Акай

Столбы Мэйхуа всегда были не только муторным, но и ужасно, ужасно бесполезным упражнением, годившимся разве что для дилетантской разминки. В одном Годжо оказался прав: два часа размахивать руками, стоя на покачивающихся хиленьких пенечках, хотя и достигавших трёх метров в высоту, было действительно дрянным занятием. Гето же выполнял его с особым усердием. – Сам предложил, сам пусть и выполняет, мы то здесь причём, - бубнил Годжо. Левая рука назад, поворот кисти, сжать ладонь; кулак; разворот за затылком, рука вперёд; правая нога — по диагонали; левая — следом, на соседний столб; меняюсь местами с Годжо. Откатившееся к самому горизонту солнце больно покусывало кожу: я запоздало подумала о хаори. Нужно было хоть что-то накинуть… Отвыкла. Останутся ожоги, уродливые белые полоски по форме лямок. Обгорит спина. Может быть, вместе с кожей слезут и татуировки стража. Кролло тренировался в футболке с длинным рукавом. Почему не снял? Разве не жарко? Годжо вдруг спрыгнул на землю, будто бы случайно, но на деле, конечно же, нарочно зацепляя край антарвасы Гето и утягивая его за собой вниз. Гето неловко приземлился на одно колено. И получил неожиданный удар в живот. – Какого черта?! – «Железный бык»! - Годжо стал мелко подпрыгивать на месте, всерьез готовясь ударить ещё раз. – Ты отвлёкся, и я пробил тебе пресс! Страж так и будет делать. – Засранец, - выругался Гето; на его крепком и красивом животе остался чуть покрасневший отпечаток по форме чужой ступни. Годжо поманил пальцем: нападай, давай, нападай, получишь ещё разок по печени. Я поспешила встать между ними. – Мы же на тренировке! Нечестно бить без предупреждения!.. И следующий удар Годжо пришёлся мне прямо в грудь. – «Каменный столб»! – Сатору! - Гето осторожно поддержал меня за локоть. – У тебя мозги есть?! Пробивать грудную клетку без подготовки! Кролло отчего-то не сдвинулся с места. Я улыбнулась. Понял? – Годжо… я сейчас легкие выплюну..! - я схватилась за шею; Гето в ужасе принялся хлопать меня по спине. – Хоть бы головой подумал, что я… так и не восстановилась… после Акумы… Годжо в миг посерьезнел. – Прости, - он кинулся на колени. – Сильно больно? Сона? Сильно болит? Дышать мож… И тут же получил локтем в челюсть. – Ах ты сволочь! - истерично заголосил он. – Это же нечестно! Я реально подумал, что ты сейчас откинешься! Уже успел и про Хисоку..! Как я буду ему объяснять..! – От твоего «каменного столба» разве что муха какая-нибудь откинется, - я потёрла руку. Гето с облегчением выдохнул. – Если честно, я тоже испугался, Сона. Не делай так больше. Кролло шагнул вперёд: – Верно. Мы не бьем без предупреждения. И сразу же накинулся на едва отдышавшегося Годжо. Семь минут Камэ услужливо вынесла своему молодому господину пакетик льда. – А сказал, что никаким искусством не владеет! - Годжо отплюнулся; белёсый песок тренировочной площадки мгновенно впитал кровь: Кролло рассек Годжо губу. – Сволочь номер два. – Вообще жестковато, Кролло, - Гето подал теперь уже не очень-то наигранно страдающему Годжо платок. – Зачем ты так сделал? Кролло безразлично пожал плечами: – Подумал, это часть вашей тренировки. – Да, ага, из всех нас только тебе почему-то не досталось! - расстроился Годжо. – Сона, тресни его! – Вот встань и тресни, - засмеялась я. – Себе дороже… – Муай Тай, да? - Гето задумчиво пожевал соломинку. – Даже для нас это как-то… ну… – Некрасиво! - перебил его Годжо. – Неизящно! Одними ногами драться — так это просто-напросто уродливо! Я резко подняла руку: – Ни в одной технике нет уродства, Годжо. Это во-первых… – Защищаешь его?! - тут же вскинулся он. – …а во-вторых, если даже ты утираешь кровь, значит, техника рабочая. И нечего здесь обсуждать. Гето кашлянул: – По правде говоря, Муай Тай выглядит немного… грубо на фоне нашего ушу. Это не оскорбление, если что, просто говорю. – Факт, - поддержал его в конец уязвлённый Годжо. Мне вдруг стало по-настоящему обидно за Кролло. Уродство? В его технике? В его? – Ну идите сюда, вы, оба, я вам сейчас покажу, что такое грубость! Годжо натурально взорвался. Гето успел схватить его за поясок хакамы: – Ну-ка прекратили сейчас же! Естественно, что в тот день мы так и не смогли нормально потренироваться: наши потуги вспомнить традиционное учение — культивацию тела и разума — зазубренное нами вдоль и поперёк в монастыре, закончились совместным поруганием столбов Мэйхуа и, пожалуй, больше ничем. Ещё добрых два часа после нашей «ссоры» Гето пытался спасти положение и сделать сегодняшнюю тренировку хоть чуточку продуктивней: в клановом поместье Годжо нашлось несколько мешков с железными опилками, и Гето, попросивший меня показать всем «руку солнечного света», пару раз попинал их, хотя и с откровенным неудовольствием. Годжо, растянувшийся прямо на тренировочной площадке, лениво пожевывал травинку, то и дело поглядывая на загорелую спину Гето из-под своих круглых солнцезащитных очков. Кролло, по-прежнему излишне прямой и даже несколько скованный, молча наблюдал за дилетантским избиением мешков, не предпринимая никаких попыток вмешаться и поучаствовать. То ли ему не нравилась «рука солнечного света», то ли… вообще все. Болели ладони. Раскаленное островное солнце катилось к западу. Старуха Камэ, ещё в обед спустившаяся в соседнюю деревню за рыбой, вернулась с большой и толстой, блестящей макрелью и корзинкой свежих овощей. К шести часам с энгавы едва заметно потянуло дымом. Перед ужином мы наспех приняли душ и отправились прогуляться к заливу. Океан пах душной солью и раскалённым за день песком, мелким и светлым, неожиданно мягким, почти нежным под ступнями. Накатывающие волны прилива оставляли на берегу исчезающие блики и кудрявую белесую пену; на горизонте, затопленном лучами закатного солнцем, сновали редкие чайки, и их крики глотала клокочущая вода. Шум прибоя. Наши голоса тонули в джаппонском вечере. Чем дальше мы уходили от поместья, тем более диким становился пляж: песок сменялся раздроблённой галькой, и кое-где на берегу уже появлялся лес, бесстыдно наползая зеленью на океанские просторы. Солнце игралось в листве криптомерий. Кролло поднял взгляд к небу. – Надеюсь, Камэ купила что-нибудь сладенькое, - рассеяно проговорил Годжо; мы неторопливо возвращались обратно в «клан». Гето, пошарив в карманах кэсы, вытащил пару подтаявших лимонных леденцов, уже изрядно прилипших к обертке, и молча протянул их Годжо. – Это те ещё, что ли? Самолетные? – Бери, что есть. – Так я и беру, спасибо, - разулыбался Годжо. – Для меня специально оставил? Гето коротко кивнул: – Да. На ужин Камэ подала жареную макрель, плошку риса, суп с пастой мисо и аккуратно нашинкованный салат из маринованной редьки и лука. Вместо вечернего чая Годжо откупорил сакэ. Кролло ел медленно и осторожно, то ли боясь выронить палочки, то ли попросту опасаясь местных блюд. Хотя он и старался скрыть все свои эмоции относительно сегодняшней… трапезы, вероятно, не желая обидеть хозяйку и показаться невежливым и неблагодарным, было видно, насколько ему неприятен салат. Не столько горьковатым привкусом редьки или чудовищным количеством уксуса, сколько, мне подумалось, своим непривычным и даже резким запахом: Кролло отставил блюдце чуть ли не на середину стола. Я вдруг вспомнила, как сама впервые попробовала джаппонские соленья, восемь лет назад, в монастыре. И сейчас же обменяла салат Кролло на свой так и не отпитый суп. – Зачем? - он недоверчиво кивнул на плошку. – Тебе нравится? Я пару раз помешала палочками салат: – Да, люблю его. Называется намасу, тут сырые и маринованные овощи и морепродукты… Очень вкусно. – Суп не будешь? – Нет. Поменяемся? Бери? Кролло с заметным облегчением забрал у меня ложку. Я поймала на себе удивленный взгляд Гето; затем слабоватый пинок под котацу, под плотной кухонной скатертью, от него же: «Зачем?» С поклоном я отдала Камэ два одинаковых пустых блюдца. Намасу. Маринованная редька всегда была самым отвратительным джаппонским блюдом. Да и этикет, не позволяющий не доесть, тоже. Отвратительно. После ужина мне пришлось выпить пол-литра воды. Распить сакэ было решено на задней части энгавы, выходившей на продолговатую и острую, северную оконечность залива. Ветер не приносил прохлады. В соседней роще разноголосо стрекотали цикады. Пахло ледяной рисовой водкой и солью, духотой августа, нагретым на солнце деревом, старым лаком и одновременно, едва ощутимо, плесенью: клановое поместье Годжо переживало не лучшие времена. Спрашивать, отчего Сатору не ремонтирует собственный дом, никто не решался. Быть может, настоящий дом у Сатору был где-то не здесь. Гето с видимым удовольствием опрокидывал в себя фарфоровые рюмки, одну за другой, одну за другой, планомерно напиваясь и лишь изредка закусывая сладкими шариками данго. Годжо взял на себя роль «официанта». Сакэ было сладким: Камэ вынесла самый лучший гиндзё, фруктовый и лёгкий, почти цветочный, прозрачный, как вода, и оттого осушить целую бутылку казалось совсем просто. К одиннадцати часам в ход пошла и вторая. К двенадцати — чуть не допитая третья. Кролло выпивал с явным облегчением: непривычная сладость островного алкоголя сглаживала все неприятные воспоминания о сегодняшнем ужине. Данго были тягучими и вкусными, тёплыми, щедро политыми сахарным сиропом. Под рисовыми фонариками крыши бились прилетевшие на свет мотыльки, и крупные рябые пяденицы жужжали крыльями, сливались с гулом неумолкающих цикад. Пока горел август, цикады пели; но с наступлением осенних холодов, когда краснели листья кленов, их песни превращались в плач. – Может, сыграешь нам что-нибудь? - неожиданно предложил Гето. – У Сатору где-то был фамильный сямисэн… – О, точно! Давай-давай, Сона, сыграй! - обрадовался Годжо; мне почему-то сделалось неловко. – Да я сто лет его в руки не брала, о чем вы… – Это как кататься на велосипеде, - настаивал Годжо. – Раз научилась, так и не забудешь больше. Чутка практики, и готово! Сыграй. Сыг-рай, сыг-рай! Кролло заинтересованно склонил голову. Я хлопнула себя по щекам: – Ладно. Что хотите? Призванная криком Годжо, Камэ услужливо вынесла старинный сямисэн в бамбуковом коробе. Я тронула пальцами струны; звук вдруг вылетел пронзительным скрежетом: уже много десятилетий этот инструмент не знал рук, не помнил человеческих прикосновений. Кое-где облезла краска, и на грифе, на самом верху, остались следы чьих-то пальцев. Короб пах отсыревшим деревом. – Скрипит, - я попробовала извлечь первую ноту. – Ты бы хоть следил за ним, какой он вообще эпохи? Такой раритет. – Да на нем никто не играет, - отмахнулся Годжо. – Тратить ещё время… – Это память. – Это просто сямисэн. – Ты не прав. – Сыграй что-нибудь уже, а? - Годжо растянулся на энгаве, чуть касаясь затылком чужого бедра: Гето даже не шелохнулся. – Что хотите? - повторила я. Сверчки умолкли. Гето задумчиво прижал указательный палец к губам: – Карасу-но-нёбо? – Ты же знаешь, что на сямисэне получится… ну, очень далеко от оригинала, да? - усомнилась я. – Могу вагаки… – Дорогой Будда, помилуй! - взмолился Годжо. – Не надо вот этих завываний, пожалуйста! У меня от одной мысли об этих песенках голова раскалывается. Гето фыркнул: – Это вообще-то наша культура, наша национальная музыка. – Уши в трубочку от такой культуры… Давай уже «Жену ворона», Сона. Или ещё что-нибудь, только не вагаки! Я коротко откашлялась: – Ну идет, я вас предупредила. Будет не особо красиво, конечно… – Послушай, а у нас же ещё фуэ есть? - Годжо пихнул Гето локтем. – Флейта эта. Пусть Камэ тоже принесёт, подудишь вместе с Соной? И целый оркестр будет! Концерт! – Фуэ была, да… - протянул Гето. Камэ услужливо подала ему инструмент и, последний раз глянув на сямисэн в моих руках, скрылась за сёдзи домика. – Наиграй мне начало, а то не помню. Я зажала струны. Гето кивнул, затем ещё, будто запоминая порядок до боли известных нот: «Жену ворона» мы играли с завидным постоянством. Затем пару раз зычно прочистил горло и наконец, на пробу, извлёк первый звук. Плач джаппонской флейты потонул в ночи. Кролло поджал под себя ноги. – Готов? Гето только прикрыл глаза. – Начинаем. Пьёшь сакэ и забываешься, Говоришь лишь приятные вещи; А затем, словно ворон, улетаешь куда-то, возвращаешься к себе домой. Но все в порядке: я люблю тебя так же сильно На небе тихо сияли звезды, и звуки фуэ и сямисэна, и я и Гето, слитые, сплетенные в одну мелодию, в одну песню и слова, все утопало в душной островной темноте. На едва заметном ветру покачивались красные и белые рисовые фонарики под крышей. И я согласна остаться телеграфным столбом, который только и ждет, когда же ты прилетишь обратно. И в следующей жизни я буду с тобой. Я стану женой ворона Годжо разлил по рюмкам водку, но так и не притронулся; остыли недоеденные данго; в соседнем домике старуха Камэ погасила свет. Кролло неотрывно смотрел на струны. Я крепче сжала сямисэн. Когда ты пьян, ты кладёшь голову на мои колени и притворяешься спящим. Я люблю тебя. Пожалуйста, не улетай, словно ворон, Пусть ты и скучаешь по своим семерым детям Семь детей? Когда-то двенадцать, спустя год — лишь девять. И ворон под номером ноль. Каким по счёту ребёнком была бы я? Неважно, куда ты уйдёшь, В мире все закаты и рассветы останутся рядом с тобой. И я останусь, буду рядом с тобой и в следующей жизни. Я стану женой ворона Какой бы у меня был номер? И я согласна остаться телеграфным столбом, который только и ждет, когда же ты прилетишь обратно. И в следующей жизни я буду с тобой. Я стану женой ворона** – Я стану женой ворона, - повторил Гето. Шелестели дзельквы. Ещё с минуту никто не решался заговорить. Кролло рассматривал свои ладони. Я отложила сямисэн: – С фуэ было получше, конечно, но все равно не то. Надо было вагаки… – То, - наконец проговорил Годжо. – Это именно то. Мы разошлись лишь во втором часу. Камэ оставила каждому по комнате, по футону и старенькой, хотя и чистой, щедро накрахмаленной юкате. Перед сном я вышла покурить. Телефон скорбно молчал: отчего-то в поместье Годжо не ловило сеть. Я подумала о Хисоке и о нашей ободранной квартирке рядом с Литейным заводом. Об Апельсинчике и Море. Затем почему-то о Метеоре. Что там с мэром? Кролло задул фонарик; за его сёдзи было темно; так быстро уснул..? Гето нашёл меня у порога чужой комнаты. – Сидишь? - вполголоса спросил он; от раскуренной кисэру тоненькой струйкой поднимался дым. Я принюхалась. – Не кашляешь от такой крепости? – Привык. – Скоро легкие выплюнешь. – Да к черту. Он присел рядом со мной на энгаву. – Вкусный был салат? – Почему только два леденца оставил? - хмыкнула я; Гето едва слышно рассмеялся. – «Ворон — муж вороны, и песня только об этом». Угадай, кто сказал. – И так понятно. – Да. Мы помолчали. – Не хочу возвращаться, - прошептала я. – Очень, очень, очень не хочу. – Прости. – Так вы здесь ни при чём. – В одиночку было бы хуже, - то ли спросил, то ли подтвердил Гето; я обернулась: за рисовыми створками дверей было по-прежнему темно. – Не думаю, что «спасибо» будет достаточно подходящим словом. Для него. – Кто знает. Скажи и посмотришь. – Нет. Не чувствую, что оно подходит. – Тогда сформулируй иначе, - затянулся он. – Что тебя гложет? Луна закатилась за бамбуковую рощу. Гето поймал мой взгляд: – Про Луну ему скажи. Все равно не поймёт, а тебе хоть чуть-чуть полегче станет. – Я уже… Правда, потом сама себе и ответила. «Можно умереть». Не стала ждать от него. – Трудности перевода. – Я этому рада, - улыбнулась я. – Сейчас не лучшее время для… всего такого. – А когда лучшее? Я вспомнила старшего послушника Окаду. – Для меня, наверное, никогда. Я уже столько дел наворотила, никак разгрести не могу. Думала, что дальше некуда, позволю-ка я себе пожить, порадоваться напоследок. Думала, хоть что-то ведь должно быть в моей жизни приятным? После стольких лет… мучений и ненависти… После того, что я в зеркало спокойно смотреть не могла, кто-то вдруг решил, что меня можно обнять. И подарить подарки. И сказать… что во мне нет ничего дурного. Неслыханно, да? Что вообще у человека в голове? – А у тебя что? - по-доброму вернул Гето. – Мусор сплошной. Как будто кто-то пришёл и распинал все мои жизненные ценности, принципы, приоритеты… Мораль пошатнул. Может, даже врезал по ней. С ноги. Не знаю даже, что думать. – Можно не думать. – Нельзя. – Можно. Просто живи, как тебе нравится, и все. Я поковыряла отошедший от досок энгавы лак. – Если я буду жить, как мне нравится, вся моя тщательно взращённая добродетель… знаешь, куда пойдёт? Коту под хвост — это ещё мягко сказано. Все к черту. Выйдет, что я только кучу времени потеряла. – Ограничиваешь себя? – Естественно. – И в чем? - поинтересовался Гето. Я потёрла лоб. – Да во многом. Начиная от еды и заканчивая образом жизни в целом. Представь, если я в одиночку съем огромный торт с кремом, как я люблю, а потом пойду и набью кому-нибудь… лицо, потому что этот кто-то меня попросту выбесил. Как это будет выглядеть? У меня столько злости скопилось, я все пытаюсь и пытаюсь ее заглушить, деть куда-то, но не получается. Я медитирую, молюсь, пост соблюдаю… Кое-как добрые дела делаю. Наверное. Гето высыпал недогоревший табак в ладонь. – Договаривай, раз начала. Я посмотрела на небо. – Хочу, чтобы во мне видели только хорошее. Хочу быть хорошей. – Надеюсь, ты понимаешь, что это абсолютно разные вещи. – Иначе меня не будут любить. Гето только присвистнул. – Учитель Таро сказал, что мне нужно помогать людям, искать самые искалеченные души, помогать им… Он сказал, что как найду самую истерзанную, так и должна буду умереть за неё. Тогда искуплю и ее, и свои грехи. – Ты ведь уже умерла. Ну, умирала. Вот недавно. – Не знаю. Может, Учитель Таро имел в виду что-то другое. – Запутанно. – Не говори, - я потёрла заслезившиеся глаза. – Я всегда старалась поступать правильно. Думаю, у меня даже получалось? В какой-то степени? А потом, как эта Акума исчезла… Вернее, даже до… Все рушится. – Ты о том пареньке из убитого клана? Где-то вдалеке надрывно закричала птица. Ночь катилась к утру. – Я выбирала не замечать, что Хисока ходит и дерётся или вообще убивает просто ради забавы. Небесная Арена эта…Оказывается, я всегда так делала: о, ну раз это мой брат, то ничего страшного. Он ведь и добрые дела делает. За Академию платил, потом меня спас после всего этого с Акумой… Беспокоился, когда я с Кролло уехала. Но ведь все равно убивал. А это грех. – Кролло тоже убивал, - осторожно заметил Гето. – Клан Курута? Я сжала кулаки. – Ты знаешь, я иногда смотрю на него, на это лицо, вот такое красивое, и взгляд умный… и вспоминаю все эти ссадины и кровоподтёки от цепей, и сразу же думаю, что пятьдесят ударов головой об асфальт было чертовски мало для… для. Это моя проблема. И я без понятия, как ее решить. – Свобода в исключениях. – Неприятная философия. – Зато рабочая, - слабо улыбнулся Гето. – Мы все делаем исключения, хотим мы этого или нет. – Почему? Гето вздохнул: – У Годжо было три с лишним года, чтобы устранить меня как угрозу для не-шаманов. Я ведь не просто сидел на месте, и болтал о геноциде, и ничего не предпринимал. Я вырезал несколько деревень и убил своих родителей. – Годжо ничего не сделал? – Абсолютно. Ничего. Закрыл глаза. Более того, когда меня стали искать оттуда, - он ткнул пальцем вверх. – Годжо сказал, что не знает, где я нахожусь. А я все это время жил у него под боком, почти в самом центре Токё. Да, мы не разговаривали и не виделись, но Годжо не выдал меня. Никому. И сам ни черта для «спасения человечества» не предпринял. И что? Какой из этого вывод? – Он тебя любит. – Да. А ты? Я снова обернулась на чужую комнату. – И я тоже. – Тогда просто успокойся и живи, Сона. Карма очень хитрая: можешь всю свою жизнь положить на добродетель, а потом раздавить какого-нибудь муравья, при чем совершенно случайно, и попасть в Дзигоку. – Это не одно и тоже, - заметила я. Гето вдруг поднялся на ноги. – Тогда почаще смотри на Кролло и вспоминай его разбитое лицо. Добродетель как рукой снимет. Живи. – Подожди! - я схватила его за подол кэсы. – Я боюсь. – Зря. – Ты не понял… – Нет, понял, - кивнул Гето. – Он не разочаруется. – А вдруг? – Тебе что, пятнадцать? – Отвали..! – Не надо зацикливаться, Сона. Если хочешь съесть огромный торт с кремом, съешь; если хочешь вдолбить кого-нибудь в асфальт, вдолби. Редко каким людям нравится идеально белый. Инь Янь не дураки придумали. – Ты все смешал, - возразила я, хотя теперь и без былой уверенности. – Мне стало только хуже. Гето мягко отцепил мою руку: – Врешь. Тебе полегчало. Тебе полегчало Не знаю. Я оглядела свои руки. Печати стража не посветлели ни на тон. Не знаю. Жить?.. Следующим утром Кролло проспал запланированную ещё во время вчерашнего распития сакэ пробежку. Гето выглядел особенно помятым; Годжо — помятости средней; и я — вялая, опухшая от количества солений и выпитой водки и обгоревшая, как рак. Кожу неприятно щипало, было больно дотронуться даже одним пальцем. Камэ услужливо подала мне мякоть алоэ. Мы прождали Кролло почти до пяти утра, и когда огромное и красное августовское солнце окончательно поднялось над океаном, Годжо выпихнул меня обратно в домик, разбудить Кролло. – Не думаю, что он вообще проснётся, - я махнула на Годжо рукой. – После двух с половиной бутылок сакэ… Оставь человека в покое, а? Он только четвёртого числа вернулся. – Ну это не мои проблемы! - стал сопротивляться он. – Раз договорились бегать — надо бегать всем. Я, извините, пожалуйста, тоже вчера не воду пил! И Сугуру. Гето прикрыл зевок ладонью: – Мне как-то тоже бегать не особо хочется. Надо было напиться ещё сильнее, чтобы как Кролло… – Сона сейчас его разбудит! Нечего! Вы ко мне не отдыхать приехали! – А хорошо бы… - протянул Гето. Годжо тут же расшаркался. – Да пожалуйста, приезжай! Когда разберёмся со стражем. А сейчас бегом! Бегать! Бе-гать! Я вернулась в дом. У самого дальнего края энгавы, там, где начинались гостевые комнаты, стояла Камэ, сгорбленная и будто бы выцветшая на палящем островном солнце. В руках она держала чуть запотевший, глиняный, узорчатый кувшин. – Госпожа Сона, - глубоко поклонилась старуха. – Камэ приготовила Вам юдзу-тя. – Не стоило беспокоиться, Камэ-сан! Мы и так потревожили Вас своим внезапным визитом… – Возьмите чай. Погода сегодня жаркая. – Прошу прощения, - я забрала у неё кувшин; Камэ снова поклонилась. – Чувствуйте себя как дома. Молодой господин рад Вас видеть. – Но меня… все же меньше, чем Гето, - подмигнула я. Камэ с улыбкой прикрыла глаза. – Как сердце наше слабо, госпожа Сона… Да. Можно умереть. Старуха ушла, оставив меня напротив гостевой комнаты. Растрескавшийся лак энгавы поблёскивал в лучах восходящего солнца. Вчера мы говорили с Гето на этой энгаве. Сегодня мне стало легче. Я скинула у порога дзори и, осторожно постучав о косяк, но так и не дождавшись от Кролло ответа, тихо раскрыла рисовые сёдзи. Он лежал на футоне, лицом к стене, и сползшая до поясницы простынь, хлопковая и тонкая, полупрозрачная, почти невесомая  — Кролло не надел юкату — оголяла его спину. В белизне постели татуировка двенадцатиногого Паука показалась мне ещё чернее. И будто… живее, страшнее в своей похожести на настоящего: пошевелись Кролло, и Паук чернильный уползёт, соскочит с чужой гладкой и нежной кожи, уйдёт в разинутые складки белья. Я присела на колени, все так же держа кувшин в руке. – Эй, Кролло… Мы собирались на пробежку… Он не пошевелился; живого человека в нем выдавало лишь мерное, глубокое дыхание. Я осторожно тронула его за плечо. – Эй… Так спишь. Никто тебе больше наливать не будет… Тишина гостевой комнаты стелилась по татами, пряталась по ещё темным углам, глотала в себя тени; на улице, в разбитом между чайными домиками саде, едва слышно пел соловей. Бамбуковый фонтан глухо постукивал о камни. То-кё. То-кё. Я погладила Кролло по волосам. – …смута такая на сердце утром*. Меня тоже, когда я в первый раз местную водку попробовала, срубило. Ты ещё вчера держался. Я помню, заснула после пятой рюмки. Ладонь скользнула к чужой ключице. – Хотя и времена были другие. В шестнадцать лет даже нама кажется ужасно крепким вином… Приходишь на причастие трезвым, а выходишь из церкви, и у тебя уже ноги ватные. Это мне святой отец ещё ложку не разрешал облизывать… Хисока ему постоянно говорил: «Отец Израил, если не дадите ей ложку облизать, Боженька обидится». Я коснулась безымянным пальцем его щеки; едва ощутимо, мягко, осторожно, боясь разбудить. И просто боясь. И боясь. И боясь. Кролло… – На одном из званных вечеров у святого отца мы все-таки стащили из подвала эту бутылку. Хисока сковырнул фомкой замок… Откуда взял, до сих не знаю. А я эту бутылку под свитер спрятала. Уже июнь был, теплело потихоньку, а свитер у меня из овечий шерсти, такой толстый и плотный был, еле руки поднимались, ещё и на два размера больше. Мама связала. И вот из-за какой-то несчастной бутылки все время пришлось в этом жутком свитере сидеть. Я думала, умру, как жарко было. Отец Израил ещё камин разжег к ночи… Кошмарно. Но вино оказалось вкусное. Конечно, без металлического привкуса общей ложки для причастий… У меня на следующий день живот болел. Хисока сам в аптечную лавчонку бегал… Наверное, стыдно стало. Помню, я даже в школу тогда не пошла, вот как плохо было; хотя я выпила полстакана всего… Одноклассникам зато потом соврала, что не пришла на уроки из-за похмелья. Похмелье из-за ста грамм монастырского вина. Повод для гордости… Кролло вдруг тихо фыркнул. Как кот. И явно от смеха. Мне в миг сделалось ужасно неловко. – Так ты не спал! - я пихнула его в спину; предательски вспыхнуло лицо; я хлопнула себя по щекам, наверняка таким же красным, как и уши, и шея. – Мог бы хоть ответить, чтобы я не болтала просто так… Не надоело еще всякую чушь слушать? – Я чушь не слушаю, - не поворачиваясь, ответил Кролло. – Сколько тебе было? Я натянула ему на голову простынь: – Четырнадцать! – Опять душишь меня? – Да. – И с какой же целью? - мягко уточнил он. – Добиваешься чего-то… конкретного? Мне стало совсем уж плохо. – Хватит лениться! Проснулся, а на зарядку не пошёл! Мы же не в отпуске. Послезавтра выезжаем на Ничирин. Кролло резко обернулся, до боли сжав мое запястье, так, будто опасаясь, что я тот час же вырвусь и убегу; из его голоса вдруг исчезло всякое веселье. Заледенели глаза. – Чего ты..? - с трудом сглотнула я. Кролло вытащил из-под футона нож. – Эпоха Бенз, в мире таких всего два, - он протянул мне рукоять, искусно отделанную старинной плотной кожей. – Два лезвия, на втором — желобок, смотри. Он провёл пальцем по нижнему острию. – Эффективнее всего использовать для нанесения ударов в грудь, поскольку первое лезвие войдет в тело и травмирует ткани, а второе — следом же запустит в рану воздух. Мгновенная смерть. К тому же нож отравлен. Обращайся с ним осторожно. У меня потемнело в глазах. Полуобнажённый, Кролло лежал, приподнявшись на локте, кожа бледная и холодная даже на вид, будто дорогой неприкосновенный мрамор. Глаза-обсидианы. Губы-рубины. Золотой блеск серёжек. Серебряный пирсинг груди. – Ты меня поняла? - нахмурился Кролло. – Сона? – Даришь? - в горле пересохло; я неловко откашлялась. Кролло с напускным удивлением, будто одномоментно поняв причину, изогнул бровь. – Даю во временное пользование. Верни, когда разонравится. Я прижала лезвие ко лбу. – Твоя аура. – Я им пользовался, - согласно кивнул Кролло. – Но скоро он приобретёт твою. Поноси с собой пару дней, и нож станет по форме твоей ладони. Удобно. – Лучше бы была наша, - наконец решилась я. – Аура. Мне… было бы намного спокойнее. С тобой. И, прежде чем Кролло успел среагировать, я вскочила на ноги, убирая за пояс нож и придвигая позабытый всеми кувшин с холодным цитрусовым чаем. – Камэ приготовила, на, попей, - я попятилась к дверям, – На пробежку ты все равно опоздал, так что не спеши, а потом приходи на тренировочную площадку. У Годжо куча новых идей… Кролло вскочил следом: – Подожди!.. Я спешно махнула ему рукой: – Не буду тебе мешать! Спасибо за нож! С колотящимся сердцем я вывалилась на улицу. Кролло хотелось обнять. Поцеловать. Зарыться носом в мягкие-мягкие волосы; едва уловимо пахнет лаком; горький ветивер; сладкое-сладкое мыло. С Кролло хотелось остаться. Кролло хотелось сказать: «Ты лучшее, что было в моей жизни. Сердце радуется при виде тебя, люблю тебя, хочу тебя; все, что касается тебя, всего тебя. Люблю, люблю, люблю». Солнце выкатилось на желтоватое от расползшейся жары небо. Застрекотали кузнечики в траве. Я посмотрела на свои ладони. Как же старший послушник Окада был прав. Скажу Кролло, когда все закончится. Я имею право его любить.