Акай

В тот день и днём после, перед самым отбытием на Ничирин, мы все же стали тренироваться: семьдесят две практики монахов Китаямы, бег с двумя десятикилограммовыми мешками, обязательно набитыми песком — пятьдесят километров по пляжу. Вечерняя медитация. Едва закатывалось солнце, мы уходили вглубь бамбуковой рощи, туда, где даже в полнолуние по земле не растекался белёсый свет. Мы садились в круг и брались за руки: Годжо — Гето; Кролло — я; и монотонно и тихо, на грани слышимости, сливаясь голосом с шелестом молодого бамбука, Гето начинал читать мантру бодхисаттвы сострадания Авалокитешвары. «Ом мани падме хум». Из ладони в ладонь перетекала аура. «Все драгоценности процветают у меня, имеющего открытое сердце». Каждый из нас поочерёдно вливал в Кролло ауру, читая: – Ом мани падме хум. – Ом мани падме хум. – Ом мани падме хум. И вскоре все слова теряли смысл, и оставалось лишь эхо, скользящее меж крепких и сочных стволов бамбука. Ом мани падме хум Ом мани падме хум Ом мани падме хум – Да будем мы все открыты сердцем, - Гето коснулся двумя пальцами лба. Я отняла ладони и встала с земли, лишь только затем, чтобы снова опуститься на колени и поклониться чернеющему опустившейся ночью Востоку. – Непоколебимой силой этой истины да освобожусь я от страдания. – Наму Амида Буцу, - произнёс Годжо. И Кролло повторил: – Наму Амида Буцу. Наму Амида Буцу Мы отправились на Ничирин в шесть сорок утра, захватив с собой пару сумок со сменной одеждой, две катаны — для меня и Гето — и четыре плотно скатанных старухой Камэ футона: было решено не останавливаться в гостиницах и рёканах. Годжо так… нехарактерно опасался всего, что никто из нас не посмел поставить под сомнение его команды. Без десяти восемь на небольшом паромчике мы отплыли от северной части Токё. Порт истаял в лишь только накрывавшем город утреннем мареве; от соли щипало глаза. Паромчик со скрежетом давно не смазанных винтов и турбин рассекал океанскую гладь, разрезая, врезаясь в темно-синие волны. Пенилась вода, летели брызги. На корме корабля невыносимо сильно пахло бензином. – Как будто и не было… всего этого, - я махнула рукой на поднимающееся облачко выхлопов; Гето в отвращении закрыл рукавом нос. – Я имею в виду… А. Ни черта не изменилось. – Воняет. – Зато какой вид? – Что будешь делать, когда вернёмся? Чайки провожали нас тревожными вскриками. Я растерла лицо. – Уеду с Кролло в Метеор. Я разнесла там весь центр, когда… Нужно исправляться. Помогать. – Чем же? – Я мало что умею, ты знаешь. Попробую сделать воздух не таким ядовитым. Избавлюсь от проклятий. Ещё Кролло сказал, что есть задания с обустройством нового жилья для всех пострадавших. – В общем-то, есть, чем заняться, да? - слабо улыбнулся Гето. – Хисока знает? – Не успела сказать. – Извини. – Брось. Если б я не хотела ехать, вы бы меня ни за что не заставили, так что… – Ладно, зато у тебя будем время подумать над планом садов и парков в Метеоре. Тоже ведь неплохо? Из-за стеклянных дверей общей каюты было видно, как Годжо что-то яростно рассказывал Кролло, размахивая руками и в порыве вдохновения чуть ли не задевая соседей. Кролло стоически не обращал на него никакого внимания. Гето хлопнул меня по плечу: – Иди спроси у него про растения, иначе Сатору скоро опять получит ножом. Я тронула набедренный карман. Лезвие холодило кожу даже через плотную ткань брюк. Опасный. – Как думаешь, Аюна меня так же любила? - я посмотрела Гето в глаза. – Как ты — Сатору. Как я. Сейчас люблю. Гето глубоко нахмурился, будто в одночасье ему сделалось нестерпимо больно. Я крепко сжала кулаки. В общей каюте Годжо все же задел какого-то мужчину локтем. Кролло привстал с сидений. – Думаю, что нет, - осторожно проговорил Гето. – Нет. Думаю, не так же. – Сильнее? – Здесь только ей решать и мерить, Сона. Мы не можем ответить за неё. Сильно, несильно. Просто по-другому, как умела. – А со стороны как? Гето расправил подол кэсы. – Из всех проклятий любовь есть самое изощренное. – И все? Больше ничего не скажешь? Кролло захлопнул за собой лязгающие несмазанными петлями двери общей каюты. Годжо остался позади грустным и расплывчатым силуэтом за мутноватым стеклом. На корме паромчика нас вдруг стало трое. – Хочешь какой-нибудь газировки? - как ни в чем не бывало спросил Гето. – Я схожу к автоматам. Кролло молча оглядел нас с ног до головы. – Спасибо, но двести пятьдесят дженни за баночку с сиропом и пузырьками как-то… Ну. Да. Пожалуй, откажусь. – Я угощаю? – Иди лучше Годжо угости. Вот кто счастлив будет. – На него у меня нет денег, - забубнил Гето. Я только помахала ему рукой. – И как же живет лидер культа? – Впроголодь, к твоему сведению, - полушутя пожаловался он. – Все средства на атласную кэсу ушли, да? Гето надулся. – Не особо хочется в простецких хакама ходить, знаешь ли. Как у некоторых. – Меня все устраивает. – Это главное. И больше не оборачиваясь, Гето заскользил к носу паромчика, подальше от подернутой бензиновыми выхлопами кормы. Кролло запоздало отвёл взгляд от моих штанов. – Что, тебе тоже не нравятся? - я похлопала себя по карманам. – Ну и зря; они очень удобные. Можно столько всего с собой носить, и никто даже не заметит! Вот ты. Ты знаешь, что у меня там лежит? Кролло пару раз удивленно моргнул. – Нет? А там и твой нож, и пачка амулетов, и гханта, и пара зёрен… – Гханта?.. – Да, - я вытащила из-за пояса крошечный медный колокольчик. – Гханта. Вообще это должен был быть комплект с ваджрой — палицей или жезлом — и чётками мала, но у меня только колокольчик. Обозначает пассивное женское начало. А все вместе называется «дордже». – У тебя ведь есть чётки. Разбитая пропеллером волна выплюнула на палубу клубы белёсой пены, в миг разошедшейся блестящими разводами-пятнами, бесследно исчезающими под палящим солнцем. В нос ударил нестерпимый запах соли; такой, каким я помнила его на Ничирине. Восточный Ничирин всегда был океанской солью и жаром чёрных сосен, он был бамбуком и свеже выстеленными татами, горьким чаем в зале Сёкудзи, льдом горного озера. Хлопковыми юката. Чернилами на рукаве. Время поворачивало вспять. Но так и не могло повернуться. И я не могла вернуться. От соли щипало глаза. В левом кармане брюк, словно два уголька, жгли кожу деревянные бусины чёток. Учитель. Мамору Рю. – Моя проблема в том, что я не умею контролировать эмоции, - я закрыла лицо руками. – Может быть, вместо всяких религиозных практик мне стоило просто-напросто сходить к психотерапевту? Ну, ещё в детстве. Кролло неожиданно рассмеялся: – Я и забыл, что существует подобная опция. Поход к психотерапевту... Звучит слишком просто. – Конечно, лучше ведь голодать и истязать себя в поисках просветления и умеренности вместо того, чтобы просто заплатить хорошему доктору и пожаловаться на жизнь. – Можно бесплатно постоять на столбах Мэйхуа. – Точно, это же такой действенный способ. – …Или что-нибудь украсть, - Кролло оперся локтями о чуть поржавевшие от сырости перила. – Моя психотерапия. – Ты на ней ещё и зарабатываешь. Неплохо, неплохо, - похвалила я. – Но я правда иногда думаю, что нам всем не мешало бы показаться врачу. Так, для профилактики. – Я считаю, что со мной все в порядке. – Все больные так считают! - прыснула я. – «Я здоров, зачем вы меня в психушке держите!», «Караул, нормального человека превращают в овощ!», «Что творится-то, лю-ди!». Ха-ха! Кролло довольно зажмурился. – Рад, что ты посмеялась. В ответ я толкнула его плечом. – Пять лет назад Рёдан был на задании в провинции Ватруа, это самая северная часть Очимы. Океан, скалистый берег, холодные волны и где-то далеко за горизонтом — Вергерос, - снова заговорил Кролло. – Город Брунэ — взгляду не за что зацепиться: сплошные угрюмые горы, выщипанные до самой земли пастбища и домишки из серого слоеного камня с нагромождением печных труб. Серость, серость, серость. Все было серым даже на вкус. Помню, как зашёл в пекарню и увидел круглый ржаной хлеб цветом, как небо перед грозой. – Коврига, - ляпнула я. Кролло удивленно приподнял брови. – Верно. Ты была в Брунэ? Я росла в Вергеросе. Это наш хлеб. Мама пекла. Круглый и серый. Коврига. – Просто знаю, что это такое, - отмахнулась я. Кролло поджал губы. – Ничего примечательного в провинции не было, за исключением заповедника Луадо, где с пятисотого года разводили особый вид оленей, крайне сложно поддающийся… размножению и крайне быстро гибнущий из-за множества генетических болезней. Самые маленькие рога оленя Луадо оцениваются в десятки миллионов дженни. Теперь представь сумму за самые большие. За несколько самых больших рогов, с учетом того, что лишь единицы оленей доживают до половой зрелости. Курительные трубки, инкрустированные драгоценными камнями, настольные лампы, шкатулки, картины, люстры — все из рогов. Людям нравится подобная безвкусица. К тому же вытяжка из свежего рога считается чрезвычайно полезной для ослабленного иммунитета. И снова запредельно дорогой. Лязгнули двери общей каюты. На корму вышла пожилая пара джаппонцев в светлых льняных костюмах и соломенных шляпах, которые они придерживали за поля от по-океански рваных порывов ветра. – Вы убили этих оленей? - я смахнула мизинцем капельки с перил. – Ради рогов? Кролло проводил спины джаппонцев ничего не выражающим взглядом. – Нет. Мы вынесли хранилище естественно-научного музея, где были собраны особенно крупные экземпляры вместе с черепами. Некоторые рога датировались двадцатыми годами седьмого столетия. – А откуда вы тогда свежие рога взяли? Для этой вытяжки? – Ниоткуда, - кажется, искренне удивился Кролло. – Мы взяли лишь то, что было в хранилище. Особенно крупные экземпляры… – Ты говоришь, что вытяжка будет гораздо дороже даже самых старых рогов, - перебила я. – И что? – На тот момент популяция оленей Луадо составляла около сотни особей, что крайне мало для естественного поддержания вида. Стоит ли мне обидеться на тебя за мысль о том, что я приказал вырезать сотню несчастных оленей ради сотни их несчастных рогов, Сона? Я открыла рот, чтобы возразить, но слов отчего-то не нашлось; задувал ветер, свистел в складках одежды; Кролло улыбнулся краешком рта. – А людей тебе… не жалко? Он безразлично пожал плечами: – На Земле живет восемь миллиардов человек и всего сто оленей Луадо. Рождение и убийство… Земля не теряет своих обитателей, смерть одного человека восполняется жизнью двух других. Трёх, четырёх. Люди… поразительно обильно плодятся. В отличие от оленей Луадо. – Мне не нравится то, что ты только что сказал, - мне отчего-то сделалось до странного горько. – Про людей и оленей. – К сожалению, не могу извиниться перед тобой ни за своё мнение, ни за свой поступок. – Не нравится, потому что, мне снова кажется, что ты снова прав. Кролло резко повернулся ко мне лицом. Ветер растрепал его волосы, выбил иссиня-черную прядь, разметал по высокому и бледному лбу. Я протянула руку. – Хисока сказал, что животных при таком раскладе жалеют только психопаты. – Дело говорит. – Нет, - я заправила Кролло прядь за ухо. – Думаю, не дело. Он поймал меня за запястье: – Я правильно поступил? Над нами, надрывно вскрикивая, все так же парили белые-белые чайки. – Стоит отказаться от оценочных суждений, - наконец ответила я. – Наверное. – Ещё не уверена? – Сложно это все… – К чему я заговорил про оленей? - задумчиво хмыкнул Кролло. – С тобой я становлюсь… болтливым. – Если ты болтливый, тогда я дочь самого Сиддхартхы Гаутамы! Кролло почти нехотя отпустил мою руку. – Может статься, что так оно и есть, - улыбнулся он. – Не знаю, для чего я рассказал тебе про оленей Луадо, когда изначально хотел рассказать о Кортопи. Пара пожилых джаппонцев, кажется, вдоволь надышавшись выхлопами нашего паромчика, неспешным шагом вплыла обратно в переполненную дремавшими людьми общую каюту. Мы снова остались одни. Кролло неприятно хрустнул пальцами. – Рёдан задержался в Брунэ дольше, чем следовало, по многим причинам, хотя и мелким, и, теперь я понимаю, совершенно неважным. Однако в двадцать один все выглядело по-другому, - снисходительно заметил он. – Провинция Ватруа протянулась по всему северному побережью; серая, льдистая лента, цепь одинаковых городишек, сплошной песок и горизонт, тошнотворно сливающийся с небом: не различить, где суша, где океан. Мы отходили к югу от Брунэ, и ничего ценного среди поселений не оказывалось: мы попросту тратили время. В одном городке, я так хорошо помню его название, — Нижний Нанс, находился госпиталь, скорее походивший на богадельню: там никого не лечили, и с два десятка инвалидов, оставленных губернатором на призрение, доживали в сырых палатах, неотапливаемых, грязных и до головной боли пахнущих плесенью. И забавно, хотя и не очень, что единственным работающим отделением этого госпиталя было психиатрическое. – Хирургии, например, нет, а психиатрия — вот вам, пожалуйста? - удивилась я. – Какой в этом смысл? – Нэн, - неожиданно холодно ответил Кролло. – Нэн?.. У инвалидов? – Я познакомился с одним… местным Доктором совершенно случайно. Он считал, что, если подвергнуть людей экстремальным испытаниям — психологическим и физическим — даже те, у кого нет никаких способностей, смогут их приобрести. – Что, из воздуха? Все люди рождаются с аурой, просто ее нужно культивировать. – Долго, - помрачнел Кролло. – Развивать нэн. У некоторых на это уходят годы, порой даже без особых успехов. Тренировки ни к чему не приводят, человек остаётся человеком. Однако Доктор придумал замечательную альтернативу. Мы помолчали. Солёный ветер оседал на коже, въедался в волосы, зацеловывал наши лица, губы; на кончике языка — соль, на веках — соль: болят глаза. Я хлопнула себя по щекам в надежде отвлечься: то, о чем говорил Кролло, мне совершенно не нравилось. – Среди жителей госпиталя был тринадцатилетний мальчик, - медленно продолжил Кролло. – С хрустальными костями. Крайняя степень истощения, не мог ходить. Доктор пытался пробудить в нем способности с помощью нарушения внешнего дыхания. – Асфиксия?.. – Верно. Пять минут в час девять часов в день — отсутсвие кислорода в герметичной камере; потеря сознания; необратимое поражение мозга. – Боже, - я закрыла лицо руками. Кролло плотно сжал губы. – Из-за постоянного стресса организм стал полностью отвергать кожный покров. Лихорадка, боль в мышцах, и кожа — лопнувшие гнойные волдыри лоскутами с тела. Тринадцатилетний мальчик. Он пережил больше, чем кто-либо из нас в Метеоре. Меня затошнило. – Я болел астмой, однако мои кости всегда были достаточно крепкими. Идеальный вариант, чтобы снять копию. – Кортопи… Значит, у Доктора все-таки получилось? Запустить нэн с этапа, когда изнуряющие тренировки уже не нужны? – Отчасти. Кортопи имел удивительно сильный нэн, потрясающую ауру и неисчерпаемый потенциал, и совершенно не умел ими пользоваться. Страшное оружие в руках человека, не знающего, как спустить курок, - усмехнулся Кролло. – Украсть подобную способность… мне отчего-то в голову не пришло. Однако пригласить в Рёдан? Да. Пожалуй. Я пригласил. – И научил, как пользоваться нэном. – Мы все научили, - пожал плечами он. – Порой я думаю, что умереть, прикованным к постели, все же чуточку лучше, чем жить. Так жить. Детям не место в Рёдане. – А Каллуто? – Это не ребенок. – Ему двенадцать. – Это не ребенок, - с нажимом повторил он. – Не буду спорить, - я примирительно вскинула руки. – Как скажешь. Значит, не ребенок. Кролло совсем уж неожиданно повеселел: – У Доктора была интересная ручка с плавающим корабликом внутри. Если хорошенько встряхнуть, кораблик начнёт плавать взад и вперёд, а на него будут сыпаться голубые и синие блёстки. Еще под корпусом лежала глянцевая картинка с пляжем и морем, и над всем этим — пластмассовое солнце, точно так же прикреплённое к стеклу. Оно закатывалось каждый раз, когда кораблик доплывал до конца стержня, с таким звуком: «тук-так». Тук-так, тук-так, рассвет-закат, рассвет-закат. Милая ручка. Жаль, что я не рассчитал силу удара и вогнал ее в череп Доктора слишком глубоко, никак не достать, будто бы совсем пропала. Представь себе, ее не получилось выудить даже ножом, хотя я правда старался. Теперь я думаю, что лишь потратил собственное время: если раскололась голова, значит, раскололась и ручка. Он оглядел свои пальцы, будто вспоминая, как ощущались разбрызганные по ладоням мозги. – Где такую купить?.. Похоже, это был сувенир. – В Иё есть бунбогуя*, это местный канцелярский магазинчик, - вспомнила я. – Четыре года назад там продавались ручки с плавающими цветами сакуры. Симпатичные такие, розовые. И блёстки там, по-моему, тоже были. Не обещаю, что этот магазинчик до сих пор открыт, но если вдруг — куплю тебе ручку. Но без кораблика. Сойдёт? Кролло мягко улыбнулся: – Сойдёт. Спасибо. – Пока не за что. – Что-нибудь взамен? Я оглянулась на общую каюту: Годжо мирно спал, уронив голову на плечо листающего какую-то экскурсионную брошюрку Гето. – Просто постой со мной ещё немного, пожалуйста. Если тебе не тяжело… Бензином пахнет. – У меня больше нет астмы, Сона, - смешно фыркнул Кролло. – Я подлечился. Все в порядке. – А крест у тебя с детства? - не удержалась я. – Ну, на лбу. – Нет. Приобрёл его вместе с первым чужим нэном. – А что за способность? – Лечение, - коротко ответил он. – К сожалению, этой способности у меня больше нет. Если бы была… Кролло отчего-то не продолжил, а мне отчего-то снова сделалось ужасно неловко. – Про Кортопи: я все же вёл к тому, что не доверяю психотерапевтам. – Какая сильная преамбула. – Прости. – Я люблю, когда ты говоришь, - я спешно отвернулась к рубке: лишь бы не видеть его лицо, лишь бы не видеть это лицо. – Спасибо, что поделился. – Я люблю с тобой говорить. Спасибо, что выслушала. Мы снова замолчали. Волны с шумом разбивались о борт паромчика, пенились белёсыми вихрами, облизывая палубу. Кролло, как и я с десяток минут ранее, смахнул с перил капельки воды. На его пальцах остались влажные блики, через секунду иссушенные низким островным солнцем. Восточный Ничирин. Сколько времени нам осталось? Пара часов. – А слушать меня любишь? Кролло резко повернул ко мне голову. – Люблю. Я тебя тоже Я тебя тоже Я тебя тоже – Ты был прав, когда сказал, что это дарственная клятва. Мой нэн. Даже и не мой, получается, да? Хисоки, - я тронула бусины чёток в кармане: считать было непривычно нечего. – Нэн Хисоки. Те, кто рождается со способностями джуджутсу, априори не могут культивировать нэн, старайся, ни старайся, ничего не выйдет. Я родилась с джуджутсу, хотя, конечно, лет до шестнадцати понятия об этом не имела. Я считала, что у меня что-то с головой, раз кроме меня эти уродливые… сгустки чего-то-там никто не видит. Родителям я не говорила. А Хисоке — да. Он был более принимающим, что ли. Понимающим. Может, потому что любил меня чуточку сильнее, а может, потому что с самого детства каким-то образом знал о нэн. Когда умеешь больше, чем обычные люди, все странности уже не кажутся такими странными. Он мне тогда сказал: «Разное бывает. С тобой все в порядке». «Разное бывает. С тобой все в порядке, Радзар». – В городе меня никто особо не обижал, так, иногда ссорились с одноклассниками, я кого-нибудь толкну, меня толкнут, потом нас традиционно отчитают у директора. Но Хисока лупил абсолютно всех, кто хоть как-то, по его мнению, плохо со мной обращался, - продолжила я; Кролло вдруг удивительно понимающе усмехнулся, будто бы тот час согласился: да, правильно; Хисока поступал правильно. Я растерла виски. Говорить становилось сложнее. – В общем, он и учителям за меня пакостил: то в чьём-нибудь птичнике курицу подобьет, то колеса у велосипеда проколет, то масло у порога выльет, чтобы обязательно все «обидчики» поскользнулись. С детьми Хисока не церемонился: пол класса из-за него с синяками ходило. Регулярно. Конечно, ему тоже попадало, и от чужих родителей, и от моих, и от школы, и вообще от всех в городе, кому он мстительно делал гадости… Но знать, что меня никогда не обидят, а если даже и обидят, то потом очень-очень сильно об этом пожалеют, было приятно. Старший брат всегда выступает замечательным пугалом. – Четыре года разницы, - задумчиво протянул Кролло. – И правда, отменное пугало. – Точно. Хисоку не любили, зато боялись, - согласилась я. – Высокий, сильный, с постоянным желанием подраться по поводу и без… и я на его фоне: за все детство ни разу никому даже подзатыльника не отвесила. Наша гувернантка, когда мы решили уехать из дома, сказала, что Хисока на меня совсем уж дурно влияет: как? не поступить в медицинский колледж? отказаться быть врачом? не «унаследовать» династийное «не навреди»?! Боже мой, вот это настоящий кошмар! Уехала в Джаппонию руками-ногами махать! Куда это годится! Ты же девочка! – Что мешает одновременно быть девочкой и «руками-ногами махать»? - рассмеялся Кролло. – По-моему, тете Мотт все мешало. Если мы отказывались ходить в церковь… Да-а. Нет, она нас любила, конечно, но по-своему. Своеобразно. Какой-то странной любовью. Все должно было быть по правилам. – Девочкам — девчачье, мальчикам — мальчишечье? – Точно. И то, что иногда мальчики решают обидеть девочек, — это вина исключительно наша. Не ходи в короткой юбке, и не будет проблем. Не провоцируй. Кролло замер. – Две вещи, о которых тяжело говорить: Аюна и… вот это. Но… мне кажется, если я расскажу… если я расскажу тебе, я… Не знаю. Мне будет полегче. Он не шелохнулся. Я размяла запястья. – Повезло, что ничего такого со мной не успело случиться, потому что я кричала достаточно громко, чтобы на эти вопли выбежал сосед с собакой. Да. Мне просто повезло. Но одежду разорвали так, что не зашить. Синяков много... У меня остался шрам от ножа на крестце, совсем маленький, конечно, но если потрогать — уродство. Потом в течение месяца три молодых человека свалились со скал в океан. Подряд; так, что их тела никто не смог обнаружить. Полиция, добровольцы. Как будто этих людей никогда и не было. Может, это потому что в океан они никогда и не падали. «Не прощу» «Я легко отделалась, пожалуйста, забудь» «Не. Прощу» «Радзар, посмотри, как я умею» «Ты скоро будешь так же» – Дарственную клятву можно провести двумя способами, - продолжила я. – Первый — кровосмешение; второй — условие. Кровосмешение нам не подошло. Слишком слабое. Поэтому Хисока выбрал условие. – Какое? - с трудом проговорил Кролло. – Если умираю я, умирает и он. Одновременно. Это как будто… как будто… – Без тебя нет его: вы одно целое. – Да, да. Плоть и кровь, или как там говорят… В общем, когда произошла вся эта история с Акумой, дарственная клятва запечаталась вместе с моим нэном. То есть, если бы я тогда действительно умерла, в Метеоре, Хисока бы даже не почувствовал, - улыбнулась я. – Все продумано. Не то чтобы я хотела убить собственного брата, да? Кролло протянул руку, но тут же отдернул, так и не решившись на прикосновение. Грязь? Грязь? Грязь? – Ничего не случилось. Меня просто побили. Ничего не было, - попыталась я. – Пожалуйста. – Что ты говоришь? - бледный, он в ужасе обернулся, чуть покачнувшись вместе с налетевшей на паромчик волной. – Что «пожалуйста»? – Я не знаю. – Что с ними сделал Хисока, если не столкнул в океан? «Не трогай меня, Радзар» «Испачкаешься» – Не отвечай, - Кролло крепко зажмурился, а затем неожиданно спокойно и даже почти естественно, будто между нами ничего не произошло, расслабил плечи. – Мне жаль, Сона. Я искренне надеюсь, что ты не винишь себя в случившемся. – В тринадцать винила, но сейчас — уже нет. Сила приходит через страдания, я… – Тринадцать? - перебил он. – Да, я к этому и рассказала, Кортопи же тоже тринадцать было, но я не превозношу себя и ни в коем случае не говорю, что мне как-то хуже или что-нибудь еще! Кортопи настрадался побольше меня, и я не… – Господи Боже, просто помолчи! - Кролло грубовато схватил меня за шею, до хруста костей стискивая в объятиях; больнее, чем когда-либо, больнее, чем кто-либо. Я похлопала его по спине. – Тебе не противно? – Сона, ты можешь закрыть рот? – А где «пожалуйста»? – Пожалуйста, - со стоном взмолился Кролло. – Ты можешь закрыть рот? Я уткнулась лбом в его плечо. – Ты меня ругаешь? – Ты слышала, чтобы я тебя ругал? – Нет… – Тогда зачем спрашиваешь? – Переживаю. – Я не знаю, как тебя поддержать, - Кролло едва ощутимо коснулся губами моего уха. – Эмоции всегда были моим слабым местом. – Я заметила. – Тогда, быть может, мне стоит заменить слова действиями? – Ну, не все, не все, - я прижалась к нему щеку. – Кое-какие оставить все-таки нужно. Иначе будет тяжело разобраться, что к чему. – Пожалуйста, приведи пример. Неподходящее время. Я больше не ошибусь. – «Я голоден». Тоже чувство, тоже эмоция. Но ты же не станешь нападать на повара в ресторане, а просто попросишь меню, да? - пошутила я. Кролло рвано выдохнул. – Я не настолько глупый. – Я знаю. – Договори. Я погладила его по волосам: – Спасибо. Мне правда полегчало. Ты самый лучший собеседник. «Договори»? Не самое лучшее время. Я больше не ошибусь. Я больше не ошибусь. * бунбогуя — 文房具屋