Акай

Раньше мне казалось, что время сотрёт город, оставив лишь очертания, неясные картинки, смазанные воспоминания о небоскребах, огромных хайвеях и теснящихся под мостами улочках, темных и пахнущих старым деревом питейных заведений, где наливали тёплую рисовую водку и подавали домашние соленья. Мне казалось, что четыре года не оставят от Токё ничего, кроме отзвука этого имени: То-кё, То-кё; так стучит содзу, бамбуковый фонтанчик, так падают и тонут, в никуда и нигде, пролетевшие дни без Джаппонии. То-кё. То-кё. Но вот железная дорога, изрывшая город вдоль и поперёк: поезда снуют то под землей, то, словно железные змеи, выползают наружу, стучат колесами, скрежещут рельсами, рассекают воздух своими длинными и острыми носами. Скоростные поезда и электрички. Глубокое метро, обклеенное рекламными листовками; аляповатое и рябое и вдруг сразу же серое и бетонное: безликие станции, петляющие переходы, под ногами отбивает шаги педантично начищенная плитка. Служащий метро в темно-синей форме и белых перчатках. Ни пятнышка. Маниакальное желание выглядеть идеально, маниакальное желание не выделяться из толпы. Центральная телебашня поблескивает хромированными боками; по ее основанию светодиодами бежит Джаппонский флаг. Гудят машины. Пробки, пробки, светофоры, пешеходные переходы — человеческий поток подхватит и унесёт, люди в чёрно-белых офисных костюмах — и снова пробки, пробки, пробки. И над Токё — высокое желтое солнце, и влажное голубое небо, и на всем нем — ни облачка. Ничего. Жара. И душно. И ветра нет. Жара. Гето вытер со лба пот. – У нас машина здесь на стоянке, - он махнул в сторону западного выхода. – Пригоню сейчас, и поедем. – А не проще так же на метро? Мы сейчас только пробки соберём, - расстроилась я; Годжо демонстративно расстегнул четвёртую пуговицу гакурана. – Вообще-то до моего кланового поместья метро не ходит. – Поместья? - прыснул Гето. – Твой клан только из тебя одного и состоит. – А ты теперь вообще безродный! - огрызнулся Годжо. – А я и не жалуюсь. Кролло поудобнее перехватил сумку: – Почему не сразу на Ничирин? – Нужно подготовиться, - ответил Гето. – Посмотрим, как распределить силы, да и вообще эти самые силы… посмотрим. – Многообещающе, - бесцветно заметил Кролло. – Подготовка лишней не будет. – Не спорю. – Надеюсь, машина у вас с кондиционером, - простонала я. – Кошмар, как жарко. Мозги просто плавятся. – На Ничирине будет получше, - устало вздохнул Гето. – А тут, конечно… Привыкай обратно. – А в Метеоре летом жарко? - поинтересовался Годжо; Кролло смерил его нечитаемым взглядом. – Достаточно. – И что, как спасаетесь? Кролло не ответил. – В Кука Нью тоже жаровня была, - казалось, Годжо совсем не задевала излишняя холодность Кролло. – Влажность ещё хуже, чем у нас, да, Сона? Как вы там жили… – В августе особенно плохо было, - вспомнила я. – Даже море не спасало; ветер дул, как из духовки. И волосы постоянно колтунами из-за влаги: причешешься, и через минуту снова все в разные стороны. Годжо вдруг постучал мне по макушке: – А зачем ты, кстати, так коротко подстригалась? Сколько тут? Сантиметров шесть? Теперь уже не ответила я. Кролло пару раз покосился на мои волосы, так, словно тоже только-только заметил отсутствие привычного каре. Настолько все равно? На груди Кролло, с двух сторон под футболкой, проглядывали стальные шарики пирсинга. Которого раньше не было. Я знала точно: никаких серёжек на теле, кроме проколотых мочек ушей. Когда успел? Зачем? А без футболки… как? Гето звонко посигналил нам с выезда. Машина, которую, как оказалось, выбрал сам Годжо, выглядела почти так же внушительно, как и та, что водил Кролло. Обе чёрные, блестящие, с тонированными стёклами и плавными линиями невероятно большого кузова; в салон могло поместиться не меньше десяти человек. Разве что колеса у машины Кролло были чуточку выше и шире: Метеорский пустырь не пощадил бы никакую, даже самую новую и дорогую подвеску. В Токё же дороги были непривычно ровные, и от светло-серого асфальта, нагретого низким восточным солнцем, поднимались, дрожа, прозрачные волны жара. Гето почти с истеричной настойчивостью стал выкручивать колесико кондиционера, и так включённого на максимум. В салоне едва уловимо пахло яблочным ароматизатором. Годжо радостно плюхнулся на переднее сидение. – Так и не получил права? - я кивнула на руль. – Ты же вроде ещё в монастыре собирался. Годжо мигом ощетинился, явно уязвлённый моим вопросом. – А у меня теперь личный водитель, зачем ещё напрягаться? – Пф, так Сатору у нас даже с третьей попытки не сдал, - развеселился Гето. – Первый раз вообще въехал в ограждение, чуть инструктора не убил. Годжо смертельно обиделся. – Я тоже не сдала, и ничего постыдного… - попыталась успокоить я. – Как-то без машины нормально обхожусь. – Не получилось сдать? - уточнил Кролло. – Ну… Я, честно говоря, и не пыталась. – Тогда это не одно и тоже! Надо было вызвать Идзити, он хотя бы помалкивает! - принялся жаловаться Годжо. По плотно сомкнутым губам Гето скользнула полуулыбка. Едва заметные ямочки. Трогательные, детские; как раньше, как в двадцать, как на Китаяме. Тени в уголках рта. – На сегодня твой личный водитель — я, - напомнил Гето. – Прекращай ныть, а то высажу. – Да? Тогда я тебе выделю самую гадкую, грязную, крошечную и сырую комнату, понял? Это прямая угроза! – Твою комнату, что ли? - развеселился Гето. – Гадкая, грязная… Кролло протяжно вздохнул. – Жалеешь, что поехал? - я понизила голос; и хотя сидящие впереди Годжо и Гето все равно прекрасно нас слышали, говорить привычным тоном отчего-то не хотелось. Кролло пожал плечами. – Нет. Новые знакомства, новые места… Все пойдёт на пользу. – Ты так и не отдохнул после «заданий», - расстроилась я. – Извини. – Инвалидация эмоций, помнишь? Все в порядке, Сона. Мы в порядке. Мы Мы Мы Годжо молча скривился. Мы Мне вдруг захотелось сказать: – Кролло, мне эгоистично жаль, что Франклин поехал другой дорогой, что мы так ужасно распрощались, расстались, что четыре месяца я жила без тебя. Мне так жаль потерянное время. Я рада, что ты вернулся. Неважно, кем. И кем для меня. Я просто рада. Но вместо этого я отвернулась к окну. Кролло, будто прочитав мои мысли, но скорее… просто почувствовав накатившее напряжение, вежливо отодвинулся к двери, так, чтобы не соприкасаться рукавами. И Годжо, почти что нарочно и, кажется, даже специально, показательно для нас, растёкся по подлокотнику, скидывая руку Гето обратно на коробку передач. Гето на эти жалкие провокации и глазом не моргнул. Годжо тяжело вздохнул: по-настоящему выбесить Гето отчего-то не получалось. – Можно поточнее насчёт «подготовки», пожалуйста? - попросила я. – Как хотите распределить силы? – Два на два. Классика, - ответил Гето. – По одному ни в коем случае… – Верно, - Кролло вдруг с чувством кивнул в мою сторону. – По одному нельзя. – Если это страж, то вообще без разницы, - возразила я. – Хоть в одиночку, хоть вчетвером. Задавит. – Пессимистично как-то, - заныл Годжо. – Знаешь, какой это удар по моей самооценке?! Не снял какую-то завесу? Сам Годжо Сатору? Да ни в жизнь! Гето ласково похлопал его по запястью: – Попытаешься ещё раз. – Естественно! Я же сдаваться не собираюсь! – Молодец, - кривовато улыбнулся Гето. – Между небом и землёй лишь ты один достоен. – Естественно! – Молодец. Я вытащила из кармана телефон и наспех напечатала в заметках: «Такое теперь всегда будет. Не пожалеешь?» Кролло сощурился, силясь прочитать подскакивающие вместе с машиной буковки; и хотя Гето вёл уверенно, и дороги в Токё были ровные и аккуратно, даже с некоторой педантичностью залитые блестящем асфальтом, нас почему-то продолжало нещадно трясти. Годжо захныкал. Кролло забрал у меня телефон: «Я не обращаю внимания. Неинтересно.» И мы вдруг стали, совсем как школьники, тайком, по-дурацки, абсолютно по-детски переписываться, передавая друг другу нагревшийся от наших прикосновений мобильник: «Это пока не обращаешь а потом у тебя голова начнёт раскалываться от их препирательств 100%» «Аспирин не поможет?» «Нет не надейся» «Где запятые?» «В сообщениях не нужно» «Сона :)» От смайлика, так… непривычно и как будто бы не кстати напечатанного Кролло, от собственного имени меня вдруг бросило в жар. Кондиционер работал на полную мощность. Я с силой растерла лицо. – Я предлагаю вернуться к нашим традиционным тренировкам, - неожиданно серьезно проговорил Годжо. – Времени на раскачку мало: чем дальше мы тянем, тем больше разрастается завеса. Нельзя, чтобы она дошла до Иё. Пострадают люди. – Считаешь, нам это хоть как-то поможет? - удивилась я. – Мне больше не шестнадцать, а вам не двадцать; физическая форма у нас всех отличная. К чему начинать сначала? Сам говоришь, что времени в обрез. Нужно сосредоточиться на джуджутсу. Гето покосился на меня в зеркало: – Откуда, по-твоему, исходит это самое джуджутсу? – Одного намерения мало. Твоего импульса? Пф, ещё меньше, - фыркнул Годжо. – Сона забыла, что говорил Учитель? – Да, забудешь такое, - рассердилась я. – «Страдание есть путь к развитию». Я лично страдала достаточно, чтобы сейчас не повторять «Алмазный кулак». Например. – Ага, выбрала самое лёгкое упражнение! Слабачка. Сона-слабачка. – Меня твои слова не оскорбляют. – Говоришь, как Будда. Плюнуть в тебя? Раз слова не доходят. – Сатору, - прогрохотал Гето, а затем, чуть подвинув зеркало заднего вида так, чтобы в отражении поймать мой взгляд, слабо улыбнулся. – Сона, я знаю, что мы в хорошей форме, даже в отличной, но традицию соблюсти все же придётся, раз речь идёт о Дзигоку. Если тебя это успокоит, мне тоже не особо хочется… вспоминать. У нас всех теперь другие техники, да? Тяжело подстроиться. – Дерись с достоинством, - холодно отозвался Годжо. – Или не дерись вовсе. Другого не надо. От раздражения я сковырнула едва заживший заусенец на большом пальце; под ногтем снова засочилась кровь. – Кто верен своему пути, тому не нужна «дополнительная культивация». – А ты верна? Годжо обернулся: – Ты верна, Сона? Без тени улыбки на губах. Маска скрывала его взгляд, но недостаточно, чтобы не чувствовать этот обжигающий лёд на коже. Меня затошнило; я снова отвернулась. – И кто нас будет тренировать? – Сами справимся, - выдохнул Гето. – Мы же не с нуля… Все вспомнится. – Да? Сам себя палкой бить будешь за ошибки? Пять раз за неправильное построение, десять за падение со столба... – Я буду! - тут же повеселел Годжо. – Я! – Ну конечно. Сэнсэй. – Когда еще выпадет возможность ударить самого мастера Гето? Гето усмехнулся: – Мастер тут Сона. Ее лупить собрался? Годжо набрал побольше воздуха, чтобы излиться новыми потоками своей ужасающе быстрой речи, какими-то идеями и новой тысячью слов, но Гето осадил его лишь одной фразой: «Бесконечность использовать нельзя». Годжо мгновенно сдулся. Я поспешила разнять их: – На моем Вин-Чуне мир не сходится, ладно? Особенно когда тут сидят самые сильные шаманы с чёрными поясами сётокан. Годжо-Дан и Гето-Дан. А у меня только синий. Я даже до светло-коричневого не дотянула… – А Кролло что? - перебил Годжо. – Какое боевое искусство используешь? Кролло безразлично пожал плечами: – Не знаю. Как придётся. Годжо совсем уж ненатурально ужаснулся. – Да ты что?! «Как придётся»? Даже стиля нет? Кролло ожидаемо не ответил. – Ну мы тебя научим, не надо нервничать! Я тебе покажу основы жесткого цигуна, это вообще-то самое важное! Сугуру — внутренние наработки, это чтобы ты не калечился, пока дерёшься, а Сона… – Не зазнавайся! - шикнул Гето. –…удары ладонью. Или ёрой-доси. Кролло приподнял бровь: – Ёрой-доси? – Кинжал милосердия, - охотно пояснил Гето. – Специальный нож в танто-джитсу, который используют, чтобы обезвредить противника в рукопашной. Вообще сейчас техника называется «режь и отключай», а раньше было чуть-чуть по-другому… – «Режь и добивай», - встрял Годжо. – Ёрой-доси — для того, чтобы найти слабое место в броне и ударить прямо туда. Смысл в добивании, как ты понял. – В милосердии, а не в «добивании», как ты понял, - с нажимом ответила я. – Я не наношу сотни колотых, я убиваю сразу. Чтобы никто не мучился. Подумай над иероглифами в названии, прежде чем болтать. – Хе-хе. – Чего? – Значит, не только одати, - Кролло с улыбкой кивнул на мои руки; я вдруг вспомнила нашу первую встречу, ещё в том ноябре: «преподаёшь живопись, но руки — не художника»; мозоли на ладонях; стёртая до мяса кожа; раны и ссадины; катана, одати, ёрой-доси; киноварная ладонь. – Нравятся ножи? Салфеткой я вытерла запекшуюся кровь; оторванный заусенец неприятно дергал; по затылку снова расползалась боль. Я сглотнула. Тошнота никак не прекращалась, и горечь на корне языка. – Нравятся? - зачем-то повторила я. Кролло терпеливо ждал. Гето поглядывал на нас в зеркало заднего вида. – Наверное. Да. Интересуюсь… Годжо вдруг звонко хлопнул себя по бёдрам: – Ну вот и отлично! Значит, Сона отвечает за ножи и ладошки! А мы с Сугуру — за все остальное. Но, как оказалось, Кролло в обучении совсем не нуждался. Особняк, хотя на вид лишь груда крошечных домиков в традиционном стиле, приземистых и деревянных с иссушенными на солнце, потертыми от времени, от сотен тысяч шагов досками энгавы, на фоне шелестящей бамбуковой рощи выглядел по-настоящему древним и даже величественным, словно вышедшем из старых джаппонских легенд. В таком месте могли бы жить гордые самураи, а ночами, темными, островными и влажными, когда замирали деревья и смолкал нестройный гул цикад, по внешней галере могли прогуливаться ёкаи, и мелкие, едва заметные призраки, скорее лишь огоньки, остаточное мерцание жизни, скользить между подпорок, заглядывая в приоткрытые от не исчезающей духоты сёдзи. Когда-то родовое поместье огромного клана Годжо, самого большого и влиятельного, с самыми талантливыми пользователями джуджутсу и с самыми большими суммами на банковских счетах, теперь обезлюдело, почти что полностью растеряв свой многовековой лоск: кумирни из светлого шероховатого камня, гармонично расставленные по всему участку, покрылись мхом и кое-где растрескались от времени; и трещины в камне напоминали печально разинутые рты; в них больше не тлели сандаловые благовония; краска на широких и толстых воротах тории, ведущих в семейный храм, облезла, обнажив зеленоватую плесень дерева. Немые колокольчики фурин — без звонких язычков и изящных лент — развешанные по углам дома, грустно стукались пузатыми стёклами о края изогнутой и заострённой крыши, забытые и старые, как и большинство вещей и людей клана Годжо. Теперь клан Годжо состоял лишь из одного Сатору и его престарелой служанки по имени Камэ, сгорбленной навалившимися годами и тяжелым трудом старухе с крючковатым носом и впалыми иссиня-черными глазами. В детстве Годжо Камэ заменила ему и мать, и отца, и бабушку, и дедушку, и даже верного друга. Камэ была настоящей семьей, а клан… всего лишь громкой фамилией. Затем клана не стало. Но Камэ по-прежнему ждала своего молодого господина у порога поместья, одетая в простенькую светлую юкату и поношенные, почти что рваные, стоптанные до самой земли, дзори. Годжо любил дарить подарки и дарил их, в общем-то, кому ни попадя, растрачивая все никак не убывающее многомиллионное состояние своей «семьи». Но среди всех людей, так и липнувших к деньгам именитого клана, больше всего Годжо любил дарить подарки Камэ. Я знала, что шкафы служанки были забиты дорогими вещами, космически, запредельно дорогими; одеждой и обувью, нефритовыми заколками, крупными золотыми сережками, ободками и нескончаемыми реками восточного шелка. Но отчего-то Камэ продолжала носить простенькую светлую юкату и поношенные, почти что рваные, стоптанные до самой земли, дзори. Годжо не мог на неё обижаться. Вероятно, левый желудочек его сердца отвечал за Камэ, а правый — за Гето. Потому что любви Годжо хватало лишь на этих двух человек. Камэ и Гето. Гето и Камэ. Сердце Годжо билось за них двоих. Ради них двоих. И для. Камэ и Гето. Гето и Камэ. Мы глубоко поклонились служанке. – Молодой господин, - Камэ почти дёргано схватилась за поясницу. – Прошу простить мой неподобающий вид… – Да брось! Выглядишь как всегда чудесно, - Годжо ласково погладил ее по плечу. – Я без предупреждения и с гостями. Вот. Старуха потёрла кулаком глаза и, выцепив среди лучей полуденного солнце лицо Гето, вдруг радостно заулыбалась своим морщинистым беззубым ртом: – Господин Гето вернулся? В ответ Гето мягко сжал ее протянутую ладонь. – Камэ-сан, простите за вторжение. – Почему так долго не приезжали? - в голосе служанки послышалась ничем не прикрытая печаль. – Ваша Камэ скучала. Годжо кашлянул. Гето наконец отпустил ее руку: – Простите… – Господин Гето. Хорошо, что Вы снова здесь. Сердце радуется. – Тут вообще-то ещё гости есть, - по-детски смутился Годжо. – Вот это Сона, я тебе фотографии показывал. Помнишь? Камэ снова поклонилась. На этот раз я отчего-то не решилась заглянуть ей в глаза. – Госпожу Сону трудно забыть; Ваша Камэ все помнит. – Простите за вторжение, - я точно так же, как и секунду ранее Гето, поддержала ее ладонь. – Рада с Вами познакомиться, Камэ-сан. Годжо про Вас рассказывал. – Молодой господин уделяет Камэ слишком много внимания. – Вы этого заслуживаете. – Ну расшаркались! - беззлобно прикрикнул Годжо. – Камэ, это Кролло. Я тебе про него ничего не говорил, потому что я с ним виделся, ну… от силы пару раз? Короче, недавно познакомились. В общем, Кролло. Кто-то Соны. Кто-то Соны Кролло сделал вид, что не услышал такого… определения. Кто-то Соны. Кто? – Камэ-сан, простите за вторжение, - послушно повторил он. – Рад с Вами познакомиться. – Господин Кролло может чувствовать себя как дома, - служанка склонила голову. – Я приготовлю Вам чай. Кролло окинул Гето нечитаемым взглядом. Годжо скривился. Я аккуратно взяла Кролло под локоть: – В доме нужно снять обувь и оставить у порога, вот тут. Это называется гэнкан. Прихожая. – Говори мне, что делать, - прошептал он. – Я ни разу не был в Джоппонии. Не хочу показаться невежливым. – Здесь столько правил и условностей; рано или поздно все равно облажаешься. Не думай. – Обнадеживающе, - фыркнул Кролло. Я погладила впадинку у основания его ладони. – Ну, бить тебя палкой за то, что ты как-то не так чашку взял, никто не будет. Но если что, я помогу. К тому же не думаю, что вы ещё хоть раз встретитесь с Камэ. Все в порядке. Миновав гэнкан, мы оказались в скудно обставленной гостиной; выстланный чуть потемневшими от сырости татами, пол смутно напоминал невысокие джаппонские холмы: кое-где вспученная клочками солома больно покалывала ступни. Кролло старался не наступать на швы подстилок. Старуха Камэ молча скользнула в кухню. Из-за настежь распахнутых сёдзи горько потянуло тлеющими углями: служанка готовила котёл тягама. Годжо привычно плюхнулся на несколько сплющенный и даже грустноватый, но некогда дорогой и не перешитый дешёвой тканью, шелковый дзабутон. – Чайку выпьем, и за дело, - принялся командовать Годжо. – Кто вспомнит первое упражнение в тренировке, получит сахарную конфетку! Гето молча посасывал так и не раскуренную кисэру. Кролло разглядывал резной потолок. Сахарную конфетку мне совершенно не хотелось. В полуденной жаре стрекотали насекомые. Я снова вытерла пот со лба. – Головы дырявые! - Годжо задрал нос. – Тренировка начинается с созерцания одного пальца. Камэ! - звонко позвал он. – Принеси мне конфет! И Камэ тихо согласилась: «Да, молодой господин». «Принесу». – А ничего, что это часть «киноварной ладони»? - удивился Гето. – Ты же хотел, чтобы Сона отвечала… – Да, а ничего, что без разогрева вы себе просто все пальцы переломаете? Нормально? - перебила я. – Я сама-то не уверена, что воспроизведу эту… практику, а вы ее первой собираетесь поставить. То же мне, учитель. Сэнсэй! Годжо мигом надулся: – Я не предлагаю сразу «киноварную ладонь»! Я предлагаю руки! – «Обхватывание дерева» было бы полезнее, - медленно проговорил Гето. – А теперь слишком просто! - возразила я. – Если не сможем переломить ствол, какой смысл преследовать стража? Он нас в первую же секунду раскатает. Дурацкая идея… Камэ внесла дымящийся котелок. Годжо, вопреки своему положению и в целом… характеру, заботливо помог ей расставить чашки. Камэ снова заулыбалась. – Молодой господин опять забыл этикет: Вам не следует помогать прислуге. – Да плевать я на него хотел, - развеселился Годжо. – Захочу — вообще в обуви ходить буду. Так? Камэ только вздохнула. Гето, привычным жестом повернув чашку узором от себя, сделал небольшой глоток: самый первый, скорее даже не на пробу, а из джаппонской вежливости. И тут же поблагодарил хозяйку. – Господин Гето как всегда учтив, - поклонилась Камэ. – Молодому господину следует поучиться у своего друга манерам. Друга Кролло едва заметно повернул ко мне голову. – Опять меня поучаешь?! - наигранно сердито забубнил Годжо. – Мне двадцать восемь лет, а ты мне про манеры, манеры… А Гето твой, между прочим, курит. – Ябедничаешь? - засмеялся ни капельки не пристыженный Гето. Камэ медленно встала с колен. – Камэ рада видеть вас в добром здравии. Славно, что вы вместе. Чудесная пора. Молодость… Не дожидаясь, пока Камэ выйдет из чайной, я протянула Кролло тяван, пузатую глиняную чашу с тонким и изысканным, золотистым узором сэйгайха. – Кэйсэки не подали, значит, сначала пей чай, вот так, - я показательно отвернула от себя «парадную» сторону чашки. – Когда допьёшь, бери омогаси. По одной… – А он не угадал с тренировками, значит, никаких конфет, - запротестовал Годжо. Гето демонстративно и даже с каким-то вызовом подвинул к Кролло блюдце. Подтаявшая сахарная кофетка оставила на блюдце едва различимый след. Кролло, кажется, так и не сумев скрыть отвращения, поморщился: – Горький. «Чай сегодня горький» Я зажмурилась. В зале Сёкудзи всегда было прохладно, какая бы удушающая жара не стояла на улице. По соломенным полам столовой прокатывался сквозняк, и лёгкий ветерок, по-горному свежий и отчего-то никогда не отягощённый запахами жареной рыбы и только что вскрытых солений, нежно трепал волосы, оглаживал шею, зацеловывал наши лица: Сёкудзи находился на самой вершине Китаямы, и дойти до него после изнурительных тренировок… с каждым днём оказывалось все труднее. В четыре утра старшие послушники исправно и ужасно громко, будто бы даже с особым садистским удовольствием, били в гонг, стряхивая с ученических минка едва накативший сон: засыпать после подобной физической нагрузки было сложно, неважно, насколько уставшим ты себя чувствовал. Болело все: лопнувшие на руках мозоли и сами руки, пальцы, кисти, плечи; ступни, икры, колени и бёдра; ребра и даже грудь. Иногда мне казалось, сделай я хоть на одно отжимание больше, я тут же выплюну легкие: воздух на горе был разрежен до того, что каждый последующий вздох подозрительно походил на последний. Мы заходились хрипами. В тот день, когда прошло всего лишь две недели, как нас облачили в монастырские юкаты и выдали по футону и паре страшно уродливых дзори, в зале Сёкудзи подали традиционный зелёный чай, не к месту горячий, вязкий и по-настоящему горький. Я стала кашлять после первого глотка. – Чай сегодня горький, - Аюна незаметно подбросила в чашку омогаси — крошечную сахарную конфетку в форме лепестка сакуры. – Так получше… Для джаппонской девушки у Аюны был до странного жесткий и даже несколько грубый говор; она никогда не глотала окончания, произнося слова четко, будто чеканя каждую свою мысль, припечатывая, выжигая ее. По началу мне казалось, что речь Аюны — раскаленное тавро, которым она постоянно тыкала в окружающих. «Чай сегодня горький». Удивительно жестко. Никогда не мягко. А сегодня — особенно. – Не смей кидать туда конфеты! - я в ужасе отпихнула от Кролло блюдце. – Не порть вкус. Не порть себя. Не порть себя чужими жестами. Не хочу. Не хочу, не хочу. Не хочу, чтобы ты себя портил. Пожалуйста. Кролло удивленно приподнял брови: – Я и не собирался. – Вообще никогда так не делай, понял? Даже если будешь один. Никогда. – Чего это ты взъелась? - поинтересовался Годжо. Гето лишь сощурился, отводя взгляд к окну. – Мы же сами туда сахар подкладывали. – Нужно пить пустой чай и только после заедать его омогаси. Кто-то здесь кричал «за традиции». Вот и соблюдай. – Ты какая-то странная. Не выспалась? – Отвали. Кролло стоически выпил половину. Выглянувшая из кухни Камэ подслеповато оттянула уголок глаза, силясь разглядеть, откуда, и кто, и почему кричал. Мне вдруг сделалось ужасно неловко. Гето, по-кошачьи тонко уловив изменившееся настроение, сунул кисэру обратно в рукав и, кашлянув так, будто все это время только и делал, что курил, лениво поднялся с дзабутона. – Никаких адекватных идей насчёт наших тренировок я вообще не услышал, поэтому начнём со столбов Мэйхуа. – Самое дрянное выбрал, - захныкал Годжо. – Руками полдня размахивать! Может, лучше сразу спарринг? Гето вдруг скинул с себя пояс, поддерживающий антарвасу; оголилось плечо; кожа гладкая, блестящая, загорелая; у правой ключице — рваная полоса шрама, продвигающаяся к шее, когда-то зашитая подручными материалами: стальная иголка, бамбуковая нить. Я хорошо помнила этот шрам: Гето чуть не растерзало проклятие. Учитель зашивал это красивое рассеченное тело. Гето вытянул из-под подола кэсы до боли знакомую, тоже бамбуковую, складную палку, предназначавшуюся для самообороны, но на деле использующуюся для битья и, одним резким движением разложив ее во всю длину, угрожающе направил на притихшего Годжо. – Сначала столбы. Иначе пять ударов. Вот этой палкой. – Ну, вперед, - я похлопала Кролло по спине. – Палкой получить не особо хочется. – Если так и продолжишь раздеваться в моем доме, то я, пожалуй, откажусь от столбов, - Годжо пошловато разулыбался. – Можешь даже ударить меня, я не против. Снимешь антарвасу? Кролло вдруг споткнулся. – Боже… - я поспешила вытолкать его обратно в сад и захлопнуть за нами сёдзи. – Извини. – Прощаю, - мрачно кивнул он. – Тебе противны?.. – Подобного рода отношения? Я не заметила, как затаила дыхание. – Нет, - наконец ответил Кролло. – Проявление чувств на виду у… других людей? Да. – Считаешь это неприемлемым? – Если хочешь сломать кого-то, надави на его любимого человека. Это слабое место в броне. Бить будут именно туда. Ёрои-доси? Ты должна понимать. Вымощенная крупной галькой тропинка вилась между отцветших кустов жасмина и астильбы, магнолий и айвы, заглядывая за спины величественных криптомерий и старых дзелькв, поломанных стволов бамбука. Мы уходили все дальше от чайного домика, и глубина темно-зелёного леса хранила ещё нетронутую полуденной жарой прохладу, и кроны старых деревьев рвано пропускали белёсый солнечный свет. На лице Кролло игрались тени от листьев. – Коморэби, - я кивнула на небо. – «Лучи солнца, проливающиеся сквозь листву». Перевести на стандартный язык, конечно, можно, но ощущения уже не те. Ко-мо-рэ-би. Красиво? – Печально, - отозвался Кролло. – В мире слишком много вещей, о которых ты знаешь, но которые отчего-то не чувствуешь. – Как будто… не понимаешь? – Отчасти верно. Лучи солнца, проливающиеся сквозь листву. Я знал о них, но не чувствовал. Он вдруг остановился и подобрал с земли крошечный серо-коричневый камешек. – То же самое и с людьми. – Явление становится чувством, - медленно согласилась я. – Коморэби. Ты сказала, и я почувствовал. Теперь я запрокинул голову, чтобы посмотреть на листву, и мне перерезали горло. Я отвлёкся, - Кролло спрятал в ладони гальку. – Печально. Я растратил свою жизнь на подобную… мелочь. Мне страшно захотелось исчезнуть. – И что, лучше тогда вообще не знать о красоте? Так у тебя получается? – Сейчас я так не говорю, - он поравнялся со мной, чуть касаясь мизинцем моей кисти. – Но раньше — да. – А мы о чем говорим? - я заглянула ему в лицо. Кролло только пожал плечами. – О листве. Может быть, не так уж плохо умереть, ничего не сделав? Но в последний раз увидев красоту. – Красота и смерть всегда идут вместе. – Да, как мы сейчас, - он подхватил меня под руку. И я сказала быстрее, чем подумала: – «Луна сегодня красивая, да? Да. Можно умереть».