Акай

Было то короткое и отчего-то до боли печальное время в Итрории, когда кроны деревьев желтели, и листья, гонимые уже холодным соленым ветром, слетались стайками и уносились в рокочущий белёсой пеной океан. На самой крайней точке Вергероса осень наступала стремительно, и также стремительно она обращалась тёмной и долгой, снежной зимой. Но пока ещё был октябрь — золото леса на кромке холмов, подернутые тончайшим хрусталём инея лужи. Лёд хрустел под ботинками — бегом в школу, папино «опоздаешь на первый урок!» и мое «это тётя Мотт меня не разбудила!», раскрасневшиеся щеки. Растрепавшиеся косички, некрашеные волосы. Кожа белая-белая, как у всех северян. Прозрачная. Ни тени печатей. И шрамов нет. Я пинаю кроссовком камешек. – Почему мы здесь? - Кролло смотрит на океан, и в глазах его плещется синева залива, и высокое голубое небо Итрории; октябрь разбивается о скалы; крик чаек в оглушительном грохоте волн. Я беру Кролло за руку. – Твой «дурной сон» — место, где ты выросла. – Я дома. - киваю я; он сжимает мою ладонь чуть крепче. – Почему со мной? Белые птицы бросаются с утеса. Свист ветра заглушает и мои брошенные слова. – «С начала дня и до сих пор горит в печи огонь. И в языках его манящих одно лишь слово: он». - пою я. – Что это? – Народная песня. Называется «Кострище». Мама нам в детстве ее как колыбельную пела. Везде ты, не знаю, почему. Кролло, будто обжегшись, отдергивает ладонь: – Мне это снится. – Мне тоже. – Так не бывает. – Тогда тебя здесь быть не должно. Я оборачиваюсь; и мыс, и маяк вдалеке, и белобокая пузатая церковь вмиг обращаются горами мусора. Краснеет небо, и багровеют облака, но не закатом — от сваленных в кучу мешков и дырявых коробок поднимаются клубы едкого дыма. Зловоние. Вывороченная арматура, разинутые рты заброшенных шахт; и холм, своей голой вершиной упирающийся в низкое, низкое небо. Я знаю этот пейзаж. Эстрелла. – Не хочу. - жмурится Кролло; закрыть глаза, не видеть уродства, уйти, убежать. Картинка статичная. Я провожу рукой по земле: Метеор старый и грязный. Под пальцами распускаются цветы. – «Куда ни глянь — везде пожар. Огонь горит, огонь… Я приношу его как дар: тебе, тебе в ладонь». Налетевший ветер колышет поле ромашек и синеглазых васильков; шуршит ковыль, и колосья пшеницы клонятся к земле, прячутся в высокой и сочной осоке; стрекот кузнечиков. Мягкая-мягкая трава. У Кролло дрожат пальцы. Я срываю ярко-фиолетовый колокольчик. – Держи. У Кролло сбивается дыхание: – Ханакотоба? – Да. - улыбаюсь я. – Ты запомнил. – И что это значит? Я касаюсь цветком его щеки. – Люблю тебя. Меня будит неласковый голос Малу: – Таблетки. Госпожа Мороу. Спросонья кружилась голова. Я бездумно всыпала в рот целую горстку разноцветных пилюлек; Малу подала мне стакан с тёплой водой, подозрительно отдающей хлоркой. – В десять тридцать капельница. – Спасибо… – Идёте на поправку. - бесцветно проговорила медсестра. – Быстро. – Стараюсь. Она ничего не ответила. В девять принесли завтрак: омлет на рисе, немного остывший, и бледный, и несоленый даже на вид; три дольки помидора, три колечка огурца, тонковатый, ржаной, и очень-очень грустный, но явно полезный хлебец. Горечь на корне языка не смылась даже утренним чаем: от привкуса таблеток меня тошнило весь оставшийся день. Ровно в десять тридцать — ни минутой раньше, ни минутой позже — ко мне зашла незнакомая санитарка и поставила капельницу; затем, проверив, все ли в порядке с катетером и моей несчастной рукой, сплошь истыканной иголками, сменила повязку. Я сказала: «Какая у Вас лёгкая рука»; санитарка разулыбалась: «Спасибо-спасибо». На этом наше общение завершилось на долгих три часа: в половину первого она все же вернулась, чтобы забрать опустевшую капельницу. – Идёте на поправку, - санитарка повторила слова Малу, лишь разве что более дружелюбным тоном. – Здорово! – Стараюсь. – Боевой настрой — это важно. Так держать! Она вдруг обернулась на полпути к двери; звякнула стальная тележка, качнулся штатив. – А хотите я Вам каких-нибудь книжечек принесу? Почитаете. Я краем глаза видела, что у Вас почти ничего из личных вещей... Я оглядела свои пальцы. Почему нет? Разговаривать ни с кем не хотелось. – Спасибо. Только если Вам не сложно. – Бросьте! - обрадовалась санитарка. – Я Вам несколько принесу, выберете, что понравится. А что нет, я вечерком заберу. В ординаторской побросали, никто их и не читает, всем некогда. А Вы хотя бы развлечетесь. – Спасибо. Конечно, многого от добродушно пожалованных мне книг я и не ждала: на такой нервной и требующей работе серьёзные произведения читать никому не хотелось; нерешенных проблем хватало и в жизни, а уж смертей и личных драм — подавно. Никаких триллеров. Надеяться на классику или современную прозу с неоднозначной репутацией среди критиков также не приходилось: санитарка одолжила мне четыре бульварных романа в потрепанных и выгоревших на солнце обложках и один сборник стихов древних джаппонских поэтов с закладкой в виде автобусного талончика на девятой странице. Я полистала стихи: голой бумаги было больше, чем самих скромных, притулившихся в уголках страничек танка; какой-то издатель с особым рвением пытался донести до читателей смысл произведений: вот идеально чистый лист, а вот стихи, и ничего лишнего; состредоточьтесь на главном! Пустота разворота и парочка строк, обязательно про опадающие цветы сакуры или про чьи-то спутанные ото сна волосы: эвфемизм, раздражающий меня ещё со времён монастыря. Я откинула книгу на столик, не дойдя и до девятой страницы. Талончик на автобус до пригорода Оомэй снова оказался зажат между двумя танка: «как грустно на сердце утром…» и «плачет кукушка в лесу…». Сегодня до поэзии мне не было никакого дела. Впрочем, как и вчера. Впрочем, как будет и завтра. Я ничего не чувствовала. Первый бульварный роман носил несколько похабное имя «Стрелок, или Амур на подработке». Двести четыре страницы вместе с оглавлением и кратким содержанием. Ноль отзывов, ноль наград, ноль упоминаний в различных литературных журналах. Офисные страсти. «Начальник-тиран и новенькая девочка-секретарша. Только закончила колледж, а тут вдруг…». Меня замутило от одного описания. Второе произведение мало отличалось от первого: снова интрижка на работе, снова грозный и небритый мужчина и хрупкая и невинная девушка, явно младше его на добрый десяток лет. «Как приручить тигра: ключ от звериного сердца». Полуголая девица на обложке с непропорционально большой грудью, абсолютно не соответствующей образу «милой девственницы», вызывала к книге какую-то особую гадливость. Я положила ее обложкой вниз. Сзади был нарисован уродливый полосатый тигр. Третий роман заставил меня пройти несколько дальше оглавления. «Колдунья из Ререрли-Свон». Описание было на редкость длинным: «Молодая девушка-гадалка, зарабатывающая на жизнь никогда не сбывающимися предсказаниями, откровенная шарлатанка, не желающая устраиваться на обычную работу, во время очередного «сеанса» случайно вызывает дух мужчины, погибшего при неизвестных обстоятельствах двадцать шесть лет назад, что, выходит, ещё до ее рождения. Призрак не помнит причину своей смерти, однако чувствует, что на Земле его ждут так и не оконченные при жизни дела. Девушка решает помочь духу, но не даром в народе говорят: «потянешь за нить, за ней увяжется клубок». Чем глубже наша героиня погружается в чужую историю, тем быстрее теряет саму себя. Удастся ли ей помочь мужчине? Сможет ли она остаться собой? И причём тут любовь? А ведь все началось с неудачно вытянутой карты…». Ещё пару минут я разглядывала картинку: темноволосая девушка с двумя косичками сидела за спиритическим столом, под ладонями — светящийся мутноватой синевой стекла шар для гаданий, сзади — какие-то крупные, будто бы театральный занавес, шторы. Слева от девушки стоял полупрозрачный силуэт мужчины, взрослого и, насколько позволяла увидеть полинявшая обложка, даже седоватого, с морщинами вокруг рта, скрестившего на груди руки. Одетый в праздничный смокинг, он безучастно наблюдал за читателем, совсем не обращая внимание на творящееся за соседним столом «колдовство». Писателя звали Уттинс Уэлла. Понять, что из этого имя, мужское или женское, а что фамилия, я так и не смогла. Бесполый автор обещал остросюжетный детектив. Я развернула последнюю страницу. «И те, кто скажет, что была на свете бóльшая любовь, чем у них, и те, кто скажет, что подобная любовь ещё будет, пусть проглотят собственные языки: не было и нет! не было и не будет! И во веки веков вы не сыщете светлее любви и любви чище, чем та, что была у них». – Конец. - прочитала я. Очень претенциозно. На удивление «Колдунья из Ререрли-Свон» оказалась не такой уж и плохой книгой, хотя и подозрительно короткой, всего в знакомые двести с небольшим страниц. Как под копирку. Конечно, отметать вероятность того, что после десятка ударов головой о камни мои литературные предпочтения и завышенные стандарты достаточно сильно пострадали, я не стала: был шанс, что Аюна напрочь отбила у меня всякий художественный вкус. Но интерес победил, и до самого обеда я провалялась в кровати, читая одолженный санитаркой бульварный роман. В четыре часа принесли горячий суп с водорослями, нещадно пережаренную рыбу и разваренный до состояния традиционной вергеросской каши рис. Есть это жалкое подобие джаппонской кухни не было никакого желания: воспоминания о недавнем завтраке ещё отзывались в животе неприятным покалыванием. Я покрутила в руках телефон: мне страшно хотелось пожаловаться Хисоке на отвратительную больничную еду, но в то же время о больнице и не рассказывать. За мыслями, как поговорить обо всем, не вызывая нового потока подозрений, я провела остаток дня до очередной капельницы. Мне снова поменяли повязку. Я отдала обрадованной санитарке книги. – Вижу, оставили «Колдунью», - она кивнула на выглядывающий из-под моей подушки корешок. – Обложка симпатичная, да? – Содержание тоже приличное. - согласилась я. – Ну так и забирайте ее! Все равно ничейная, а Вы, может, и перечитаете как-нибудь. Это вряд ли, подумала я. А на деле ещё раз сказала «спасибо». – Можно забрать вещи? - спохватилась я: где-то в сумке точно был кошелёк, а если был кошелёк, значит, была и возможность вытянуть себе что-нибудь в автомате и попросить купить сигареты. Курить хотелось, может быть, даже чуточку больше, чем есть. Санитарка виновато развела руками в ответ. – Извините, пожалуйста, Ваши друзья забрали все сумки с собой под расписку. Позвонить им? Или Вы сами? Телефон в руке стал ощущаться неподъемным грузом. – Я сама, спасибо. Санитарка ещё раз извинилась. За весь день ко мне в палату не зашёл никто, кроме персонала больницы: ни Годжо, ни Гето, хоть это и было очевидно, ни даже Кролло. Звонить никому не хотелось: не то что бы я обижалась на Гето, не то что бы я сердилась на Годжо… Все мысли о них двоих, как бы я ни пыталась расстроиться или разозлиться, неизменно превращались в одно большое «как же мне все равно». Так и мысли об Аюне. И о монастыре. И о страже. Признаться себе в том, что мне было точно так же все равно и на Учителя, я не решалась, поэтому сделала вид, что не думаю о нем и вовсе. Мне некогда. Я хочу покурить, поесть, получить горку таблеток от Малу и заснуть, почитав «Колдунью из Ререрли-Свон» на ночь. Справится ли героиня с обрушившимися на неё трудностями? Вспомнит ли дух своё прошлое? Меня волновало только это. К сожалению. Или к счастью. Я похлопала ладонью по обложке: – Мерзкая книжонка. Почему мне с тобой так интересно?.. До прихода Малу с ужином оставалось ещё несколько часов, и я, без особой надежды на хоть сколько-нибудь отличное от вчерашнего кошмара блюдо, все же решила пересилить себя и заглянуть к Кролло. Между нашими палатами находилось отделения физиотерапии, и я, подождав пару минут, пока группу больных загонят в кабинет и заставят полежать под лечебным, но от этого не менее страшным лазером, прокралась к двери Кролло. Кролло не открывал очень долго, я стучала, и стучала, и стучала, и в какой-то момент даже подумала, что он, может быть, спит. Измотанный недавней гипоксией. Я занесла руку, чтобы постучать в последний раз, но дверь резко распахнулась, и мой кулак, повисший в воздухе, оказался прямо напротив чужого лица. Кролло удивленно моргнул. – Извини, - я тут же опустила руку. – Ты спал? – Нет, - зябко поёжился он. Термометры в помещении показывали тридцать три градуса. – Ты что-то хотела? Я потеснила его плечом: – У тебя есть деньги? Кролло крупно вздрогнул, так, будто дотронулся до чего-то крайне, крайне неприятного. – Зачем тебе? – Купи мне сэндвич, пожалуйста, я уже не могу на эту больничную еду смотреть. Гадость. Он отчего-то молчал. – Годжо с Гето забрали мои вещи, - снова попыталась я. – Вместе с кошельком. А в автомате только наличными… – Сэндвич? - внезапно перебил он. – Да. Или шоколадку, если не будет. Я тебе сразу же на карту переведу, чтобы не висело. – Что «не висело»? – Ну, долг?.. Кролло выглядел до глубины души… поражённым, словно никогда до этого не видел мое лицо. Или меня целиком. Или словно вообще до этого ни с кем и никогда не разговаривал. Я вдруг заметила в чужих чертах нездоровый румянец. – Тебе плохо? – Мне? - как-то глупо переспросил он. – А кому ещё? – Нет. – Так что, купишь? Или одолжи, я сама схожу… – Я. – Что? – Схожу. – Ты какой-то странный, - я плюхнулась на его кровать. Кролло, заметив, как подо мной скомкалась простынь, в ужасе отвернулся. – Я тебя отвлекла? – Нет. – Я тебе противна? Я уйду, когда… – Нет! - он схватился за ручку двери; под его крепко сжатой ладонью заныло смятое железо; Кролло шумно сглотнул. – Сиди. Здесь. Я только кивнула. Подождав, пока за ним закроется дверь, я скинула тапочки, наспех оправила пижаму и с удовольствием растянулась на матрасе во весь рост: кровати в мужских палатах были значительно длиннее и шире — какая несправедливость. Подушка едва заметно пахла его одеколоном, немного таблетками, немного спиртом и бинтами и совсем чуть-чуть — им самим; так, как было в Метеоре, в особняке Рёдана, в его комнате и однажды в моей. Кролло выглядел так, будто не имел запаха вовсе: всегда идеально выглаженная одежда, стрелки на брюках, накрахмаленный воротничок, до блеска начищенные сапоги и ботинки; всегда идеально зачёсанные волосы, чистые, мягкие и наощупь, мягкие и на вид; всегда аккуратные пальцы и нежные ладони: ни заусенца, ни царапинки, ни мозоли; и на теле — ни одного синяка. Ни ссадинки. И шрама — тоже. Да, Кролло пользовался парфюмом и ароматическим мылом, от него часто пахло гелем для волос и цитрусовым кремом для рук — южный красный апельсин и лимон — но как человек… Я много думала об этом, когда лежала в его кровати, когда надевала его футболку, когда пользовалась его душевой, и все равно не находила, не знала, как облечь свои чувства в слова. Я втянула носом воздух. Может быть, Кролло пах домом, который я однажды потеряла и вот наконец нашла. Люблю тебя Вчерашний сон неприятно заворочался в памяти. Фиолетовые колокольчики, ромашки, синеглазые васильки. Люблю тебя Вергерос и Западная Йорбия. Итрория и Метеор. Люблю тебя Кролло как-то смешно охнул, едва завидев меня на кровати. Вставать совершенно не хотелось. Подушка была мягкой, одеяло — тёплым, а запах — родным. Как будто не было ничего после Метеора, ни пяти месяцев разлуки, ни моего самоубийства; ни Годжо, ни Гето; ни Джаппонии, ни Апельсинчика, ни Хисоки. Только мы. Как будто я всегда лежала головой на его подушке, там, где лежал он сам. И больше ничего. Совсем ничего. Ни-че-го Пустота. Кролло осторожно поставил на столик банку газировки, два сэндвича в цветастых картонных упаковках, чуть измятых от грубоватого падения в узкий железный ящик автомата, пачку чипсов и три шоколадных батончика: один с орехами, другой с соленой карамелью, третий с кокосовой стружкой и белой-белой нугой. Мне мигом сделалось неловко. – Я надеюсь, ты и на себя купил. – Нет. Только тебе. – Куда столько..? – Не знал, что ты захочешь. Я с головой укрылась одеялом. – Сколько с меня? – Перестань. – Сколько? – Я не могу тебя угостить? - Кролло неожиданно повысил голос. – Садись и ешь, Сона. Если не понравится, я схожу за другим. Спорить расхотелось. Кролло, терпеливо выдержав пару минут моего молчания, бросил что-то на кровать и тут же уселся рядом, чуть потеснив меня к стенке. Я высунула руку. Пачка сигарет. – Читаешь мысли. - обрадовалась я. – Где достал? – Одолжил у какого-то доктора. – Одолжил..? – Вытащил из кармана. - фыркнул он. – Украл. – Да. Я ласково погладила его по спине: – Здорово. Спасибо. Кролло мгновенно вспыхнул. – Ты хотела поесть. - смущённо забубнил он. – Садись и ешь, значит. Открыть тебе?.. – А с чем есть? – С беконом и сыром и… один с ветчиной. Какой? – С сыром. Он зашуршал упаковкой. – Завтра вечером в Иё. Паром до Ничирина отходит в девять пятнадцать, я с утра посмотрела. – Ты разве восстановилась? - усомнился Кролло. Я демонстративно стянула с себя повязку. – Полностью. – По-моему, нет. – Я хочу, чтобы ты уехал. Он стиснул зубы: – Это я уже понял. – Время уходит. Уверена, что Гето заявится ко мне после обеда. Завтра. - я откусила чуть жестковатый уголок сэндвича. – Начнёт: «Давай серьезно поговорим, Сона, мы друг друга обидели, Сона»… Потом притащится Годжо и выскажет свой дурацкий план по поимке настоятеля. Или что там ещё… – Он хотел пробудить оставшихся стражей, - бесцветно напомнил Кролло. – Точно. Какие глупости. Мы помолчали. Кролло услужливо подал салфетку, затем налил в пластиковый стаканчик газировки и, дождавшись пока сойдёт пена, протянул мне. – Спасибо. – Будешь говорить о нашем путешествии в Иё? - спросил он. Я пожала плечами. – Да нет. Я же вернусь к утру; никто даже не заметит… А про тебя скажу, что появились неотложные дела в Метеоре, и пришлось очень срочно уехать. И все. – Звучит неправдоподобно. – Не их дело, когда и куда ты едешь. Вот совершенно не их. Кролло лишь шумно выдохнул. – Хисоке тоже ничего не скажу. Вчера позвонила ему и сразу же пожалела: себе дороже, постоянно подозревает… – Небезосновательно. - заметил Кролло. – Ты чуть не умерла. Опять. – Ты тоже. – Верно. И в этом «верно» мне вдруг послышалось приглашение домой. Возвращайся Возвращайся Возвращайся Куда? Я смахнула в салфетку крошки. – Бесполезно это все. К черту. – Что? - удивился Кролло. – Попытки отыскать настоятеля, собрать оставшихся стражей и… не знаю, подраться с Идзэнэдзи-самой или даже спасти кого-то. Всех людей. У нас не получится. Он глубоко нахмурился, будто в чистую водную гладь бросили камень: пошли круги; растревожилось сизое озеро взгляда. Кролло в каком-то особом изнеможении схватился за голову: – Тогда зачем ты здесь? На подоконник вдруг приземлился пестрый голубь. Мне страшно захотелось швырнуть в него чем-нибудь. Кролло, словно почувствовав, предусмотрительно отодвинул от кровати тапочки. – Не знаю, если честно. - наконец ответила я. – Я с шестнадцати лет мотаюсь по миру, туда-сюда, от Джаппонии до Кука Нью и Очимы, и обратно к островам… У меня ведь изначально не было цели: сначала Хисока сказал, давай уедем, и я собрала вещи и уехала вслед за ним. Потом нашёлся монастырь, и я подумала: почему нет, раз я вижу проклятия. Буду помогать людям. В монастыре Аюна спрашивала: какие планы на жизнь? А я всегда, всегда была без понятия. Ответила ей, что «подожду, пока мне что-нибудь предложат». Нарвалась на Акуму, вырезала город, потом ещё полгода переезжала с места на место, как бы послушники не нашли и не зарезали. С Хисокой. Все нервы ему вымотала. И каждый новый день — без цели. Меня как-то спросили, когда я только осела в Йорк-шине, первый год — хотела устроиться на работу в пекарню… так вот вопрос от хозяйки этой несчастной пекарни: «Кем вы себя видите через пять лет?». Согласись, идиотский вопрос для того, кто собирается по восемь часов в день выпекать тортики. Не в этом дело. Я? Через пять лет? Умоляю, я себя даже через день нигде не вижу, какие пять лет… Кролло молчал. Я отпила газировки. – Учитель как-то сказал, что если у тебя нет цели, надо ее выдумать и идти. Идти, идти… И в итоге никуда не прийти. - засмеялась я. – Я даже людям помочь нормально не могу. Изгоняла из города проклятия — потом убила в этом городе каждое живое существо. Галлоны крови. Хотела уничтожить Левиала — разрушила центр Метеора. Да и покончить с собой как-то не получилось. Хотела помочь тебе — в итоге у тебя гипоксия, ты при смерти, валяешься в больнице черт пойми где и тратишь своё драгоценное время. А ведь изначально ты никакого отношения к моей жизни не имел. И иметь не хотел. Абсолютно. А потом вовремя не отпустил, и оказался втянут. – И что? - прошептал Кролло. – Да ничего. Теперь я лежу на твоей кровати, ем сэндвичи и жалуюсь на жизнь. Вот, на простынь накрошила. Извини. Он несколько безразлично пожал плечами: – Удивительно, как ты требуешь от людей считаться со своими решениями, однако сама того же не выполняешь по отношению к другим. Я открыла было рот, чтобы возразить, но Кролло перебил меня одним лишь взглядом. – «Я хочу, значит, я буду, но вот всем остальным так нельзя. Остальным я буду крайне настойчиво советовать, как поступить, а если они вдруг не послушаются, я очень-очень сильно на них рассержусь и стану тыкать в них до тех пор, пока они не сделают так, как хочу я. Потому что я лучше знаю, что им всем надо чувствовать, куда ехать и зачем» и так далее. Это если вкратце о твоём поведении, Сона. Инвалидация? Ты ведь только ей и занимаешься. Разве я не прав? Я все же шикнула на пригревшегося под косыми лучами вечернего солнца голубя; он недовольно закрутил шеей, но так и не сдвинулся с места, кажется, ещё больше и будто бы наглее нахохлившись. Кролло устало вздохнул: – Я и подумать не мог, что у меня такое ангельское терпение. Пока не встретил тебя. – Ты вообще много что про себя не думал. Разве я не права? - вернула я. – Ангельское терпение, Сона. Ангельское. – Конечно. Ты же Люцифер. Несущий свет сын Венеры… Он вдруг выдернул из-под моей головы подушку и с силой прижал к лицу, почти полностью перекрывая мне доступ к воздуху. Я замерла. – Больше не сопротивляешься. - прошелестел Кролло. – Мне жаль. Может быть, и мне. И мне тоже. После ужина, к которому я так и не притронулась — Кролло всучил мне пакет сока и печенье — «на вечер», и горстки таблеток от Малу, я завалилась на кровать и принялась дочитывать «Колдунью». Сюжет нещадно топтался на месте: страница за страницей не происходило ничего, хоть сколько-нибудь похожего на кульминацию; герои мялись, а автор, совсем побросав диалоги, теперь сосредоточился на описаниях. Лирические отступления для фонарных столбов и совершенно неприятных канализаций и каналов заставили меня зевать: вопросы, напечатанные заглавными буквами на обложке, призывно поблескивали в тусклом свете ночника. Пока что ни на один из них автор не дал ответа. Справится ли героиня? Без понятия. Сможет ли она остаться собой? Без понятия. А причём тут любовь? Я потёрла кулаком глаза: – Да… Погорячилась с отзывами. Какая глупость. Не дожидаясь, пока подействует снотворное, я выудила из тумбочки забытый кем-то, обгрызенный почти до стержня, не заточенный, толстый и маслянистый, простой карандаш. И на последней странице книги, там, где говорилось про самую светлую и чистую, начиркала три нежных колокольчика прямо поверх затертых моими пальцами строк. В ту ночь мне ничего не снилось.  На следующий день, вопреки всяким ожиданиям, ко мне никто не зашёл: ни Гето, на которого я ставила больше всего, ни Годжо, ни даже Малу. Только вчерашняя санитарка снова поставила капельницу и сменила повязку. Мы перекинулись парой фраз о погоде. На Синсадзиме вот уже неделю стояла невыносимая жара.  В одиннадцать с небольшим заглянул Кролло. Говорить было не о чем. Он поразглядывал стены, посмотрел в окно, внимательно последил за секундной стрелкой часов на стене, одинаково скучно тикающих что день, что два назад; затем вытащил из кармана коробочку с леденцами и, не обращая внимание на мои возмущения, удалился. Не оборачиваясь. С гордо поднятой головой.  До обеда я снова читала «Колдунью из Ререрли-Свон», а после — разрисовывала уже прочитанные страницы. Время растекалось по комнате, тянулось, словно подтаявшая жвачка; от непрекращающегося потока света, белёсого, почти ненастоящего, болели глаза. Кондиционер в углу палаты раздражающе подвывал потоками не такого уж и прохладного воздуха. Шуршали жалюзи, и все вокруг казалось мне бессмысленным и плоским. Дешевая декорация, желтый кругляшок солнца в углу замызганной картонки. Кто поставил эту кляксу? Зачем? Джаппония плавилась августом.  От нечего делать я стала рисовать Кролло. Его образ никак не выходил у меня из головы. Что тогда в Академии, с натуры, когда его имя было лишь пустым звуком, а лицо — очередной работой для нашего бюро надгробий, что сейчас, когда он знал обо мне чуточку больше, чем, может быть,  хотелось, и значил тоже чуточку больше, чем… Я все равно не могла его нарисовать. Ни в профиль, ни в анфас, ни в три четверти. Кролло не получался даже с затылка. Чего проще? К пяти часам я стала винить карандаш, уродливый, ни на что негодный огрызок. К шести — свои корявые руки. К семи — самого Кролло. Несчастная «Колдунья» вдруг превратилась в ворох перепачканных страниц, и на каждой, исписанной чужими драмами, — его портрет, его портрет, его портрет. К концу ужина лицо Кролло появилось даже на оглавлении. «Колдунья из Ререрли-Свон». «Кролло Люцифер из Метеор-Сити», — подписала я, и книга в моих руках совсем потеряла смысл.  Бессмысленно.  Я отправила фотографию заката Хисоке. В ответ получила сиротливый значок с большим пальцем вверх: «Класс». Хисока дулся. И получил один из рисунков Кролло вслед.  «Какой кошмар» «Не похож???» «Похож» «Да нет я же вижу не похож» «Даже слишком»  Даже слишком Хисока всегда завышал мои умения. Мне вдруг сделалось неприятно: я пожалела, что показала Кролло кому-то ещё.  Даже Хисоке.  Особенно Хисоке.  Зачем?  Из одежды у меня была только больничная пижама и на замену ей — немного странная футболка из вафельной ткани с ужасно неудобным воротником, сдавливающим шею; белые закрытые тапочки на резиновой подошве; полуразрядившийся телефон и разрисованная вдоль и поперёк книжка. Брать с собой, откровенно говоря, было нечего, хотя собраться мне отчего-то хотелось: я бы вернулась к утру, проводив Кролло до порта, где-то в семь с небольшим, может быть, семь тридцать, ещё до завтрака, и осмотра, и капельницы. Я помнила, что канцелярский магазин — бунбогуя — крошечная деревянная лавчонка с большими окнами-сёдзи — открывался на удивление рано. Годжо шутил, что покупка карандашей в Богом забытом городишке на Богом забытом острове для жителей — самая первая необходимость. Гето только улыбался. Дождавшись восьми пятидесяти, я отправила Кролло смс-ку: «Выходим»; распахнула настежь окно и, более не оглядываясь, спрыгнула вниз на аккуратно скошенный газон палисадника. На траве остались мои следы.  Мы встретились за постом охраны, метров в четырёх от главного входа, там, где утром собирались посетители госпиталя. Кролло выглядел ничуть не лучше меня: в одинаковых больничных пижамах, в одинаковых тапочках и футболках, без всяких сумок в руках, мы походили на беглецов психиатрической клиники. Я сказала об этом Кролло.  – Почти правда. - пожал плечами он. Мы шагали вдоль бетонного шоссе, пустынного и грустного, убегающего серой, кое-где потрескавшейся от старости и жары, но тщательно замазанной гудроном, лентой; чем дальше мы уходили от больницы, тем отчетливее слышался сладко-солёный, почти родной запах океана; плеск волн. В воздухе едва заметно стал чувствоваться бензин.  Ровно в девять пятнадцать, все так же ни минутой раньше, ни минутой позже, согласно известной джаппонской пунктуальности, от порта Оомэй отошёл последний вечерний паромчик и через час пристал к докам Иё. Издали город, окутанный скупым светом уличных фонарей, казался ещё меньше; на подернутом восточной мглой холме высился полутемный храм Коори, в чьём саду беспрестанно, изо дня в день, мерцали свечами старые замшелые кумирни. Я принюхалась: от Иё знакомо тянуло дымом.  Кролло, за все время пути не проронивший ни слова, продолжал безучастно разглядывать сменяющийся пейзаж: теперь мы двигались в сторону города.  Носком ботинка я пинала камешек. От недосыпа слезились глаза.  – Темнота. - выронил Кролло.  Я поймала его взгляд. Китаяма.  – Там ведь больше никто не живет, - ответила я. – И вряд ли когда-нибудь поселится. Пойдём, в Иё есть круглосуточный сакаба… как это по-нормальному… пивная? Можно там посидеть. Но Кролло не сдвинулся с места.  – Красивый был город?  Я сглотнула: неприятная тяжесть внизу живота, которую я спихнула на дешевую еду из больничных автоматов, вдруг обернулась… самой настоящей тревогой. Мне захотелось поскорее уйти. – Маленький. Четыре улицы всего. Пойдём? – И храм был? - проигнорировал Кролло.  – Нет. Паломники ходили в Иё. Из святынь — только наш монастырь.  – Ваш монастырь.  – Да. Но он был закрыт для посещений. – Твой монастырь.  – К чему это сейчас? - не выдержала я. Кролло удивленно развёл руками. – Ни к чему. Просто поинтересовался.  А затем, будто совсем не замечая моих эмоций, махнул в сторону горы: – Может, прогуляемся?  Прогуляемся?  Прогуляемся? – Вчера думал о твоём Учителе. - продолжил Кролло. – Вернее будет сказать, о его чётках. Как там было? Сто восемь бусин, двенадцать созвездий зодиакального круга на девять планет… К сожалению, дальше не помню.  Конечное сто девятое зерно — Мудрость-праджня – Это был ценный подарок.  – Да, и ты мне его вернул. - сболтнула я. И тотчас же пожалела: на мой почти что выкрик Кролло и бровью не повёл, продолжив стоять одиноким, жестоким, ледяным изваянием. – Как звали твоего Учителя? Почему он отдал тебе чётки? Отчего ты решила, что я достоен ими владеть? Видишь, сколько вопросов породил твой подарок. И ни на один из них ты так и не ответила. А ведь мы собираемся вместе работать. Не находишь, что это немного… нечестно? Я многое рассказал тебе о Метеоре, однако что рассказала ты? Я по-прежнему ничего о тебе не знаю.  – Вместе работать? - впервые за несколько дней после случившегося с Аюной мне вдруг сделалось по-настоящему дурно. Кролло кивнул. – Верно. Сотрудничать. Ты ведь поедешь в Метеор. Когда закончишь.  Ветер приносил с океана солёные брызги. Светила полная белобокая Луна, безбожно красивая и холодная.  Можно умереть.  Сотрудничать Так это теперь называется?  Сотрудничать Ещё вчера мне казалось, что от моих чувств к Кролло не осталось ничего, кроме воспоминаний — о том, как любила, как мечтала остаться — но сегодня… Мне страшно захотелось ударить Кролло по лицу.  – Рассказывать, конечно же, тяжелее, - снисходительно проговорил он. – Поэтому я не требую от тебя полной биографии. Пока что. На данном этапе будет достаточно показать мне лишь город и монастырь. Начнём с простого?  Я задохнулась от его наглости: – А еще чего-нибудь не хочешь? – Где ты родилась? - пожал плечами Кролло. – Но это вторично, Сона. Сейчас тебе нужно сосредоточиться на Восточном Ничирине.  Я открывала рот, чтобы что-то ответить, не находилась и снова закрывала его, как глупая-глупая рыбка, выброшенная на берег слишком сильной волной. Полудохлая. Мне было нечем дышать. Кролло ждал, и время, катившееся к полуночи, будто повисло в воздухе, вечернем и по-прежнему душном, хранившем остатки дневной жары. – Там нечего смотреть. - сдалась я. – От города остались одни остовы, а на Китаяме… Мы там уже были. – Я не видел монастырь изнутри. - возразил он. – Покажи. Уверен, подобный опыт пригодится для нашей дальнейшей работы. Совместной. Это нас сблизит.  Я промолчала. Не доходя до горной переправы в Иё, мы резко свернули налево, туда, откуда начинала петлять дорожка на Китаяму. В сам монастырь.  Чем выше мы поднимались, тем чаще нам встречалась поросль бамбука, старые и величественные криптомерии, долговязые, раскидистые дзельквы; где-то в глубине леса глухо ухала сова. Стрекотали цикады. Под нашими ботинками шуршала иссохшая на солнце трава. Мы поднимались, и поднимались, и поднимались вверх по крутому склону, и Луна, и россыпь звёзд на безоблачном небе оказывались все ближе к нашим головам.  Через добрую четверть часа тропка сменилась вымощенной булыжником дорогой, неширокой, сплошь покрытой мягчайшим ковром из мха. Я замедлила шаг: из-за поворота вдруг показались ярко-красные деревянные ворота тории, окружённые, словно склонившимися в благоговейном поклоне, деревьями; их опавшие ветви оглаживали землю, при каждом дуновении ветра будто заметая чьи-то несуществующие следы. Я положила ладонь на столб; поверхность шершавая, неласковая: кое-где чуть отвалилась краска — никто не потрудился подлатать. Правая колонная дала глубокую трещину. Ворота распадались на куски.  – Настоятель отпускал нас пару раз в год, так, на сезонные фестивали в город. - заговорила я. – Любование сакурой… Помню, как пройдёшь эти ворота, станешь спускаться вниз, и воздух сразу — совсем другой. Дышалось легче. Свобода.  Кролло, вторя моему движению, молча огладил столб; там, где секунду назад ещё покоилась моя рука.  За воротами тории начинался священный монастырский лес, берущий главные здания Китаямы — храм Ямадэра и гряду чайных домиков — в кольцо; сквозь восточный «коридор» бамбуковой рощи можно было попасть на тренировочные площадки, сквозь северный — к ученическим минка, сквозь западный — выйти на берег горного озера, сквозь южный — оказаться у обеденного зала Сёкудзи. Дома монахов находились в самой глубине Китаямы: туда никому не разрешали ходить. И даже старший послушник Окада, приставленный к нам самим Настоятелем и совершенно оправданно живший вместе с остальными служителями, несколько боялся этого места, будто все в нем ему не принадлежало.  Как странно было идти по храмовой площади и не видеть молящихся, бритоголовых послушников в светло-коричневых кэсах; как странно было смотреть на полуразрушенный алтарь, на оборванную верёвку-симэнава, на опрокинутые и даже побитые, глиняные бочки с сакэ. Раскиданные по земле дощечки-эму проел дождь и прожгло низкое островное солнце: дерево начинало гнить. Храм Ямадэра, некогда величественный и старый, намоленный, познавший самих ками, святой, святее всех на Восточном Ничирине, умирал; и жалкий вид его вдруг отозвался нестерпимой болью в сердце, будто меня насквозь проткнули мечом.  Длинным-длинным одати.  Я отвернулась.  За что..?  Тренировочные площадки выглядели не лучше: кто-то изорвал все татами и разломал деревянные столбы; порубал бамбук, раскидал по земле флажки. Теперь их красная ткань, истлевшая со временем, с безжалостной погодой, в темноте напоминала запекшиеся пятна крови.  И зал Сёкудзи, и ученические минка — все на Китаяме было разрушено и осквернено; выворочено, уничтожено и оплёвано. От монастыря не осталось ничего святого.  Китаяма вдруг обратилась.. обычной горой.  Всего лишь часть пейзажа. Ничего святого.  Кролло коснулся пальцами кромки воды: обойдя монастырь, мы наконец вышли к горному озеру, нетронутому и ледяному, такому же, как восемь, семь, шесть, пять лет назад. На его глади чуть кривилось серебряное отражение Луны: ветер не смел поднять волны.  Кёкасуигэцу Цветы в зеркале, Луна на воде. То, что можно увидеть, но нельзя потрогать.  Дух сияет, как Луна, энергия течёт, как вода.  Кёкасуигэцу Мое любимое учение. Я присела рядом с Кролло прямо на прохладный песок.  – Хоть озеро осталось... Мы сюда часто ходили, собирали сахарный тростник. - вспомнила я. – Годжо его очень любил.  – А ты? – И я за компанию.  В чуть влажных глазах Кролло плавала полная-полная, белолицая Луна.  Кёкасуигэцу  – Проклятия совсем не чувствуются. - я набрала в ладонь горсть сизого крупного песка и стала пропускать его сквозь пальцы. – Такая пустота.  – Аюна здесь была единственным проклятием. - проговорил Кролло.  – Да, но как-то… Не знаю. Безжизненно тут.  – Верно. Ведь это не Китаяма. Я вздрогнула. Кролло тщательно отряхнул руки.  – Это как раз-таки Китаяма. Получил, что хотел? – Нет, - легко ответил он. – Это не Китаяма и не горный монастырь. Это ничто.  – Следи за словами. - мгновенно вспыхнула я. Кролло склонил голову. – Разве это то место, которое ты любила?  Тусклые отблески свечей в храме Ямадэра беззвучно тонули среди сгустившейся горной темноты; огонёк в кумирне возле главного чайного домика давно потух от налетевшего ветра.  – Разве это то место, которому ты молилась?  Стояла ранняя осень, и ещё не покрасневшие листья клёнов отбрасывали резные тени на извилистые мшистые тропинки; лёгкий ветерок приносил аромат прогретых горным солнцем листьев самшита. В тени низкорослых сосен гудел рой насекомых.  Не то Не то Не то Все не то!  Я в ужасе схватилась за голову; слова падали мертвым грузом: – Как… отвратительно…  – Верно, - подхватил Кролло. – Это больше не Китаяма. Посмотри, во что превратилось то, чему ты посвятила столько лет жизни.  – Это… Грязь… – Верно. – Это ничто..! Бесполезная… мерзкая… мертвая гора! – Верно! - он неожиданно схватил меня за плечо. – Зачем она существует?  Из зарослей бамбука вдруг вылетели напуганные нашими голосами гуси; в лучах полуденного солнца их тонкие вытянутые шеи отливали серебром, и широкие длинноперые крылья — медью. – Зачем она есть? И собственные ладони показались мне чужими, и тело, и даже взгляд. Где я была? На что смотрела? Не то, не то, не то! Кролло грубовато развернул мою голову к себе: – Зачем? Восточный ветер больше не дует. – Она не нужна… - прошептала я. – Совсем… никому не нужна… И мне! тоже не нужна…  Он крепко прижался лбом к моему лбу. – Так уничтожь ее, Сона. Не оставляй следов.  – Потому что это не то место, которое я… любила?  – Верно. Оно больше не имеет право существовать.  – Скверна… Кролло тронул мой мизинец: – Куда красивее — цветы.