Акай

– Так уничтожь ее, Сона. Не оставляй следов.  Я не была глупой. Я всегда хорошо училась, я много читала, я разбиралась в искусстве и древней джаппонской литературе. Я могла сочинять стихи. Я умела играть на пианино, гитаре и даже на сямисэне. Я знала все сутры наизусть. Я разбиралась в чакрах. Я учила детей рисовать. Я не была глупой, однако то, что сделал для меня Кролло, я поняла… удивительно нескоро.  – Куда красивее — цветы. По иронии ли, или то было мое подсознание, может быть, телесная память — ноги знали, куда идти — мы оказались ровно в том месте, где несколько лет назад Аюна признавалась мне в любви.  «Позволь быть с тобой?» На берегу этого ледяного горного озера. – Она мне правда не нужна, - я схватила Кролло за руку. Его бледное, как сама Луна в небе, лицо; чуть сгорбленная спина — сидел на пятках, будто прилежный джаппонский послушник — и напряжённые плечи; на ладонях чернеют печати нэн; темно-фиолетовый крест; стеклянные серьги; весь его образ, все его тело, каждый рваный вдох и каждый неровный, дрожащий выдох — я цеплялась за них, словно тонула. Тонула в захлёстывающей, всепоглощающей злости. – Эта бесполезная… груда камней..! – Да. - он переплел наши пальцы. – Груда камней сделала тебе больно.  – Сделала… – Как ты поступаешь с теми, кто причинил тебе боль?  – Я прощаю, ибо на то есть учение Будды. - говорю я и бросаю на землю лотос. – Я делаю больно в ответ, ибо на то есть моя воля и мое право. - говорю я и вытираю липкую кровь с рук. Мозги по всей дороге, истаявший снег, лихорадочный красный в глазах застывших светофоров.  – Верно. - Кролло прижался носом к моему виску. – Вставай, Сона. Я буду с тобой.  До той ночи я знала руки Кролло нежными, ласковыми, гладящими по голове, гладящими по запястью. Руки, когда он держал меня за пояс, на балу в Васшаене, под градом пуль; руки, когда он держал кружку с чаем по утрам, в особняке Геней Рёдана, в Метеоре, в моей квартире, в огромном и неродном Йорк-шине.  Сегодня эти руки держали книгу, подсвеченную фиолетово-чёрной аурой, с большой белой ладонью на красной-красной обложке. Страницы шелестели чуть лихорадочнее раскидистых крон дзелькв.  – Здесь нет проклятий, я не смогу… - я запнулась: Кролло положил руку мне на живот, туда, где теплилась энергия даньтяня.  – У тебя прекрасный нэн.  Раскрытая книга вдруг вспыхнула белым пламенем, и, вторя ей, засветились и татуировки Кролло: Солнце и Луна, две стрелки на внутренних сторонах ладоней. – Я только немного помогу.  Под нашими ногами с хрустом растрескалась озерная галька, и по трещинам ее побежала пульсирующая, дикая, горячая, словно кровь, энергия; моя и Кролло. Одно большое «Решайся». Одно большое…  – Посмотри, как красиво. - Кролло расправил пальцы, и раскалённый поток нашего нэна залился в соседнюю постройку — деревянный домик, старая-старая, одинокая молельня на берегу — и, забурлив внутри, лопнул: во все стороны разлетелись щепки; осталась лишь часть убогого, почти беззубого остова, ощетинившегося парочкой раздробленных половиц; в воздух поднялось облако пыли, и энергия, более не видя перед собой преград, потекла вниз по склону, сметая, слизывая все на своём пути. – Красиво? – Да. - я зажмурилась: белёсый свет плясал под веками, мягко оглаживал сознание, не давая злости взорваться внутри. Совсем не то что красный. О нет. Это был белый. И белый меня любил. – Это мы. 

***

Двенадцатого августа буддийский монастырь на горе Китама, что высится в самом центре Восточного Ничирина, исчез. Ни монахи из храма Коори, ни простые жители Иё… наутро никто не понял, куда подевалась целая гряда построек. На горе был лишь лес, никем не тронутый, немой свидетель. И только двое сильнейших шаманов, оставшихся в Оомэй, многозначительно переглянулись.  – Скажи, что ты сейчас думаешь о том же, о чем и я?  – К сожалению. – Ну, дело дрянь. Трубка кисэру жалобно хрустнула, сдавленная чьими-то нервными руками. – Я его недооценил. – Его одного? Шаман влажно закашлялся. – В этом есть смысл. - он окинул взглядом пустующую больничную койку. – Но мне не нравится, что инициатором была не Сона. – Тогда идеи, мой дорогой друг? От внезапно налетевшего ветра клацнули пластиковые жалюзи на окне. Двенадцатого августа горизонт расплылся до странного багровым восходом.