, ярких, благоухающих и превосходных, я приношу к священным лотосным стопам Благородного Мудреца. – Этот букет цветов, ярких, благоухающих и превосходных, - зашептал Кролло. – Я приношу к священным лотосным стопам Благородного Мудреца. – Я предлагаю Тебе, Господь Будда, эти цветы. Да поможет этот праведный поступок моему освобождению. – …Да поможет этот праведный поступок моему освобождению. Красный ликорис, хиганбана: из болезней и скорбей, ненависти и злости, похоти, порока, греха, убийства, детоубийства, обмана, насилия; из страха, страха страха вырастает жизнь. Из смерти — жизнь. – Если поступками, словами мыслями, или по невнимательности, они совершили что-нибудь дурное, прости их, о Учитель! о Учитель, о Мудрейший! Господь Будда! – Прости их, Господь Будда. – Кланяемся, - я отпустила его руку. – Вот так… Кролло старательно согнулся почти до земли. Я фыркнула от смеха: – Ну, это ты переборщил. – Извини, - тут же забеспокоился он. – Я никогда не молился. – Все в порядке. В отличие от других мировых религий, в буддизме главное то, что у тебя в душе, на сердце. Если ты делаешь искренне, то тебе зачтется. Не думаю, что Будду оскорбил твой поклон. Да я и не думаю, что Будду вообще хоть что-то способно оскорбить. Все в порядке. – Они успокоились, - Кролло кивнул на мерно покачивающиеся головки цветов. – Этот поступок помог не только твоему освобождению. – Точно. В этом весь смысл. Так тоскливо было без своего родного джуджутсу… А когда ты ещё мне про Эстреллу рассказал, так я… Очень расстроилась, что ничем не могу помочь. – Однако ты помогла. – Да, но хотелось бы, конечно, пораньше. Я наконец отпустила его руку. – Знаешь… вот мы помолились, посочувствовали проклятиям, но я… Не знаю. Чем больше времени проходит, тем меньше я почему-то понимаю буддийские молитвы, хотя раньше каждое слово, как… как… Тяжело об этом говорить. Они как будто перестали… откликаться во мне. Почему? Я недостаточно верю? Это наказание? Кролло поджал губы: – Я не принадлежу ни к одной из религий, поэтому не могу ответить на твой вопрос однозначно; однако если ты позволишь мне сказать, что я думаю, и не обидишься на мои слова… – Пожалуйста. Я же сама начала этот разговор. – Молитвой считается обращение к Богу, божественным существам, святым и тому подобным. Обращение к Богу? Есть ли к кому обращаться? Есть ли в кого верить? В моем представлении молитва — лишь разговор с самим собой: ты молишься, и на твои молитвы отвечает твой разум. Это процесс познания себя. Поэтому, если какая-то часть духовной практики больше «не откликается» в тебе, значит, твое восприятие мира изменилось. Могу я посоветовать тебе искать новые молитвы? Вряд ли, поскольку моя вера — фатализм. – Никакое высшее существо не спасёт тебя от судьбы, хоть молись, хоть ползай на коленях? Похоже, наша беседа сделала круг. – Верно. – Кролло, - позвала я. – Спасибо. Он лишь медленно прикрыл глаза, то ли готовясь внимательно меня слушать, то ли закрываясь от грядущих благодарностей. Я решила не продолжать. – Пошли домой. Мне завтра рано вставать в Академию. Надо же все устроить перед отъездом, да? – Сегодня удивительно длинный день, - пробормотал Кролло; мы зашагали к пешеходному мосту. – Точно, как будто целая неделя прошла. – Много чего произошло. – Я с тобой так не хотела разговаривать; ну, с утра, когда только увидела, - решила признаться я. Кролло шумно выдохнул. – И что? – Ничего. – Ничего? – Я рада тебя видеть, - я посмотрела себе под ноги: трава, шурша, сминалась при каждом шаге. – Если честно, не думала, что буду, но… сейчас правда рада. Хорошо, что ты приехал. – Я тебя обидел, - Кролло попытался взять меня за руку, но я спрятала ладони в карманы джинс: больше не выдержу. – Прости. А что, если не прощу? До самого подъезда мы не проронили ни слова. Чем дальше мы уходили от пустыря, тем неопрятней становилось небо: забрызганное оранжевым светом уличных фонарей, пронзённое пиками прожекторов и красноватых сигнальных огней, оно выхватывало набежавшие облачка, превращая их в бесформенные мутные клочки, больше напоминающие куски грязной ваты. От заката не осталось и следа. Кролло скользил взглядом по припаркованным рядом с обочиной машинам, по обклеенным разномастными объявлениями остановкам, столбам и скамейкам, и взгляд этот был абсолютно пустым; опустевшим; и будто обезлюдевшим. Он смотрел вперёд, но ничего не видел. Стеклянные глаза на безупречно бледном фарфоровом лице куклы. Повседневная одежда Кролло — рубашка и брюки, повязка на лбу, обыкновенные кожаные туфли — отчего-то казалась мне… по-настоящему унылой. Конечно, на свете не было вещей, портящих его внешность и фигуру: что бы он ни надел, от простых спортивок и футболки до бархатного чёрного смокинга, — ему подходило все, и все украшало его и без того привлекательный облик. Но темно-фиолетовый плащ с меховой оторочкой и золотым крестом на спине… этот плащ — на голый торс, так, что видны острые ключицы, литой, будто… каменный, пресс; кожа гладкая и ухоженная; ни родинки, ни шрамика. Узкая талия, ямочки у крестца. Ни одного изъяна. Ничего уродливого. Ничего… неаккуратного. На Кролло было приятно смотреть. И трогать его, наверное, тоже. Настолько далеко мы не заходили: я никогда не касалась его ниже рёбер. Кролло же не касался меня совсем: его максимум — рука между моих лопаток; и в объятиях — ладонь, вежливо не доходящая до поясницы. То, как мы танцевали в Васшаене, за полноценные прикосновения я не считала; и поцелуи… недостаточно глубокие, чтобы назвать их чувственными, недостаточно невинные, чтобы назвать их детскими. Порой мне казалось, что между нами всегда будет это «недостаточно». Я недостаточно нравилась Кролло? Я была недостаточно интересна ему? Я была недостаточно симпатична? Недостаточно образованна? Недостаточно… сильна? умна? начитана? У меня недостаточно хороший характер? Недостаточно красивая одежда? Недостаточно изящные манеры? Изъян, изъян, изъян. Когда дело касалось отношений с другими людьми, Кролло недоставало эмоционального интеллекта. Это было его «недостаточно». И больше ничего. Апельсинчик с радостным воплем выскочил встречать нас в прихожую. Ну, не нас, конечно. А только Кролло. На меня Апельсинчику было привычно наплевать. – Добрый вечер, - Кролло пару раз почесал его за ухом. – Мурчишь..? – Вот и будете спать вместе, - расстроилась я. Кролло резко выпрямился. – Я остаюсь? – Нет? – Что? – Ты… ночевать будешь в гостинице? Снял номер? – Нет, - Кролло неловко потёр шею. – Я не подумал. – А из вещей у тебя что? Только вон та сумка? – Да. – Ну тогда остаёшься, в чем проблема-то, я не понимаю… - я принялась мыть сливы. – К кушетке ты уже привык, да? Он тихо фыркнул. – Не самое удобное место, однако жаловаться не стану. – Конечно не станешь, ещё чего. Даже Годжо не жаловался, а это большая редкость. – Надолго они задержались? - Кролло налил себе стакан сока; Апельсинчик, поняв, что на него никто не собирается обращать внимания, стал настойчиво тереться о брюки Кролло, оставляя на дорогой блестящей ткани целые куски шерсти. – Несколько дней у нас жили. Пять человек в такой крошечной квартирке — это да… Гето вот на полу спал. Но было весело, пока мы не начали выяснять отношения. – Ссора? – Не то чтобы. Просто о нас вскрылись потрясающе подробности: кто-то хотел устроить геноцид не-шаманов, кто-то три с небольшим года подряд ничего с этим не делал, потому что… Ну, потому что. Кто-то оказался с жесточайшими двойными стандартами, которые предпочитал не замечать, а ещё кто-то решил копаться в чужих чувствах, а когда кое-что откопал, начал кое-кому читать мораль, хотя сам по себе не лучше. Кролло, очевидно, совсем не зная, что сказать, только кашлянул. – Годжо одним днём улетел в Токё, - я закинула почищенные сливы в сотейник. – Потому что, оказывается, в городе обнаружили проклятие особого уровня, изгнать которое может только наш дорогой шестиглазый друг. Ещё настоятель отозвал вручение проклятых талисманов… Такая каша, я как начну об этом думать, сразу хочется голову себе раздавить. Столько всего произошло за эти четыре года… Когда все разгребать? – Нужно ли? – Раз мы снова стали общаться, то да, наверное, нужно. Мы вчетвером… - я до крови прикусила язык. – Тяжело это все. Начну разбираться, и сразу же свои собственные проблемы вылезут. Замкнутый круг. – Вчетвером? Было в голосе Кролло что-то… что-то совершенно неприятное, будто он знал, о ком спрашивает, и все равно будто не хотел слышать ответ. Я говорила, что убила любившего меня человека. Но кто это был — нет, никогда. Кто разболтал? Хисока? Годжо? Гето? Сам узнал? – Послушай, я не… - меня перебил зазвонивший мобильник: трель пронзила воздух; мои слова; так и не выговоренные оправдания; молчание Кролло — все вокруг вдруг потонуло в трещащем звуке входящего вызова. Я поморщилась. – Извини. Кролло развёл руками: «пожалуйста, я подожду». Я кивнула ему на закипевший сотейник: «помешай». Телефон услужливо подсветил имя звонившего: Хисока. Я посмотрела на часы: девять двадцать вечера. – Ты что-то поздно, - без приветствий начала я. – Хоть бы написал, что приземлился. Я тебе пять сообщений отправила. Динамик тут же разразился театральными вздохами. – Я был занят. – Уже подрался с кем-нибудь? – Заселялся на Арену. – Так долго? – Я выбирал номер получше, - промурлыкал Хисока. – Ты как? Я оглянулась на стоящего у плиты Кролло. – Отлично. – Даже так? Что отличного? Кролло, почувствовав мой взгляд, повёл плечами, будто ему в одночасье сделалось ужасно неуютно; с тонкого хлопка его рубашки исчезли складочки и заломы: через просвечивающую ткань стали угадываться очертания иссиня-чёрной крупной татуировки паука. Я сглотнула. – Просто настроение сегодня хорошее. Хороший день. – Это, похоже, потому что я уехал, а? Надоел тебе? - рассмеялся Хисока. – Что делаешь? – Пирог готовлю. – О? Сподобилась? – Да вот что-то… захотелось, - разговор откровенно не клеился: Хисока, очевидно, не знал, что спросить, а я, очевидно, не знала, что ответить; только пялилась на спину Кролло; Кролло же неловко помешивал сливовое пюре. – Когда у тебя бой? – Завтра в три, потом в одиннадцать самолёт, и к утру буду дома. Ждёшь? – Конечно. Ты не обрадуешься гостям. – А что Апельсинчик? - от нечего делать протянул Хисока. Апельсинчик старательно вытирался о брюки Кролло. – Да ничего, как обычно. Вредничает. Кролло вдруг с шумом уронил железную лопаточку: кот, раздосадованный таким мизерным количеством уделённого внимания, с силой вцепился ему в голень. Кролло тихо выругался. – Что это за звук? - в миг посерьезнел Хисока. – Ложку уронила; знаешь, вообще-то тяжело одновременно и готовить, и с тобой болтать… – Кыш, - Кролло помахал на Апельсинчика полотенцем. – Не лезь ко мне. – Кто там с тобой? - напряжённо проговорил Хисока. – Чей это голос? – Ведёшь себя глупо, - вполголоса продолжил отчитывать Кролло. – Я поглажу тебя, когда освобожусь… Я шлепнула его по бедру: «заткнись». Кролло как-то совсем по-детски прикрыл рот ладонью. Цирк… – Это мужской голос? - начал злиться Хисока. – Я слышу, что мужской! Кто там с тобой, Сона? – Да я просто фильм на ноутбуке включила, чего пристал?! - взорвалась я. – Ты же телевизор увёз, где я, по-твоему, кино должна смотреть?! Или мне надо постоянно в тишине и одиночестве сидеть?! – Врешь. – Я сейчас сброшу! – Ладно, - совсем уж резко остыл Хисока. – Ты смотришь кино. Понял. – Прекрати меня подозревать! – Ты же просто смотришь кино, к чему мне тебя подозревать… – Как же ты бесишь, - я с силой сжала кулаки. – Нам надо серьезно поговорить, когда приедешь. – О чем? - тут же насторожился Хисока. Кролло выключил плиту. – Когда приедешь, - с нажимом повторила я. – Не по телефону. – Опять вляпалась в какое-то дерьмо? – Отвали. – Так я прав? – Это насчёт моего ближайшего будущего, а не «вляпалась в какое-то дерьмо». – Что, планы изменились? - голос Хисоки вдруг приобрёл стальные нотки. – Да. – Ладно, Сона. Поговорим, - выплюнул он. – Давай, до скорого. И бросил трубку. Я со вздохом прислонилась спиной к стене. Кролло услужливо и даже несколько виновато подал мне стакан: – Извини. – Забудь, - я махнула на него рукой. – Вбил себе в голову это «дурное предчувствие» и теперь жить мне не даёт. И так с самого детства. – Забота. – Желание все контролировать. – Вполне естественно, что брат со всем рвением будет оберегать сестру, - будто не слыша моих слов продолжил Кролло. – Это принцип действия семьи… – Ты то откуда знаешь? Он резко поднял на меня взгляд: – Я не знаю. – Ты в Метеоре родился? – Да. На свалке. Кроме домов старейшины и его братьев здесь ничего не было. Кучки беспризорных детей, мусорщики в таких… желтых герметичных костюмах и повсюду горы отходов. А под ними — трупы. Тех, кто не выжил в этой зловонной мясорубке. «Ты то откуда знаешь?» Я со всей силы приложилась головой о стол: – Прости. Прости, прости, прости… Кролло вдруг положил мне ладонь на затылок; мягко, почти невесомо; нежно и ласково; тепло; так… привычно, будто делал это всегда: касался меня; и его тихий смешок выбивал из меня весь воздух. Я вздрогнула. Кролло сразу же убрал руку: – Есть хочется. Я поймала его пальцы: – Прости. – Сона, есть хочется, - тихо повторил он. – Я даже вчера не ужинал. – Почему..? Кролло наклонился к моему лицу; и на его собственном контрастным пятном расползлась тень. – Времени не было. Мне отчего-то снова сделалось… неприятно. – Ну, теперь есть… Подожди ещё чуть-чуть, ладно? Мне только тесто сделать… и в духовку это все. Он задумчиво кивнул: – Время. Ценнейший ресурс. На что потратить? – Поиграй с Апельсинчиком, - я встала у плиты. – У него где-то мышка валялась в комнате. Под диваном, наверное. Посмотри. – Уверена? - сощурился Кролло. Мне захотелось влепить ему хорошенькую пощечину. – У тебя минут сорок в запасе, делай, что хочешь. – Тогда посижу с тобой, - он снова плюхнулся на табурет. – Посмотрю, как ты готовишь. – Идет. На чем мы остановились..? Кролло выдохнул: – Ты сказала, вчетвером.