Акай

– Сона, - он повернулся ко мне лицом. – Присядь, пожалуйста, ты очень бледная.  Я хмыкнула: сам Кролло теперь выглядел ничуть не лучше меня.  – Ты то какой. – Поэтому я тоже сяду.  Он похлопал рукой по кровати. – Сона.  В палату заглянул все тот же молоденький санитар, видимо, расхрабрившись, с намерением выгнать ещё и Кролло, но, наткнувшись на чужой колючий взгляд, он весьма благоразумно поспешил ретироваться. И снова заскрипела дверь. Я поморщилась.  – Какой противный звук. Почему бы не смазать петли? – Государственные больницы, - пожал плечами Кролло. – На что только уходят наши налоги?..  – Ты что, их платишь? - засмеялась я.  – Конечно нет.  – Так и знала. Хотя, если честно, я тоже. Не плачу. – Значит, нарушаешь законы Йорк-шина, - улыбнулся Кролло. – Когда-нибудь к тебе придут коллекторы. – Как придут, так и уйдут. Нечего! Об окраинах вообще никто не заботится. У нас в доме столько лет крыша течёт, и плесень… Да и это мелочи. За литейным заводом люди еще хуже живут. Какие налоги?! Кому эти налоги!  Кролло мягко похлопал меня по бедру: – Не сердись, Сона, нам сейчас не до них.  Я наконец посмотрела ему в глаза: сплошной серый, как пасмурное небо, как волны океана в грозу; ни тени синевы, ни проблеска света. Усталость.  Такого цвета свинец.  – Прости меня, - я закрыла лицо руками, но чужой взгляд по-прежнему ощущался иголками на коже; такими острыми, не скрыться, не избежать. – Не надо было тебе сюда ехать.  – Почему?  – И ты ещё спрашиваешь..? – Да, - как ни в чем не бывало ответил Кролло. – Я спрашиваю, почему.  – Потому что ты сейчас мог помогать Метеору, а в итоге сидишь тут, на этой чертовой Синсадзиме, в этой чертовой, ужасной, больничной пижаме, калечишься из-за меня и тратишь своё драгоценное время!  – Мне она настолько не идёт? - кажется, искренне расстроился он. – Я думал, что выгляжу неплохо.  Мне вдруг захотелось его ударить.  – Ты тратишь своё время! Уезжай отсюда прямо сегодня, слышишь меня?! Собирай свои вещи и живо возвращайся в Метеор!  – Я ещё не восстановился. – В дороге восстановишься!  И он… совсем неожиданно кивнул. Один раз, другой. Затем посмотрел на часы и кивнул третий. – Давай договоримся так: подлечимся ещё пару дней, потом отправимся в Иё, ты купишь мне ручку, как обещала, и я уеду. Идёт?  Ручку?..  Из меня будто выбили весь воздух.  Ручку с цветами сакуры.  В Иё.  – Правда уедешь? - переспросила я; Кролло почти болезненно нахмурился. – Обещаю. – Ладно. Но если обманешь… – Нет, - оборвал он. – Я возвращаюсь в Метеор.  Мы замолчали.  А на месте воздуха в груди оказалась пустота.  Я подумала: Кролло уедет; бросит меня здесь разбираться со стражем и собственным прошлым. Подумала и… ничего, ничего, ничего не почувствовала. Настоящая пустота.  Для верности я пару раз пощупала грудь.  И это даже не дыра.  Это простое «ничто».  Самоцель всего буддизма.  Мечта.  Кролло внимательно следил за моими движениями. Я не заметила, как отзеркалила его позу: чуть сгорбленная спина и сцепленные в замок пальцы, накрепко, до выпирающих на тыльной стороне ладоней вен.  Печати.  – У нас с тобой в одних и тех же местах татуировки, - я коснулась его руки. – На ладошках и на лбу. Ну, крест у тебя, может, чуточку выше моей чикары… Но все равно. Смешно получилось.  – Смешно?.. - едва слышно повторил он. – Наверное.  Я вспомнила слова Аюны.  «Ты так хотела помочь, что в итоге сделала хуже!»  Мне должно быть больно, но я не могу. Я больше ничего не чувствую.  К Кролло? Я посмотрела на его заострённый многодневной усталостью профиль.  Какое прекрасное лицо.  Но я больше ничего не чувствую.  Мир вокруг такой же серый, как и эти глаза. Его глаза. Кролло.  Ни проблеска.  Такого цвета свинец.  – Они с тобой не говорили насчёт… случившегося? - я мотнула головой в сторону двери, за которой всего лишь четверть часа назад скрылись Годжо, Гето и стайка обеспокоенных медсестёр. Кролло тяжело вздохнул.  – Годжо сказал, что им удалось допросить Аюну. После чего мастер Гето запечатал ее в Спираль, если я правильно называю эту технику. – Удзумаки, да. На стандартном — Спираль. И все?  – Ваш настоятель теперь владеет Западным стражем.  – Я слышала. – Девушка в красном кимоно, которую я видел через твое джуджутсу в Метеоре, выходит, была Аюной.  – Да.  – Ты… – Тебе навредила моя аура, - поспешила перебить я. – Извини. Я не знала, что так получится. Я просто хотела помочь.  Кролло хрустнул пальцами.  – Надеюсь, ты понимаешь, что никакой ответсвенности на тебе нет, - с расстановкой заговорил он. – Ни за Аюну, ни за настоятеля, ни за меня. Ты не виновата.  – Как скажешь.  Мы замолчали. Кролло снова принялся безучастно разглядывать стены. За окнами шумели листьями высокие старые клены. Скоро будет момидзи. Или нескоро; Джаппонию душила нескончаемая августовская жара.  – Неплохо, - сдалась я; Кролло мелко вздрогнул. – Что?  – Выглядишь неплохо.  Он пару раз удивленно моргнул.  – Я про пижаму.  На улице протяжно завыла сирена скорой помощи. Кто-то пробежал по коридору, и суетливые и нервные шаги потонули в многочисленных шорохах больницы. Кролло молча поднялся с кровати и, оправив чуть измявшиеся брюки, шагнул к двери. Весь его облик будто бы истончился, стал прозрачнее и хрупче; бледность кожи, так напоминавшей настоящий молочный фарфор, под ярким светом люминесцентных ламп казалась ещё более кукольной, искусственной, нечеловеческой, словно Кролло был самой прекрасной в мире статуэткой; изящной; раз увидишь ее красоту — и глаз отвести не в силах. И завиток чёрных волос у основания шеи — мягкий и нежный, не залитый крепким лаком, не разглаженный, не растревоженный привычным касанием руки — завиток трогательный и беззащитный. Приятные округлые уши, и в мочках — пара стеклянных серёг; как шли ему любые украшения и драгоценности, и как ничто не портило его прелестное лицо. Может быть, лишь складочка между бровей, ставших так часто и непривычно глубоко хмуриться. И со спины, с этой крепкой, и гордой, и ровной спины, от головы до кончиков пальцев, от первого сказанного слова до последнего пойманного мной взгляда — Кролло был очень, очень, очень красивый.  Скульптура, подумала я; это непременно должна быть скульптура, никак не холст, не краски, не кисти. Не моя рука. Лед и гладкость мрамора.  И все равно — не то; не дотянуться, не дотянуть до этой красоты.  Она другая. – Отдыхай, - согласно кивнул Кролло, но, кажется, лишь самому себе. – У тебя серьёзные травмы.  Я позвала его по имени. – Кролло.  Затем ещё раз и ещё. И ещё, и ещё, и ещё.  – Кролло, Кролло, Кролло, Кролло.  Он молча шагнул за порог палаты. – Кролло. От двух слогов саднило горло. Крол-ло. Крол-ло.  – Что? - наконец не выдержал он, и голос его отчего-то надтреснул. – Что, Сона?  Я зажмурилась. – Скажи «Радзар».  – Что?  – «Радзар».  – Что это за слово?  – Просто скажи. Тебе сложно?  Кролло отпустил ручку двери:  – Нет, не сложно. Радзар.  Я стукнула себя по груди, и все равно. Все одно. Как жалко, что: – Я больше ничего не чувствую.  В шесть вечера ко мне снова зашла Малу, вкатив перед собой переносной столик с длинным стальным штативом для капельницы. Прозрачная жидкость в пакетике искрилась бело-желтыми бликами, ловя и бледный свет больницы, и расплывающийся за окном закат.  Малу не разговаривала; ее крупные и толстые пальцы разорвали блистер из-под одноразовой иголки, протерли спиртом катетер, затем и изгиб моего локтя; нащупали вену, больно надавили на кожу, так, что мне показалось, она вот-вот лопнет. Тяжелые руки медсестры, ее суровый взгляд, почти иссиня-чёрные, ужасно узкие глаза. Дурацкая роба. Молчание становилось неприятным. Я поинтересовалась, что будет на ужин. – Рыба, - односложно ответила Малу.  И снова сжала губы.  Под капельницей я пролежала два долгих и скучных часа, а в восемь действительно принесли рыбу с омерзительно скользкой, разваренной, уродливой, не похожей на цветную капусту… цветной капустой. На десерт оказался один-единственный несолёный крекер. И вода с лимоном в небольшом граненом стаканчике. На его кромке я обнаружила едва заметный скол. Дождавшись, пока Малу выйдет за дверь, я отложила вилку и вытащила телефон; четыре пропущенных от Хисоки: за вчера и позавчера. За сегодня ноль. И ни одного сообщения. Обиделся?.. Или как-то узнал?  Я клацнула по кнопке вызова; потянулись протяжные гудки. И лишь на шестом я вспомнила, что в Йорбии сейчас вообще-то глубокая ночь. Хисока ответил, когда я уже собиралась сбросить. – Опять скажешь, что связь не ловила? - прохрипел он. – Привет, Сона. – Извини. – За то, что разбудила, или за то, что напрочь забыла про волнующегося меня?  – Я о тебе всегда помню. – Ну конечно. – Извини. Хисока громко зевнул. – Как дела в Джаппонии?  – Сойдёт. Только очень жарко.  – Сколько у вас?  – Тридцать шесть сегодня было.  – Фу, - пожаловался он. – Я люблю умеренный климат.  – Да. Мы помолчали. Из примыкающей палаты доносился чей-то лающий кашель.  – Как Апельсинчик? - вспомнила я. – Жрет как будто у него желудок резиновый! Я только и успеваю, что корм покупать! Откуда у такого крошечного кота такие зверские аппетиты?! - забубнил Хисока. – Разоритель. Ещё эти шприцы… – Не даётся? – А ты как думаешь? – Извини. Не надо было… – Много чего «не надо было», но что есть, - вздохнул он. – Вчера мне даже разрешили почесать это жирное рыжее пузо. Прогресс.  – Похоже, у вас там любовь, - улыбнулась я; Хисока коротко щелкнул зажигалкой.  – Как Кролло?  «Радзар» Мне страшно захотелось курить. – Нормально. – Нормально? – Вполне.  – Вы что, поругались?  – Нет. – Он сейчас рядом?  – Нет! Что за допрос?! - рассердилась я. – Чего ты про него все время спрашиваешь? – Просто поверить не могу, что он взял и вот так легко согласился поехать с тобой черт знает куда и черт знает зачем, - хмыкнул Хисока. – Удивительно. – Он сам предложил.  – А? – Поехать со мной.  – Ну...  – Что «ну»? Хисока засмеялся: – Любит тебя. Кролло Люцифер.  – Ага, конечно. – Дурочка ты какая-то. Радуйся и люби в ответ, если нравится.  Я сдавила телефон; подозрительно хрустнули кнопки; на пару секунд помехи заглушили наши голоса. – Как Иллуми?  – Теперь по мне проходимся? – Да. Так что?  – Ничего, - он поперхнулся дымом. – Я попытался связаться с Мачи, чтобы она как-нибудь пришила Иллуми руку, но ты, наверное, понимаешь, что все бесполезно. – Рёдан на тебя зол. – А на тебя? Сона Мороу.  – Они не знают. Мы решили пока не говорить.  – Мы — это ты и Кролло? – Кто ещё, по-твоему?  – Ужас, - признался Хисока. – Какой кошмар. «Мы». Когда все пошло через задницу?..  Очень просто: когда я поступила в монастырь.  – Я поговорю с ним. – Только попробуй! Слышишь меня? - мгновенно вскипел он. – Только. Попробуй. Сказать ему что-нибудь про Иллуми. Я сам разберусь.  – Но это же я виновата, что с Иллуми так… так получилось. Я исправлюсь. – Сона. Твоя вина только в том, что тебе понравился этот человек. И то скорее не твоя, а твоего с детства лишенного дофамина мозга.  Я вдруг пожалела, что не могу ударить его через телефон. – Все сказал?  – Вроде. Вот честно: тебя не напрягло, что у четвёртого номера фамилия — Золдик? Я, если что, про Каллуто. – Хисока. Меня очень много вещей не напрягло в той ситуации. Извини.  – Ну да, чего это я спрашиваю…  Рыба совсем остыла и приобрела ещё менее презентабельный вид. Я отставила поднос на пол. Звякнула так и не тронутая мной вилка.  – Что с Ничирином? - неожиданно посерьезнел Хисока. – Где вы сейчас?  За окном стремительно темнело.  – В Оомэй, это городок на соседнем острове Синсадзима. Ничирин… мы там пока не были. - соврала я. - Собираем информацию. – И что?  – Да ничего. Мутное дело… – Врешь, - шикнул Хисока. – Опять, опять мне врешь.  – Нет! – Да. – Хватит. Я тебе не ссориться позвонила.  – Ладно, - шумно выдохнул он. – Не ссоримся. Но ты врешь. – Я сейчас трубку брошу!  – Как-то все повторяется, не находишь? - теперь голос Хисоки показался мне по-настоящему уставшим. – Этот разговор. Ты уезжаешь с Кролло, не говоришь мне, как у вас дела, постоянно скрываешься… Постарайся, чтобы я больше не видел тебя полудохлой, хорошо, Сона? Я не выдержу.  Я отняла от лица телефон.  – Хорошо. Спокойной ночи, Хисока. И извини. И сбросила вызов.  Зачем только позвонила?  Иллуми…  «Только попробуй, только попробуй». Я спустила ноги с кровати.  Возьму и попробую.  Все равно.  В дверь постучали, и звук этот не принёс ничего хорошего: так и не дождавшись моего ответа, в палату просунулась всклокоченная голова Годжо. Он попытался улыбнуться, но и улыбка вышла какой-то совсем неестественной и даже неприятной.  – Можно к тебе?  Нельзя.  – Заходи.  Он вежливо закрыл за собой дверь, а затем, увидев складированную на полу рыбу и убогую и уже подсохшую цветную капусту, сморщился: – Мерзость.  – Поэтому и не стала, - ответила я; Годжо молча выудил из кармана шоколадный батончик и кинул его на подушку. – Мне? Спасибо.  Батончик оказался с арахисом. Есть совершенно не хотелось, но я, в по-детски жалкой попытке избежать разговора, засунула его в рот целиком. От солоноватой карамели мигом заныли зубы. Я схватилась за щеку. – Что с тобой? - тут же разволновался Годжо. – Голова болит?  – Жубы. – Что?  Прожевать батончик отчего-то не получалось; я тыкнула пальцем в чужую скулу. – А-а, зубы, - догадался Годжо. – У меня тоже постоянно болят. Надо к стоматологу, но я им не доверяю. Два часа валяться на кушетке, пока тебе во рту черти что делают? Фу-фу-фу! Нет уж! Я лучше потерплю.  Я только кивнула.  – Слышал, что ты с Хисокой разговаривала. Это не то, что бы я подслушивал, просто ждал, когда вы закончите, чтобы войти, ты не подумай! Мне вообще-то все равно, что он там и как.  – Ещё бы тебе было до него дело, - наконец ответила я. – Зачем пришёл?  Годжо нервно поковырял выбившуюся ниточку на кармане своего гакурана. Я снова посмотрела на рыбу: с каждой минутой она становилась все хуже на вид. – Сугуру погорячился, - со вздохом заговорил Годжо. – Он на самом деле не считает, что ты виновата… – Гето это тебе лично передал? - перебила я. Он вдруг так нехарактерно стушевался.  – Нет. – Тогда зачем выдумывать?  – Ты ведь прекрасно знаешь, что он не хотел тебя обидеть. – Я не обижаюсь, Годжо. Не надо его  выгораживать: Гето сказал, что хотел. – Сейчас не время ругаться.  – Ты что, голубь мира? - мне сделалось ужасно смешно. – Никто не ругался.  – Ему тоже плохо, - помрачнел Годжо. Я только пожала плечами в ответ. – Послушай, он мог бы и сам прийти. Я на него не сержусь и выгонять отсюда уж тем более не собираюсь.  – Почему?  В палату зашла незнакомая мне медсестра, пожилая женщина с убранными в тугой пучок волосами и большей на добрых полтора размера робе. Годжо отвернулся. Медсестра молча забрала поднос, не обратив на нетронутые тарелки никакого внимания; по ее лицу вдруг пробежала косая тень от преломленного раскрытой дверью коридорного светильника, и в сетке чужих глубоких морщин мне почудился образ Камэ.  – Спасибо. Женщина едва заметно кивнула головой. Дождавшись, пока медсестра выйдет из палаты, Годжо бесцеремонно растёкся по моей кровати, сминая одеяло и взбивая подушку на свой лад.  Я бездумно запустила ладонь в его взъерошенные жесткие волосы.  – Скальп мне снимешь? - несмешно пошутил он; я дёрнула за прядочку возле самого уха. – Ай! Жестокая какая… – Да. – Нет, - Годжо поймал мою руку. – Сона — добродетель.  – Опять бросаешься в крайности? Тебе что, тринадцать?  – Сона. – Что? Это называется подростковый максимализм. Он расправил мои пальцы и, стянув с себя маску, вдруг закрыл ими глаза. Чужие длинные ресницы, белые-белые, как снег, мягкие-мягкие, как самый нежнейший хлопок, щекотно подрагивали под моим прикосновением. Годжо мелко дышал. Его собственная ладонь покоилась на кровати, раскрытая и беззащитная, не стиснутая в привычный кулак, не сжатая в «Бесконечность». Царапинка на мизинце, у основания среднего пальца — мозоль. Я мягко тронула ее костяшками; Годжо даже не пошевелился.  Я знала, что он не спит. Шестиглазый ребёнок никогда не спал: все чувства, как оголенные провода, все чувства есть оголенные провода, постоянно бьющие током. Годжо не знал спокойствия. Годжо совершенно не умел отдыхать.  Иногда Гето клал голову Годжо на свои колени, и Годжо утыкался носом в складки хакамы, и чужие тёплые руки нежно оглаживали его шею и лицо. Может быть, единственное спокойствие, которое знал Годжо, было именно таким. Лежать на коленях Гето и чувствовать, что тебя любят. И любить, и любить, и любить в ответ.  Может быть, Аюна хотела от меня того же.  Того, что я никогда не могла ей дать.  – Почему ты не плачешь? - тихо спросил Годжо. Я вздрогнула: его голос распорол застоявшуюся тишину.  – Из-за чего?  – Из-за Аюны. Да и вообще из-за всего. Поводов куча. – Не знаю. – Сугуру плакал. – А ты?  Он поджал губы.  – И я. Когда понял, что Учителя не стало.  – На Китаяме ведь… Послушники, ученики… Больше никого нет? – Нет, - прошептал Годжо. – Никого.  – Окада тоже. – Почему ты не плачешь?  В глаза будто насыпали песка. Свободной рукой я до красноты растерла лицо.  – Не знаю. Годжо шумно сглотнул, будто решаясь на что-то, но затем… ожидаемо промолчал, так и не рискнув сказать и слова. Я мягко похлопала его по груди:  – Иди-ка ты к Гето, дорогой мой. И сразу полегчает.  – Кому? - усмехнулся он.  – Нам всем, а тебе — особенно. Ты знаешь. – Один раз не считается?  – Конечно, - тут же согласилась я. – Один раз — ерунда. Иди, Годжо. Он медленно поднялся с кровати. Я протянула ему маску: – Сегодня можно. – Потакаешь слабостям, значит. Грешно. – Это не слабость.  – Пф, а что тогда?  Я оглядела свою осиротевшую ладонь.  – Потребность.