«Город из тех, что хочешь - хочешь быстрей покинуть, Песни Полярной Ночи во сне. Я рассекаю небо над ледяной пустыней, Я рассекаю небо во сне»
Валентин Стрыкало — «Кладбище самолетов»
Мы распрощались у шестого терминала. Хисока, по очереди пожав всем руки, крепко обнял меня за пояс, чуть отрывая от земли. В горле стоял ком: я знала, что вернусь, но отчего-то именно это прощание стало для меня самым болезненным. Так не болело, даже когда мы покидали Вергерос. Я вспомнила родителей; маму с папой, их спальню на первом этаже особнячка, просторную и темную; бардовые гардины на окне, обои в тонкую золотую полоску; на полу распластана шкура медведя — добыча и гордость отца. Всегда начищенный, скрипучий от времени паркет, переходивший в коридор и столовую, так, что ночью не выйти: захочешь есть, спустишься вниз, и тихо-тихо, крадучись, пройдёшь к холодильнику, и застонают деревяшки; проснутся родители, а раньше них — тётя Мотт. Не поешь, так ещё и ремня получишь. Хисока незаметно таскал с завтрака булки и прятал их под матрас, чтобы ночью великодушно поделиться со мной сплющенным и чуть засохшим хлебом, но все равно самым вкусным на свете. – Потому что ворованный, - пояснял Хисока. Мы спали на крошках, и ничего нас не волновало. За окном разбивались холодные волны океана, гудели оконные рамы, в печной трубе, заблудившись среди растрескавшихся от влаги и многолетней копоти кирпичей, выл ветер. Редкими ночами, в основном, во время оттепели, когда погода становилась чуточку приятнее для житья, дом погружался в тишину, и тогда сквозь молчаливые комнаты особняка был слышен приглушённый кашель нашей старой гувернантки. Где-то в чужих дворах лаяли собаки; кричали чайки; затем, разбуженные бледным рассветом, петухи. Как много звуков хранил в себе мыс Итрория. Как много звуков осталось у меня в голове. Вернуться бы хоть на денёк, подумала я, протягивая пограничнику паспорт, посмотреть, что стало с домом и моим розарием, заглянуть в школу и на рынок… Хисока ехать откажется. Родители скажут, что далеко, и дорого, и незачем: «к брошенному мы не возвращаемся». А мне бы хотелось. Но одной — совсем нет. – Тебе что-нибудь вытащить? - Годжо с силой хлопнул по автомату с напитками. Мы сидели у самых стоек регистрации; Гето дремал, подложив под голову свернутый пояс от кэсы; Кролло молча листал какой-то глянцевый журнал. – Энергетик хочешь? – Я рассчитываю поспать в самолёте. Спасибо, - я помахала ему бутылкой с водой. – Тебе бы тоже не мешало. – Если он ещё и энергетик выпьет, я за себя не отвечаю, - пробубнил Гето. Годжо, нисколько не обидевшись, передразнил его, пару раз смешно высунув язык. – А поесть? Я видел у соседнего гейта миленькую кофейню. Сбегаем? – Мы уже завтракали, - неуверенно напомнила я, хотя есть почему-то хотелось ужасно. Годжо, очевидно, уловив мое настроение, принялся поднимать меня с кресел. – У них там бутерброды с рыбой продаются… С красной, как ты любишь… Пойдёшь? Я вдруг заметила на себе взгляд Кролло. Наедаться при нем не хотелось. Но и отказаться… не заесть стресс… От одной мысли о бутербродах неприятно сводило желудок. Я напоминала себе прожорливую свинью. Опять поправлюсь… А если придётся драться? А драться точно придётся. Будет тяжело. – Я тебя угощу, - продолжал свои увещевания Годжо. – Пойдёшь? Я с трудом удержалась от того, чтобы не отвесить себе пощечину. – Я один идти не хочу! Давай, Сона, не доводи меня до голодного обморока! Кролло не выглядел так, будто собирался пойти за нами и проследить, просчитать количество съеденных мною бутербродов. И я поддалась. Годжо, чуть ли не приплясывая, поскакал в сторону кофейни. Гето все так же дремал. Кролло совершенно без интереса водил глазами по страницам. Да, не похоже, что он за нами пойдёт. Можно и поесть. Ничего не случится. – Ананасовую газировку и четыре сэндвича с лососем, девушка, - Годжо вальяжно облокотился о барную стойку. – Для меня, а для этой прекрасной дамы… – Мне то же самое, пожалуйста, - закивала я. Официанта окинула нас удивленным взглядом. – И шоколадный батончик, будьте добры. – А ты идти отказывалась! - Годжо хлопнул меня по плечу. – Я ж вижу, когда ты голодная. – В самолете тоже что-нибудь дадут, наверное… – Из Токё давали карамельный пудинг! Это было просто… муа! - он выразительно причмокнул губами. – Традиционный… Сто лет не ела. Годжо расплатился, и мы, сами захватив подносы, уселись за самый дальний столик кофейни, у панорамного окна, выходящего на взлётные полосы. Пузатые сине-белые самолёты с крошечными иллюминаторами поблескивали в лучах утреннего солнца, и блики плескались между толстых стёкол аэропорта, и оседали на стенах, и на полу, и цеплялись за одежду. Годжо расстегнул свой гакуран на три пуговицы. Ледяная ананасовая газировка едва слышно шипела в стаканах; гудели огромные кондиционеры под потолком, но просачивающаяся с улицы жара все равно по-августовски липла к коже. Я вытерла шею салфеткой. – В Токё ещё хуже, - заметил Годжо; крошки от надкусанного бутерброда рассыпались по подносу; он смел их ладонью. – Позавчера тридцать шесть было. – Кошмар. Я отвыкла. – Вспомни ещё влажность и «возрадуйся». – Тяжело будет первые дни… – Оклемаешься. Тем более на Ничирин не сразу поедем, будет время. – Да? - я крепко смяла обертку. – К чему тогда такая спешка была. – Ну нам ведь надо подготовиться, - Годжо поиграл бровями. – Заново притереться друг к другу. Пожилая пара позади нас стала громко обсуждать погоду в Какине; Годжо отвлёкся, старательно подслушивая чужой диалог: «На юге Какина ночью всего пятнадцать градусов!», «А ты мне свитер не положила», «А ты сам его не взял!». Я пару раз постучала по столу: – Эй. Что значит «притереться»? – А? – Ты сказал, нам нужно «заново притереться друг к другу». Это в каком смысле? – Ну разобрать себя по понятиям, - Годжо несколько нервно повёл кистью, будто отгоняя мух. – Чтобы не мешать друг другу в атаках. – Уверен, что будут атаки? – Куда без них! Короче, быстренько посмотрим, кто что умеет, и поедем начистим морды этим проклятиям! – Как у тебя все просто, - вздохнула я. – Ни черта у нас не получится. Мне кажется. Годжо засунул в рот добрую половину бутерброда: – Все путём, Сона. Нас опять четверо. Нас опять четверо Есть вдруг перехотелось. Я отодвинула от себя поднос. – Такая четверка меня, конечно, не особо устраивает, - как бы невзначай ляпнул Годжо. – Но Кролло в целом… неплох. На твёрдую троечку. – Ему это скажи. – Да и скажу. Сугуру зато от него балдеет. – В каком это месте? - удивилась я. Годжо презрительно фыркнул. – Во всех. Нашёл себе «брата по духу». Любители геноцида, то же мне. Спелись-то как. – Вот ты себя накрутил… Годжо отшвырнул соломинку: – Погорячился я с троечкой. Двойка — самое то. – Это по какой шкале? – Стобалльной. – Тогда разницы не вижу, - засмеялась я. – Думаю, он тебя вообще не оценивал. – С чего? – Мне кажется, Кролло… как-то все равно? Как-то… люди для него — просто ещё один ресурс. Не больше. – Люди — это всегда ресурс; в чем он не прав? - Годжо заинтересованно склонил голову. – Ресурсами пользуются, людьми тоже пользуются. Не вижу проблемы. – Ты бы смог так относиться практически ко всем? - я обвела кофейню рукой. – Вот сидит эта старенькая парочка, пьёт чай, а ты смотришь на них и думаешь: это мясо, и если понадобится, я им бошки раздавлю. И бровью не поведу вообще-то. Он пожал плечами: – Если ради благой цели понадобятся, то почему нет. – Что такое «благая цель»? Для кого она благая? – Для людей, - не понял Годжо. – К чему это? – А если благая для тебя одного? – Тогда, естественно, не стану. Идиотский вопрос, Сона. – А Кролло станет, - я кивнула в сторону нашего гейта. – В этом проблема. Человеческая жизнь для него — ничто. Лишь мгновение. Потерять и не вспомнить. В этом ваше отличие. Твое, Гето и Кролло. Вы по-разному относитесь к ресурсам. – Сугуру от него больше ничем не отличается. – Ты не прав. – Тебя не было с нами четыре года, - Годжо откинулся на спинку стула. – Поговорили пару раз, и все, думаешь, можешь их сравнивать? Откуда тебе знать? Мы изменились. Сугуру теперь на другой стороне. За окном, на самой дальней полосе, вдруг взметнулся в небо самолёт и тут же скрылся в солнечном сиянии. Годжо оправил повязку, будто ослеплённый ярко-белыми лучами. Я встала из-за стола. – А мы с тобой на одной, Годжо. И это дерьмово. – Жизнь продолжается, - ответил он. Я вернулась к гейтам. Гето тихо посапывал. Кролло, не сдвинувшись ни на сантиметр, все так же листал журнал. И жизнь продолжалась. Годжо купил билеты на четыре кресла посередине салона и ожидаемо плюхнулся между мной и Гето, отпихнув Кролло к самому краю. Выходило так, что нас разделяла постоянно переругивающаяся парочка: Годжо пинал коленкой откидной столик; Гето постепенно вскипал. Кролло, вплотную прижавшись к своему подлокотнику, меланхолично разглядывал темно-бордовый коврик, тянущийся из носа самолёта и до самого хвоста. Стюардессы, затянутые в такого же цвета форму — узкие юбки, блузки и пиджаки с брошью в виде полукруглого восходящего солнца — лавировали между кресел, помогая пассажирам разложить багаж. Я написала Хисоке смс-ку: «Посадка». Он коротко ответил: «Пиши». Немного гнусавый голос пилота объявил примерное время в пути: восемь часов пятьдесят минут; температуру в Токё и местное время. Затем поблагодарил за выбор их авиакомпании и озвучил все то же самое ещё раз только уже на джаппонском диалекте. Гето, услышав знакомую речь, с тяжелым вздохом выпрямился, потуже затягивая ремень. Годжо наконец перестал теребить столик. От нечего делать я принялась просматривать памятку по эвакуации; от безлико нарисованных человечков рябило в глазах. Самолёт оторвался от земли, и в надрывном гуле двигателя и шасси тонули голоса салона. У Гето закладывало уши. Кармашек впереди стоящего кресла за первые минуты полета успел обрасти приличным комком фантиков. Годжо нервно расковыривал пальцы. А за окном стелилось бескрайнее голубое небо; ни тучки; и только ослепляюще яркий, белёсый диск солнца — горячими лучами сквозь двойное стекло иллюминатора — заглядывал в самолёт, режа отблесками крылья. Живот крутило от одной лишь мысли: я возвращаюсь на Ничирин. На Китаяму. Учитель. Бамбуковая роща возле тренировочных площадок; шелестящие на ветру криптомерии; ледяное горное озеро; и главный храм. Ученические минка — сплющенные футоны, тончайшие сёдзи, сквозняк, прокатывающийся по татами. Цикады в саду. Учитель. Мне позволено вернуться? После Метеора я много думала о том, что это я, что это была именно я, запустившая новый виток событий: совершенно случайная, совершенно дурацкая встреча с Кролло — задержись я хотя бы на час в Академии или реши обойти дом с другой стороны — мы бы непременно разминулись. Он бы не попытался украсть мой нэн и не столкнулся бы с Акумой, я бы не наврала Хисоке и не поехала в западную Йорбию. Не использовала бы Акуму, не совершила бы самоубийство, не стала бы проклятием, и тогда Кролло не отправился бы в Токё за Годжо и Гето, и Годжо и Гето не вернулись бы за мной и не попросили помочь снять завесу. Бы, бы, бы. Я считала себя катализатором. Но, кажется, эта история началась еще задолго до моей встречи с Кролло. – Я спать, - Гето с каким-то остервенением натянул одноразовую маску для сна. – Ланч можете оставить себе. – Какой ты щедрый, - просиял Годжо. – Даже сок отдашь? – Даже сок. – И сладенькое? – Я тебе все отдам, - забубнил Гето. – Только дай поспать. Годжо радостно попинал столик: – За самолётный обед — что угодно! – А если там не будет пудинга? - поинтересовалась я. – Все равно «что угодно»? – Но там все еще будет сок! – Ловлю на слове, - с усмешкой проговорил Гето. – А теперь дайте поспать. – Я тоже ложусь, - я откинула кресло. – Спокойного сна. – Э! Э! Два никакущих тела по бокам! - заверещал Годжо. – А мне что делать?! – Тоже поспи. Ночь какая-то не очень была, если честно. – Я выспался! – Сатору, - предупредил Гето. – Уймись. – Не хочу я больше с вами сидеть! Давай поменяемся! Годжо принялся яростно тормошить подлокотник: – Меняемся! Меняемся! Гето устало обернулся к Кролло: – Хочешь с ним сидеть? Кролло только мотнул головой. Годжо обиженно запыхтел. – Ладно, я передумала, - я легонько толкнула Годжо локтем. – Давай… А? Что это у тебя на маске? – Что? - он пару раз озабоченно хлопнул себя по лбу. – Ничего? Испачкался? – Пятно какое-то… Около переносицы даже, мне кажется… приспусти чуть-чуть… Едва Годжо опустил маску, я с силой надавила на точку между его бровей; без ауры, джуджутсу и нэна. Гето прыснул. Голова Годжо безвольно откинулась на его плечо. – Как можно было не почувствовать, что ты собираешься его вырубить? - присвистнул Гето. – Теряет хватку. – Я тоже не почувствовал, - нахмурился Кролло. – Да и я, но Сатору? У человека шесть глаз, а его обдурили, как младенца. По связи снова объявили время прибытия в Токё. Пожилая женщина на передних креслах жестом подозвала стюардессу. – Нужно быть максимально беспристрастным к своим намерениям, - я распаковала маску для сна. – Тогда тебя никто не прочитает. – Умно, - согласился Гето. – И давно ты так умеешь? Кролло вдруг отвернулся. Я пожала плечами: – Да нет. Месяца с два. Через четверть часа предложили ланч. Жареная скумбрия, плошка рассыпчатого белого риса, салат из маринованного лука, сахарные конфетки и запаянная в странные полиэтиленовые пакетики вода. Никакого пудинга. Годжо ничего не потерял. Гето, заботливо переложив к нему свой обед, снова откинулся в кресле. Я потыкала рыбу вилкой. Непрекращающийся гул турбин с каждой секундой все глубже вплавлялся, впаивался в сознание, давя на виски, тупой болью раскалывая затылок; ныли мышцы. Я скинула кроссовки, размяла ступни. Воздух в самолете был жаркий и сухой. Слезились глаза. Меня снова мутило. Рыба выглядела невкусной, рис — пресным, салат из маринованного лука — отвратительно горьким. Вода в пакетиках грозилась разлиться по всему креслу, столику, одежде; я отложила палочки. Нетронутые сахарные конфетки ощущались фантомной болью на зубах. Я переложила контейнеры с едой к Годжо. – Отойду, - я отстегнула ремни; Гето вяло мотнул головой. Кролло не обратил на меня никакого внимания. В туалете шум самолёта слышался отчетливее и будто тяжелее, так, что хотелось закрыть уши. Из толстобокого хромированного крана с дребезжанием вырвалась струя ледяной воды, беловатой от пузырьков и бешеного напора, она ударилась о раковину, разбрызгавшись даже на зеркало. А в зеркале отражалось мое некрасивое лицо. Измученное. Нездорового цвета. С печатями восточного стража Дзигоку. Акума. Куда я летела? Меня больше никто не ждал. Я умылась. Вода неприятно отдавала железом. Потекла тушь. Я стерла ее влажной салфеткой. Меня правда больше никто не ждал. Чье-то лицо в зеркале нахмурило брови, поджало губы, зажмурилось и снова открыло глаза. На секунду мне показалось, будто я смотрю на себя со стороны, будто это не моя жизнь, а телепередача, зашедший в тупик ситком, какой-то дурацкий, безумно длинный и абсолютно непродуманный, нелогичный фильм. Я бы такой переключила. Кто-то нетерпеливо подергал ручку двери. Я вернулась обратно в салон. И обнаружила спящего на моем кресле Годжо. – Что за перестановка? - я кивнула на освободившееся место рядом с Кролло: Гето тоже пересел и теперь, прижавшись плечом к Годжо, мирно посапывал, натянув маску на лицо. – Коллективным решением, - усмехнулся Кролло. – Устраивает? – Вполне. Я снова пристегнулась. Кролло, вежливо подождав пока я усядусь, откинул подлокотник назад, стирая между нами последний «барьер». Я растерла виски: от Кролло распространялась мягкая и прохладная аура, не беспокойная, не грубая, как бурлящий пеной поток… не та, которую я видела в Метеоре. Его аура ощущалась тихими водами озера. Горного озера. Знакомого, принимающего, мудрого, глубокого, горного озера. Я прикрыла глаза. Шум самолёта тонул в неподвижной и молчаливой воде. На берег не нахлестывали волны. – Послушай шепот тростника на Симо-ко, Луна целует звезды в небе, и белый свет ее слезой на глади вод, - едва слышно запела я. – Пусть Симо-ко обнимет шёлк одежды и смоет след росы на рукаве твоём. И пусть как пояса концы с тобой мы разойдёмся, но верю, встретимся ещё у Симо-ко. Кролло улыбнулся: – Красиво. Сама сочинила? – Куда мне. Это старая джаппонская песня, просто переведённая на стандартный язык. В оригинале не помню… – Что такое Симо-ко? – Озеро. «Симо» значит «иней», а «ко» — верхнее чтение самого иероглифа «озеро». Получается озеро инея. Он вдруг тронул меня за руку. – Поспи, Сона. Послушай шепот тростника на Симо-ко, Луна целует звезды в небе, и белый свет ее слезой на глади вод. Пусть Симо-ко обнимет шёлк одежды и смоет след росы на рукаве твоём. И пусть как пояса концы с тобой мы разойдёмся, но верю, встретимся ещё у Симо-ко. Я плач цикады зарисую кистью, и крики птиц, и шёпот тростника. И лишь лицо твое любимое не в силах Я буду вспомнить. Память далека О нас двоих. Уносит ветер голос, Слова твои, и имя в них мое. Как пояса концы с тобой мы разойдёмся, Но встретимся еще у Симо-ко. Заглянем в гладь воды, и возвратится память, И высохнет роса на рукаве. Я буду ждать тебя во всяком воплощеньи У озера, что покрывает лед, Пусть в этой жизни мне не даст прощенье Будда, Я верю: Еще нам повезёт. Мне снился Вергерос. Солнце путалось в шторах, по-мартовски белёсое и далёкое, но все же чуточку теплее, чем в минувшем феврале. Нестройные лучи, смазанные мутноватым стеклом мансардного окошка, растекались по комнате, оглаживая книжные шкафы, отражаясь от начищенной поверхности письменного стола. Лучи игрались в граненых стаканах, тонули в доверху наполненном водой кувшине. Оседали на смятых простынях. Высвечивали столпы кружащей в воздухе пыли. Март кричал суетливыми чайками, серел слоеными выступами мыса, чернел проталинами на едва тронувшемся льду. Холодный ветер, задувающий с улицы, привычно пах солью. С первого этажа тянуло прогоревшими дубовыми поленьями: только-только потушенный камин, только-только закрытая вьюшка дымохода. Расписной потолок над кроватями поблёскивал новым слоем лака. – Ты дома, - Кролло повернулся ко мне лицом; спутанные ото сна волосы, ещё хранившие неявные следы вчерашней укладки, прикрывали лоб. Кролло заправил выбившиеся прядки за ухо. В стылом свете северного утра его глаза отливали синеватой сталью. – Вон мансардное окно. Никогда не открывалось. Я погладила его по щеке; Кролло, будто не ожидав, крупно вздрогнул от моего прикосновения. – Дома. – Твоя комната. – Моя. – Сливовый сад за окном, - он осторожно накрыл мою ладонь своею. – А на заднем дворе — розарий. Солнечные зайчики в шторах. Белая церковь на мысе. – Повторяешь, чтобы не забыть? - засмеялась я. – Около церкви несчастливое место, я тебе говорила: не пойдём больше туда. – Почему? – Ты же там в прошлом году сильно порезался. Ещё и эту дурацкую чикару нарисовал зачем-то. Чтоб ты знал, мне до сих пор неприятно. Кролло нахмурился: – О чем ты? – Тебе память отшибло? - я несильно ткнула его в висок. – Мы выбирали куда пойти, ты ковырялся на берегу, нашёл ракушку, порезался и кровью нарисовал чикару. Хотел, чтобы я повторила, да? Специально меня злишь? – Извини. Я вовсе не собирался… – Ладно, проехали. Спросонья и не такое скажешь, правильно? – Сона..? - отчего-то совсем неверяще прошептал Кролло. – Сона? От его удивленного и как будто даже испуганного выражения лица мне сделалось по-детски смешно. Я чмокнула Кролло в нос. – Не проснулся ещё, что ли? Он вдруг отстранился: – Не пожалеешь? – О чем это? – Об этом, - Кролло коснулся кончика своего носа. – Не пожалеешь? Пожалею? То же мне. Я опрокинула Кролло на спину и, перекинув через него ногу, уселась прямо на линию его бедер. Он в ужасе охнул. – Нет, вы послушайте, что он говорит! Я могу пожалеть о поцелуе, - я легонько шлепнула Кролло по губам. – С ума сошёл? А-а-а..! Ну ясно. Теперь поняла. В очередной раз захотелось комплиментов и признаний? Кролло открыл рот, чтобы что-то возразить, но я тут же прикрыла его ладонью. – Оправдываться бесполезно. Я знаю, что тебе нравится, когда тебя хвалят. Когда я тебя хвалю. Я обняла Кролло за грудь, полностью, всем телом укладываясь на него, как на матрас; так, чтобы было удобно целовать чужую, залитую румянцем шею. – Итак, - первый поцелуй чуть ниже сережки. – Я не пожалею, потому что ты самый, самый, самый красивый мужчина, которого я встречала в своей жизни. Надеюсь, ты понимаешь, что удался не только лицом. Кролло почти взвыл: – Сона, х-хватит… Слезь с меня сейчас же..! – Я не пожалею, потому что ты самый, самый, самый умный мужчина, которого я встречала в своей жизни, - второй поцелуй в яремную впадинку. – Я не пожалею, потому что я тебя просто обожаю. Все, что ты делаешь, все, что ты говоришь; как ты выглядишь, во что одеваешься или когда не одеваешься — тоже. О-бо-жа-ю. Он попытался скинуть меня обратно на кровать. Неловко, и покраснев, кажется, до самых кончиков ушей. Третий поцелуй в нервно дернувшийся кадык. Кожа тонкая, мягкая, горячая. Я чуть прикусила ее; остался полукруглый розоватый след от зубов. – Сона! - как-то беспомощно простонал Кролло. – Слезь с меня..! – Назови меня по имени, тогда слезу. – Сона!.. – Неправильно, - я поцеловала его в скулу. – Вторая попытка. – Да Сона! Сона! Я привстала, а затем с новой силой плюхнулась на его бёдра: – Ответ неверный. Ещё варианты? Кролло потрясенно замер, и на дне его расширенных бездонных зрачков вдруг блеснуло ничем не прикрытое… разочарование. Он мягко отнял от себя мои руки. – Извини. Это я пожалею, Сона. Да. Я не хочу тебя «хоть где-то». Мансардное окно разошлось глубокими трещинами; заскрежетало разбитое стекло. Со стен, словно пепел, стали слетать обрывки позолоченных обоев. Расписной потолок растрескался уродливыми ранами; на простынь посыпалась цветная штукатурка. И рушился дом. – Не хочешь меня..? - я вскочила с кровати; паркет под ногами ощущался вязкой глиной, затягивающей, засасывающей внутрь, холодной и склизкой; я едва могла сделать и шаг. Пол проваливался; скрежетали раздавленные доски. Кролло крепко зажмурился. – Я отношусь к тебе с глубоким уважением, Сона, - хрипло проговорил он. – Так что «хоть где-то» для меня неприемлемо. Или мы с тобой… в жизни, или нигде. Другого я себе не позволю. И обрушился дом. Из сна меня выкинул чей-то грубоватый толчок под рёбра: Кролло буквально вывалился из кресла и, не оборачиваясь, абсолютно красный, словно двенадцатилетний смущенный мальчишка, кинулся в хвост самолёта к уборным. Меня вдруг как водой окатили. Это я виновата? Я трогала его во сне? Я… что-то ему сказала? – Да твою мать, - я в ужасе закрыла лицо руками. Я все испортила? Меня отшили даже во сне.