Акай

Завеса распалась мириадами ярко-фиолетовых искр. Окутанный плотным туманом проклятой энергии, Годжо взмыл в небо, и вслед за ним — гигантский, переливающийся изумрудной чешуёй дракон.  Гето.  Аюна с диким визгом вытащила из шеи нож. – Ты меня обманула! Обманула! Обманула!  Ее крик потонул в грохоте обвалившейся скалы: дракон Гето ударил своим мощным шипастым хвостом, и камни, растрескавшись мелкой и острой крошкой, подняли столп пыли, закрывший безучастно льющийся на Китаяму свет. Молчаливым диском Солнце наблюдало за нами; за тем, как Годжо, скрестив пальцы — средний и указательный — увеличил территорию: западный склон горы, и роща древних криптомерий, и даже небо, все обратилось бескрайним и беззвёздным космосом. И среди немой пустоты — лишь те же темно-зелёные всполохи: Гето закручивал шар проклятий, готовясь запереть Аюну внутри; между его ладоней золотым электричеством билась аккумулированная энергия.  Я лежала на спине, точно так, как оставила меня Аюна, и над головой зажигались и гасли фиолетовые, изумрудные, грязно-болотные огоньки. Выкинутый нож, забытый всеми, лишь в полуметре от меня, тихо отражал разноцветные блики; на обоих лезвиях подсыхала темная-темная кровь. Нечеловеческая. Совсем незнакомая.  Как странно было лежать на пожухлой от нескончаемого зноя траве; как странно было в черноте чужого джуджутсу, сильного и спокойного: завидное хладнокровие; шесть ярко-голубых глаз. А у меня печати по всему телу. А у меня пробита голова. Отчего я здесь лежу? Кто придумал меня на этом острове?  – Нож в правой руке, вилка в левой, почем никак не запомнишь? - тётя Мотт грозит Хино пальцем. Хино облизывает столовую ложку. – Кто ж тебя манерам учил? Поди никто… – Я беспризорник. - согласно кивает он.  Мама заходит в кухню:  – Теперь нет. Учись, как обращаться с приборами.  – Мясо тоже ложкой есть будешь, что ли? - подхватывает старая гувернантка.  Я молчу. В Итрории вечер.  – Считаешь, мы правильно поступили? - шепчет мама; в кухне горят свечи, кусается сквозняк; я прячусь за платяным шкафом: чуть двинешься, и заскрипит паркет. – Это проблемный ребёнок.  – Эмм, кто из нас не был проблемным в десять лет? - так же тихо отвечает папа. – К тому же мальчик рос в бродячем цирке. Что ты от него хочешь?  – Я хочу, чтобы в первую очередь не пострадала наша Радзар.  Папа глубоко вздыхает. Мама встаёт со стула; слышны ее нервные шаги.  – Мы бы себе не простили. Ты знаешь, Эмм.  – А если он дурно на неё повлияет, что тогда? Что, если он навредит Радзар? Это ты сможешь простить, да?  – Детей нужно просто воспитывать, - в голосе папы улыбка; я задерживаю дыхание. – И никаких проблем.  – Вот и занимайся с ним. – Вот и буду.  И тишина. За окном беснуется ветер. – Аслад, - зовёт мама. – Прости меня.  И тишина. В Итрорию летит ноябрь.  – Ты не виновата, - папа сдавленно кашляет. – На все воля Божья.  – Ты ведь хотел от меня сына.  – Я хотел Радзар.  – Аслад… – Сын теперь тоже есть, - он ритмично стучит пальцами по столу. – И я очень и очень счастлив.  Хино кусает меня за лопатку, остаётся синяк. Я толкаю Хино, и остаётся ссадина. Тётя Мотт причитает и ставит нас в угол. В тот же день папа приносит с работы конфеты. – Карамельки, карамельки, - напевает Хино; пальцы в подтаявшем сахаре, липкие; от сладкого у меня ноет зуб.  От сладких пирожных нашей гувернантки — тоже.  – С Днём рождения! - мама целует Хино в щеку; на торте оплавляются две цифры: один и шесть; Хино шестнадцать; за мансардным окном — июнь. – Мы с дядей Асладом тебя очень любим.  – Задуешь? - улыбается папа.  Хино скрещивает пальцы — средний и указательный, на счастье, — и молча задувает свечи. Родители хлопают, тётя Мотт щелкает камерой. Вспышка. Я вижу чужие слёзы. Последний раз, когда Хино плачет.  И первый раз, когда плачет Хисока — пять лет спустя, на похоронах, куда нас не приглашают. Через сухую телеграмму с континента.  – Они не хотели нас беспокоить. - говорю я; Хисока беспомощно заламывает пальцы; в Кука Нью идёт мелкий дождь.  – Неделя прошла. Мы бы успели приехать. – В Итрории сезон буранов. Как?  – Все равно, - всхлипывает он. – Нужно было приехать.  Я беру его за руку. Ледяные ладони. Моему брату двадцать один. – Родители тоже не поехали.  – В этом и проблема! - выкрикивает он. – Никто не поехал! Она умирала одна!  Хино девять; тётя Мотт наказывает его пощёчиной.  – Старая карга, - ругается Хино. – Я даже не попрощался с ней, - плачет Хисока.  А тётя Мотт любит его больше всех.  Похороны без усопшего: мы бросаем в океан лилейный венок.  – Не хочу так, - шепчет Хисока. Я только киваю.  И через три года вспарываю себе живот.  Ещё через неделю звоню маме. – Как дела? – Ничего, потихоньку. Оба работаем. Сняли вот квартиру в Йорк-шине. Ничего. Как папа? – Тоже. Приедете в гости?  Я отрываю заусенец.  – Пока не можем вырваться. Извини. – Мы скучаем.  – Тебе от Хисоки привет.  – Радзар.  Отзвук моего имени. Тонет в телефонных разговорах, цепляется за высоковольтные провода.  Рад-зар  Кто бы снова позвал меня этим именем?  Фиолетовый продолжал расползаться над головой, и я лежала на спине, и трава, обнявшая меня со всех сторон, смешно щекотала шею; боль отступала, и на ее место вплывала большая и тихая, мягкая, спокойная темнота. Ни пятен перед глазами, ни искр, ни огоньков: темнота глотала звуки, глотала пыль, глотала джуджутсу Годжо. Темнота походила на зимний вечер в Вергеросе, когда солнце стремительно закатывалось за обледеневший горизонт, и от навалившихся сумерек нестерпимо хотелось спать; зимы в Вергеросе длинные; северные ночи теснят тусклые и короткие дни. Морозный воздух. Вдох, и обжигает легкие; холод кусает щеки и пальцы рук.  Затем синева над Итрорией становится чернотой: на небе вспыхивают далёкие серебрянные звезды; мерцают молчаливо.  Совсем отрешённо.  Безучастно.  Ни для кого.  И одинокий маяк на мысе, вторя их ледяному свету, глядит прожектором в океанскую даль, где на границе между воздухом и водной гладью дрейфуют толстые и мутные льдины, острые по растрескавшимся краям.  – Не грызи ногти, - сердится мама; Хино, забравшись ко мне в кровать, воровато сует обкусанные пальцы под одеяло. – Хотите без чтения остаться?  – Радзар не грызла! - вступается он.  – Да, но если продолжишь ты, я накажу вас обоих. Будет это честно?  Я нашариваю чужую взмокшую ладошку. В тот вечер мне семь, а Хино — одиннадцать. У нас температура; и никакой школы. До среды. – …не будет, - все еще дуется Хино. – Я перестал, вот.  Он показывает маме руку.  – Чтобы я больше этого не видела, ясно? - говорит она. Хино только кивает. – Ладно. Тогда читаю.  Жил-был на далеком северном острове один метеоролог-учёный, полярник. Тридцать лет он следил за станцией, делая замеры и наблюдая за полуразрушенном маяком, некогда указывающим дорогу идущим по Северному пути морякам. Полярник жил в заброшенном посёлке, один-одинёшенек, в кромешной тьме векового льда. На его деревянном столе всегда лежал метеорологический журнал и старенький облачный атлас. Под лампой, обмотанная в помутневший от времени скотч, покоилась фотография жены. Раз в неделю полярник уходил прочь от станции, прихватив с собой лишь большой желтый фонарь. Мрак бесшумно проглатывал его небольшую, раздутую от тёплых вещей фигуру, и казалось, что теперь за многие-многие километры вперёд невозможно будет найти ни единой души. И тогда полярник зажигал свет, и вечная ледяная тьма расступалась перед золотым лучом прожектора. Полярник обхватывал руками фонарь, крепко прижимая его к груди, и направлял столп света в самую гущу бескрайних и жестоких льдов. Как непоколебимой вечной глыбой высился во мраке позабытый всеми маяк, так и маленький человек застывал среди белёсого снега, прокладывая путь желтым лучом фонаря. Полярник светил в сторону родного дома, где год за годом, тридцать лет ждала его жена. Слабый на просторах тысяч километров свет не доходил до неё столь ярко, но она неизменно чувствовала его душой. Как тянется и не рвётся нить, от сердца к сердцу, так тянется и желтый луч фонаря от сердца полярника к сердцу его жены. Не ведая препятствий, вне времени и расстояний, свет никогда не исчезает и не тускнеет.  Газеты называли полярника самым одиноким человеком на Земле, но немые льды и колючие снега, видевшие тот пронизывающий тьму луч фонаря, знали: пока есть тот, к кому всегда можно вернуться, человек никогда не будет одинок.  – Не хочу быть полярником, - на грани слышимости шепчет Хино; мама закрывает за собой дверь: «спокойной ночи». За окном стенает буран. – Я тоже.  – А кем хочешь?  Я не замечаю, как прикусываю кожицу у ногтя.  – Как дядя Магат. Наверное.  – Он странный, - Хино крутит у виска. – И одежда у него драная. И зубы желтые. – Он мне мармелад давал.  – А тётя Эмм знает?  – Нет, - я слизываю с пальца кровь. – Не говори ей!  – Старик тебя когда-нибудь отравит. – Не обижай его! - сержусь я. Хино едва слышно хмыкает. – Как скажешь.  Болит отгрызенный заусенец. Мы молчим. Комната распадается тенями.  – Дядя Магат обещал подарить мне краски, - шепчу я. – Медовые краски, как у него в… в палитре.  – О! Тогда нарисуешь меня первым? - тут же оживляется Хино.  Я киваю.  Затем рисую.  Да. Какая же длинная в Итрории зима.  Мысли ускользают, и ускользают, и утекает время.  В Итрории зима.  Я стою посреди кухни с полотенцем в руках; Хино, неприятно чавкая, ест разваренную и безобразно жидкую овсяную кашу. – Ты не помнишь, что я хотела сделать?  Хино пожимает плечами: нет.  В Итрории зима. – И я не помню. Но точно что-то хотела. Что?  Что?  Кролло отрывается от книги:  – Что? Я тебя слушаю. Что ты хотела?  Гето с силой бьет меня по лицу:  – Не закрывай глаза, слышишь?! Сона!  Что я хотела?  – Ты хотела вернуться, - мягко напоминает Учитель. – Вставай.  Вставай.  И я встаю.  В Итрории тает снег. Руки Гето — неласковые, дрожащие; чуть влажные ладони, и у самого основания правой — не сошедшая с годами мозоль — след от рукояти катаны; точно как у меня, точно как у Годжо, точно как у Аюны. Наши руки похожи.  Гето крепко держал меня за шею.  – Куда!.. - спохватился он, ещё крепче сжимая пальцы. – Лежать!  От его хватки заболела голова.  – Я в порядке, - попыталась я; голос почти пропал; на корне языка ощущался стальной привкус крови. Гето в ужасе прижал меня к груди. – Твою мать, ты вообще не в порядке! Помолчи!  – Дай мне встать… – У тебя затылок пробит, лежи и не дёргайся! - рявкнул он.  О… Тогда, может быть, голова болела не от чужих пальцев.  – Где она?! Гето, кажется, затрясло от злости. – Нигде!.. - с огромным трудом сдержался он. – Сона, ты можешь помолчать?!  «Не говори! Не говори, пожалуйста, Сона, не говори… Помолчи.» Кролло. Я со всей силы отпихнула от себя Гето: – Где Кролло?!  – В соседнем отделении! Я тебя сейчас тресну, если не ляжешь обратно!  Что-то неприятно стягивало волосы. На пробу я коснулась затылка: бинт.  – Это что?..  Гето до красноты растер лицо: – Милостивый Будда…  Холодный белёсый свет растекался по начищенной плитке пола, высвечивая, съедая даже малейшую тень; продолговатые люминесцентные лампы тихо жужжали под потолком, и едва ощутимый сквозняк от кондиционера трепал опущенные пластмассовые жалюзи на окне. Белье скрипело накрахмаленной простыней; мягкий матрас односпальной кровати. И в воздухе нестерпимо, до рези в глазах пахло спиртом.  Больница.  – Мы в Иё..?  – А ты помнишь, чтобы в Иё были такие чистые госпитали? - фыркнул Гето. – Нет конечно. Это Оомэй. – Синсадзима? - удивилась я. – А что Ничирин? – А что Ничирин? - устало передразнил Гето. – Ничего. Сона, ляг, пожалуйста.  Он снова потянул меня за шею.  – Ты можешь нормально объяснить, где мы, зачем мы и что с Годжо, и Кролло, и… Аюной?! - в конец вскипела я. – И не трогай меня!  Гето вдруг крепко зажмурился, словно от накатившей боли. Вокруг его плотно сомкнутых побелевших губ залегли тени, и глубокая складочка между бровей прибавляла этому некогда гордому и красивому лицу годы. Гето выглядел изнеможённым. – Что произошло? - я положила руку на его колено. – Пожалуйста. Объясни?  Он молчал. Круглые светло-голубые часы над дверью глухо отбивали секунды: одна, две, три. – Ты сказал, что Кролло в соседнем отделении.  Гето неприятно хрустнул запястьем. Одна, две, три секунды. Скрипели жалюзи. Из коридора доносились чьи-то нестройные голоса.  – Мы думали, ты все, - на грани слышимости проговорил он. – Умерла. Думали, что ты больше не очнёшься. Откуда у человека столько крови? Как считают… пять с небольшим литров, да? Мне показалось, ты потеряла больше.  – Что с Кролло?  Гето вяло мотнул головой. – Живой.  – Боже, - я закрыла лицо руками. – Спасибо. Спасибо Спасибо Спасибо Живой. – Сатору это скажи. Он позаботился.  – А где… – Медитирует, - перебил Гето. – Нам всем крепко досталось.  – Извини. – Ты то за что…  Мы замолчали. Больничный свет резал глаза, и запах спирта, и обрывки чьих-то фраз врезались, вплавлялись в сознание с новой силой: мне вдруг стало больно дышать.  Гето, будто почувствовав, но скорее увидев, как жалко дрогнули мои руки, подставил плечо:  – Хотя бы облокотись, раз лежать не хочешь.  – Неудобно... – Ещё бы, - он едва ощутимо погладил меня по щеке. – Ужасный денёк был. Наверное, даже худший в жизни.  – Я мало что помню. – Конечно. На чем остановилась?  Аюна. – В общем-то… после того, как она меня отпустила, я уже потерялась, где что… Помню, как вы прорвали завесу, и ещё помню твоего дракона. И фиолетовую технику Годжо. – Не густо, - хмыкнул Гето; я только подставила голову под чужую ладонь. – С чего начать?.. Сатору не смог подобрать тебя сразу, потому что Аюна использовала расширение территории, и я тоже не смог, потому что опять-таки Аюна чуть не проткнула Сатору одати.  Я почувствовала знакомую горечь стали на языке; саднит горло; привкус металла, и красная, красная кровь. «Ты чувствовал сталь, когда мы целовались?» Как много было красного.  Тошнит.  – Страж, значит. – Да.  – Она так много болтала, но я ни черта из этого не поняла. Почему страж? Откуда..? – Дорогая, тебя сколько раз головой о камни приложили? Конечно, ты ни черта не поняла, - мрачно усмехнулся Гето. – Били тебя, а ощущение было, как будто нас с Сатору.  – Фантомная боль это называется. – Это называется «мы за тебя очень сильно переживаем».  – Извини.  – Да хватит!  Он ущипнул меня за ухо: – Хватит, Сона. Вот честное слово, хватит. Извиняться здесь должны только мы с Сатору, и не только перед тобой, к сожалению.  «Он скоро умрет! Эй! Гето! Даже не старайся, у него уже мозг отказывает.» – Кролло почти умер, да? - я оглядела свои пальцы: чёрные печати стража; не светлеют ни на тон. Уродство. – Да. – Как спасли?  – Обратная проклятая техника Сатору, - Гето как-то странно нахмурился. – Потом в больницу на кислород. Часов через девять пришёл в сознание. Выломал камеру, если тебе интересно.  – Зачем?.. – Остаточная энергия стража. А ты, кстати, провалялась без сознания четыре дня.  Кондиционер заурчал новым потоком воздуха, и об окно ударились жалюзи. Я накинула на себя одеяло.  – Ясно.  – И все? Больше ничего не скажешь? - удивился Гето. Я пожала плечами в ответ.  – А что мне сказать?  – Не знаю. – И я.  Мы снова помолчали.  – Кролло что-нибудь помнит? - решилась я.  За дверью кто-то шумно закашлялся.  – Мы не особо говорили. Знаешь, когда у человека гипоксия, как-то не до этого.  – Гипоксия. – Да.  – Страшно... – Тебе все равно? - не выдержал Гето.  Болела голова. Сколько раз меня приложили о камни? Наверное, не пятьдесят. Точно не пятьдесят. И не лицом. Наверное, Аюна все-таки меня любила. Наверное, боялась уродства.  Сколько длится красота? Аюна.  – Как мне может быть все равно, если я люблю его? Вот в такой ситуации тебе что, было бы все равно на Годжо?  – Нет. – Конечно нет. Чушь какая.  – Я испугался, - проговорил Гето; его речь, неожиданно медленная, будто тормозил проигрыватель и зажевывалась старая пленка, неприятно оседала в больничной палате; и этот голос, тихий и бесцветный тон, ни эмоции, ни оттенка, заставил меня отстраниться: что-то изменилось. Что-то невозвратно, необратимо, так безбожно и нечестно ушло. Пропало из этого человека. – А когда все закончилось подумал: да я тут вообще не при чем! это все не со мной было, там… какой-то другой Гето Сугуру, но точно не я. Никак не я. Меня не было на Китаяме.  Я промолчала. Гето принялся заламывать пальцы: – Как такое могло произойти? Как мы… да что мы, как монахи, послушники, как все могли пропустить такое? Что, и правда никто не заметил? Твою мать, да у них под носом культивировался страж! Что за… – Сугуру, - я позвала его по имени. – Давай дождёмся Годжо и Кролло и спокойно поговорим. От твоих вопросов в никуда легче не становится. Я мало что помню, Кролло, видимо, тоже, Годжо медитирует, мы с тобой здесь сидим… Повторять по сто раз произошедшее? Предлагаю не нервировать себя лишний раз. И так дерьма хватает. Согласен?  Он мелко вздрогнул. – Да.  – Ну вот и все. Когда мне можно выйти?  – Я позову медсестру, - прошелестел Гето. – Голова как?.. – Терпимо. Я уже привыкла.  – М… Разговор не клеился; Гето, ещё с пару минут посидев на кровати, несколько дёргано оправил испещрённую глубокими заломами и даже кое-где порванную кэсу, затем открыл и снова закрыл за собой дверь. Палата онемела. Холодели ступни и отчего-то пальцы на руках; некрасиво синели ногти; в тридцатишестиградусную жару я мёрзла под едва работающим кондиционером. Куда мне до северных зим…  Я попыталась улечься, но тело, будто одеревенев, совершенно не слушалось; мешало все: я не могла уложить ноги и не знала, на каком остаться боку, куда положить голову. Одеяло казалось недостаточно тёплым, простынь — слишком колючей, подушка — худенькой и мерзкой даже на вид. Давили бинты. И воздухе все так же едко пахло спиртом.  Я вдруг вспомнила, с какой удивительной страстью Хисока ненавидел больницы: ни увещевания, ни уговоры и даже ни угрозы, ничто не могло заставить его показаться врачу. Хисока болел, и кашлял, и смиренно, хотя и с натурально страдальческим выражением лица, глотал горькие микстуры тети Мотт, которые скорее вызывали тошноту, чем помогали выздороветь, но… Хисока терпел и все равно отказывался ехать в больницу. Родители-медики нас почему-то никогда не лечили, спихивая заботу о болеющих детях на старую и склонную драматизировать и преувеличивать абсолютно все гувернантку.  – Сапожники без сапог, - ворчала тётя Мотт. – Собственных детей, и так…  Может быть, дома им не хотелось касаться работы, а на работе — наоборот, дома, и каждый день все по кругу. Может быть, многолетний опыт в больничных стенах разубедил их в опасности некоторых болезней. Может быть, мама и папа думали, что организм должен перебороть все сам. Хисока откровенно радовался такому положению вещей, а я, ребёнком будучи постоянно простуженной и сопливой, просто смирилась. – Само пройдёт, - выговорила я, и слова лишь сиротливым отзвуком упали в пустоту; шуршал кондиционер; и медсестра по-прежнему не приходила. Я попыталась вспомнить, что говорила Аюна про стража и настоятеля Идзэнэдзи-саму, но мысли, чуть только копнёшь поглубже, будто бы натыкались на бетонную стену: сегодня отчего-то совершенно не думалось. Я решила свалить это на травму: все-таки головой о груду камней меня били не каждый день. Наверное, сотрясение.  О Кролло подумать также не получалось.  – Наверное, очень-очень сильное, - вздохнула я. – Сотрясение.  О Кролло я думала с конца февраля и думала беспрестанно: как он, где он и с кем; но сегодня было начало августа, тридцать шесть градусов тепла, духота и влажность на восточных островах Джаппонии. Синсадзима, город Оомэй. Мне двадцать четыре, я лежу в больнице с пробитым затылком, в соседнем отделении — человек, которого я люблю, ещё где-то — Годжо и Гето. Мои друзья. Аюна, переродившаяся в проклятие. И какой-то страж. И Хисока, совсем не подозревающий о том, что случилось: я была уверена, сообщать о произошедшем ему никто не стал.  Кролло чуть не умер. У Кролло была гипоксия. Знакомое слово со страниц толстенных родительских книжек. Нехватка кислорода.  – Я боюсь за тебя, - говорю я.  И почему-то ничего не чувствую.  Через четверть часа ко мне все-таки заглянула медсестра: грузная темнокожая женщина, в своей неприятной светло-голубой робе она выглядела ещё тучнее и будто бы неприветливей; необычайно узкий разрез глаз, точно как у коренных жителей восточных островов Джаппонии, выдавал в ней хафу. В Джаппонии таких людей не особо любили.  На ее бейджике я прочитала «Малу». Имя из далекой Очимы.  Гето с абсолютным отвращением в голосе называл хафу «недочеловеками».  Малу, словно прочитав мои мысли, глубоко нахмурилась:  – Как Ваша голова?  Я машинально коснулась повязки. – Нормально.  – Головокружение, тошнота?  – Нет. – Встаньте-ка.  Ноги предательски ощущались подтаявшим на солнце желе: я едва успела схватиться за край кровати.  – Ясно, - кивнула Малу. – Постельный режим месяц.  Ну конечно.  – Молитвами Ваших друзей. С такими травмами не живут, если Вы в курсе.  – Да. Она принялась отматывать новый бинт. Привычные движения, которые я видела уже сотню тысяч раз: у папы, у мамы на работе. Руки у санитаров грубые и быстрые; за движениями почти не видно пальцев, и от этого крошится и без того тоненькая марлевая ткань.  – Мой муж тоже владел нэном, - Малу смахнула с колен осыпавшиеся ниточки. – Правда, лечить не умел.  – Мои друзья использовали джуджутсу. – А. Значит, Восточный Ничирин. – Точно. Бывали там?  Медсестра отчего-то не ответила. Я поковыряла заусенец. – Нам нужно поговорить. То есть мне. С друзьями. – Ну говорите. Что Вам сделается-то… Только сидя. Шлёпнитесь ещё, а меня потом уволят.  Бинт Малу повязывала чрезвычайно небрежно: в какой-то момент мне даже показалось, что она вырвет целый клок волос.  – Вечером будет капельница, - бесцветно сообщила медсестра. – Ужин я принесу Вам в восемь.  Больничная еда всегда-всегда была отменной гадостью. Меня замутило. И Малу, не посмотрев в мою сторону дважды, молча собрала все вещи и также молча вышла за дверь.  Я запоздало подумала: застала ли она трагедию на Китаяме? жила ли она тогда на Синсадзиме? читала ли новости о резне?  На пальце выступила кровь. Я вспомнила, с каким лицом нас отчитывала мама: не грызи ногти, не грызи ногти. Может, тётя Мотт и была права насчёт дурного влияния Хисоки: красивого маникюра на себе я больше никогда не видела; все пальцы в «зацепках». И печати, печати, печати. Медсестре на них, кажется, было совершенно плевать. Я даже позавидовала ее непредвзятости.  К полудню в мою палату ввалились трое: Гето, Годжо и Кролло. На удивление Кролло выглядел бодрее всех. У Гето ещё больше осунулось лицо.  – Как ты? - снова поинтересовался он. – Повязку поменяли… – Да. Ещё пригрозили капельницей и ужином. Годжо заметно передернуло: – Дрянь! Больничная еда! Я бы лучше с голоду умер. – Там автомат с шоколадками и сэндвичами. В холле, - Гето снова растер уши. – Вытянуть тебе что-нибудь?  – Мне? - обрадовался Годжо. Гето только мотнул в мою сторону головой. Я отказалась. Кролло, затянутый в точно такую же больничную пижаму, молча разглядывал стены палаты. Голые. Ни черта на них не было. Пустая штукатурка. И раздражающе тикающие часы. Я хлопнула рядом с собой по одеялу:  – Ну садитесь. Рассказывайте. Годжо, спасибо.  – Вспомнила обо мне, а? - его улыбка вышла совсем тусклой, нехарактерно натянутой, блеклой; лишь декорация на этом смертельно уставшем лице. – Приятно, что все живы. – С учетом того, что это был наш первый день на Ничирине, — очень даже, - пошутила я; Кролло шумно втянул носом воздух. – Так что произошло?  – Аюна превратилась в проклятие. – Понятно, да, а дальше-то что? Я отрубилась сразу же, как вы прорвали завесу.  Кролло, отчего-то не желая садиться на кровать, устроился на стуле возле двери:  – Я тоже. Думать, почему он так сел, мне совершенно не хотелось. – Ну, честно говоря, было месиво, - Годжо с удовольствием плюхнулся на мою подушку. – Дерьмо это все, Сона. Ничего хорошего.  – Помнишь, мы говорили, что для настолько сильной завесы нужен проклятый предмет внутри? - вздохнул Гето. – Так это была Аюна.  – Жесть, - прокомментировал Годжо; я пожала плечами.  – Ожидаемо. Если вы говорите, что у неё тоже был одати, значит, она и есть страж. Это ритуальное оружие. К тому же, когда я жила с Акумой, я постоянно видела Аюну то во сне, то во время… девятого дня, как будто наяву. У всех стражей есть связь, неудивительно, что Аюна смогла так просто проскользнуть в мое сознание с Акумой.  Гето вытащил кисэру, но так и не смог прикурить: дрожали пальцы.  – Настоящий страж — Идзэнэдзи-сама. Это не Аюна. О.  – «Мое тело не такое прекрасное, чтобы быть носителем», - мрачно проговорил Годжо. – «Я только помогаю».  «Я только помогаю» Точно.  Аюна…  Зачем? – Откуда тогда одати?  – Это ее проклятое оружие, - ответил Гето. – Как у меня — Игривое Облако.  – Ты уже, наверное, не видела, но Аюна достала одати не из горла, - Годжо щелкнул себя по шее. – А просто материализовала его в руках. Разные техники. Страж вынимает только изнутри, ну, ты знаешь. – Плюс, на мече не было надписи про Дзигоку.  – И почему тогда одати? - я облокотилась на спинку. – Хотела быть похожей на тебя.  Кролло скрестил на груди руки, все так же молча и отстранённо скользя взглядом по палате. Акула вернулась, подумала я, большая и красивая акула.  – Вообще, - Годжо как-то неловко почесал затылок. – С поцелуем умно придумано. С учетом того, что за все годы в монастыре вы так и не… – Сатору, - тут же встревожился Гето. – Прекращай. – Нет, почему; он прав, - кивнула я. – По-другому она бы меня не отпустила.  – Она могла тебя убить.  – Не убить, а превратить в проклятие, - снова заговорил Годжо. – «Мы должны были слиться, ты и я» — с живой Соной слияния не выйдет. Норои с норои, как говорится.  – Плоть от плоти, да.  Гето крепко зажмурился: – Сатору, открой окно, пожалуйста. Дышать нечем.  Вместо него со стула поднялся Кролло. Годжо неприятно ухмыльнулся ему в спину.  – Значит, наш настоятель — страж, - подытожила я. – И все это время он накапливал в себе проклятую энергию Дзигоку. Что с Аюной?  Хлопнули ставни, и Кролло вернулся обратно к стене. В палату бурным потоком залился воздух; я с удовольствием принюхалась: ветер приносил с океана соль и едва различимый, сладковатый запах разбитых о камни водорослей.  – Сона, я боюсь, не все так просто, - с трудом проговорил Гето. – Мне пришлось использовать Спираль, чтобы задержать Аюну хотя бы на пару минут. Для разговора. И ты знаешь…  – Я сейчас скажу, - сурово перебил Годжо. – Хватит сопли размазывать. Ты слушаешь меня?  Я кивнула. Он с готовностью размял шею.  – Та маска в монастыре — это была тюрьма для Акумы. Кто-то когда-то запечатал четырёх стражей в четырёх ритуальных масках и раскидал по всему свету, вернее, по четырём сторонам света, чтобы люди — выражаясь твоими словами — не использовали их для утоления своих неуемных желаний. Чрезмерность. Страж берет годы и исполняет то, что загадывает носитель. Получить власть, деньги, убить или, наоборот, спасти. Не мне рассказывать, как это работает. И что? Маска восточного стража оказалась на Восточном Ничирине, на нашей Китаяме, в руках настоятеля. Он ее хранил-хранил, а потом вдруг захотел ею попользоваться. Но ведь это страшно? Мало ли, что может произойти, да? Вдруг сразу башку оторвёт или ещё чего хуже, потому что в свитках четкая инструкция к стражу отсутствует. Значит что? Значит, надо сначала… провести эксперимент.  Резкий порыв ветра всколыхнул жалюзи; Гето поморщился от этого короткого лязгающего звука.  – На ком же это сделать? Точно не на монахах: заподозрят, и все полетит к черту, или даже начнут сопротивляться. Неудобно. Тогда остаются послушники? Неплохой вариант. Но кого выбрать? Да и самому руки марать не хочется. Нужен кто-то третий.  – Безотказный посредник, - согласилась я. – Тот, для кого страж — не конечная цель.  – Ага, правильно. Но цели-то у людей тоже разные бывают. Так слепо подставляться неизвестной угрозе? Безумие!  – Твоя гениальная фраза, Годжо. Давай.  – Любовь — самое изощренное в мире проклятие, - излишне широко разулыбался он. – Ну и кто ради нее полезет к стражу?  Аюна.  А-ю-на.  Какой кошмар.  – Вот именно! - не дожидаясь моего ответа воскликнул Годжо. – Аюна. Чего только не сделаешь, чтобы чувства оказались взаимны…  – Почему?  Годжо резко умолк: голос Кролло прорезал больничную палату. Я вздрогнула. Гето медленно повернулся к нему лицом:  – Что «почему»?  – Разве изначально это не было взаимно?  Вопрос повис в воздухе. Ещё с минуту мы сидели в тишине. Затем Годжо как-то совсем уж весело хлопнул себя по колену:  – А, ты тоже думал, что Сона ее любит? Пока Сугуру мне не сказал, я был в полной уверенности… – Может, прекратишь? - разозлился Гето. – Какое это сейчас имеет значение?  – Ну так прямое! Проблема-то как раз в этом! Сона не любит Аюну, Аюна любит Сону и хочет, чтобы они были «вместе навсегда», и вообще все равно в каком воплощении: хоть проклятие, хоть нет. Да?  Кролло моргнул. – Да, - почти сразу же ответил за меня Годжо. – Сона у нас любит всех и никого одновременно. Классная черта… – Сатору! – …никогда не поймёшь, как она к тебе относится.  – Ты можешь заткнуться?! - взорвался Гето. – Нашёл время болтать!  Я вскинула руку: – Хватит. Я отношусь ко всем с добротой, и это не мои проблемы, что Аюна расценила подобное отношение как влюбленность.  Годжо победоносно хлопнул в ладоши: вот, ну, а я о чем вам всем говорил!  – Ты же сказала ей, что вы вместе, - прошелестел Гето. – Разве это не подтверждение чувств?  – Обвиняешь меня?  – Ты себя вообще слышишь, Сона? Где здесь обвинение?..  – Зачем тогда спрашиваешь?  – Да потому что твоя первая фраза — это просто ужас! - он резко повысил голос. – «Не мои проблемы»! Сона! Тогда я тебе ничего не сказал и сейчас очень, очень об этом жалею. Как можно было говорить человеку «я с тобой», «мы вместе», «ты мне нравишься» и при этом ничего к нему не испытывать? И ты ведь прекрасно знала, что у Аюны крыша от тебя поехала! И вместо того, чтобы отстраниться и дать понять, что это все не взаимно, ты продолжала ей потакать!  – Как, по-твоему, мне надо было сделать?! - против воли у меня сжались кулаки. – Перестать о ней заботиться? Вам готовить, помогать с уборкой, обнимать вас, а ее — нет? Как бы это все выглядело?!  – Я не про заботу говорю!  Гето вскочил с кровати.  – Тебе следовало сказать ей «Аюна, я тебя не люблю, я ошиблась» и закончить на этом! А ты продолжала слушать ее любовные излияния, а потом вздыхать мне «Аюна меня тяготит»! Открыла рот и сказала, и все! Никаких конфликтов!  – Я откуда знала, что я ее не люблю?! - я вскочила следом. – Думаешь, это так просто?!  – Милостивый Будда, конечно просто! Я тебе говорил, как это, когда любишь! И ты ещё со мной спорить ухитрялась!  Годжо дернул за пояс чужой кэсы: – Ребята, хорош… – Ты не хочешь брать на себя ответственность, Сона, вот, что ты сейчас делаешь! - Гето в ярости хлопнул по стене рукой. – Сначала даёшь человеку надежду, что тебя можно любить, что ты тоже будешь любить в ответ, а потом берёшь и эту сраную надежду отбираешь! Какого черта?! Кто так поступает!  – Ответственность, да? - я толкнула его плечом. – Ладно. Все и правда из-за меня. Давай, предложи наказание.  Он вдруг неловко отшатнулся, будто кто-то пнул его под колено. Но конечно, никто бы не посмел. На наши крики сбежалась куча санитаров и бледных, кажется, до смерти перепуганных медсестёр; среди светлых, тошнотворного цвета роб я заметила одну непропорционально крупную: Малу. Мне страшно захотелось отвернуться.  – Выйдите из палаты! - молодой человек в смешной медицинской шапочке, тощий и низкий джаппонец, до белизны костяшек схватил Гето за рукав. – Сейчас же! Все!  Гето не шелохнулся. Как не шелохнулся и Годжо, и Кролло. По толпе пробежался осуждающий шепоток. Молодой санитар сглотнул: – Я сказал, на выход! Вы нарушаете общественный покой!  Я ткнула Гето в грудь: – Мне  стоило к тебе прислушаться, Сугуру. По делам сердечным ты же настоящий специалист, да… Впредь буду умнее.  Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но санитар снова потянул его на выход; Годжо молча отряхнул гакуран. Я кивнула им в сторону двери:  – Давайте. Общественный покой, все дела.  Молодой человек с видимым облегчением отступил в коридор; все так же шепча разбежались и медсестры. Кролло медленно поднялся со стула.  – Тоже уйдёшь? - я повернулась обратно к окну.  Под взглядом нескольких санитаров, наверное, оставшихся в коридоре «ну так, вдруг что, на всякий случай», Кролло прошёл к выходу и захлопнул перед их носами дверь, отсекая проход к нам в палату:  – Нет. Меня просто раздражает сквозняк.