Акай

Мы шли вдоль набережной Иё, и кроваво-красный восход, расплывающийся над зеркалом воды, предвещал дневную жару. Небо затягивалось маревом. Мы шли босиком по асфальту и песку, оба, держа в руках больничные тапочки. Пахло солью. В кармане брюк чуть кололась найденная мною кандзаси. Я подобрала ее у тлеющих обломков храма, когда последний поток энергии разбил изогнутую четырехскатную крышу соседней пагоды и слизал пепел и щепки с земли. Чьи волосы она помнила? Кто ее носил? Я не думала дважды: смахнула с бумажных цветов грязь и пыль, расправила нежно-розовые головки глицинии, вернула на место оторвавшиеся во время взрыва шелковые листы. От заколки до странного сильно тянуло плесенью, и металлические ножки неприятно холодили ладонь. Иё просыпался. Открывались лавчонки, со скрипом распахивались ставни деревянных традиционных домов. На главной площади города застрекотал голосами, зашевелился, зашуршал оберткой вагаси и захлопал хвостами свеже пойманного тунца рынок. Люди, с корзинками наперевес, стекались к нему со всех улиц, и продавцы, громко выкрикивая цены, расхваливали всем и каждому свой товар. Огромные, выгоревшие от солнца часы на единственном фонарном столбе площади показывали седьмой час. И мы безбожно опаздывали на паром до Оомэй. И нам было безбожно, безбожно на это плевать. Перед походом в канцелярский магазинчик Кролло купил разноцветных данго на бамбуковых палочках и зелёный чай, и мы, расположившись на тёплом бетоне пристани, стали завтракать, глядя на мерно плещущийся океан. Кричали растревоженные городом чайки, белобрюхие с сизыми шеями и ярко-оранжевыми лапками, они то садились у кромки воды, то снова взлетали, нервно оглядывая наводнённый покупателями рынок. Кто-то бросал им рыбьи кости и отрезанные плавники, скудные шарики разваренного риса, кожуру от сладкого картофеля, но чаще — ничего, и птицы возвращались на берег выискивать разбитых медуз и выкинутые ночными волнами водоросли. За нашими спинами молчаливо высился храм Коори. Диск солнца, точно на флаге, висел среди голубеющей пустоты неба. Я облизала пальцы. – Лучший день в моей жизни. Спасибо. Кролло смешно закашлялся. – Ты плакала почти два часа, а потом столько же пыталась умыться, потому что «я опухла, куда я в таком виде пойду». – Все равно лучший. - чай привычно горчил: я отставила пластиковый стаканчик в сторону. – Никогда не чувствовала себя спокойнее. – Я рад. Волнорез поблёскивал иссыхающими брызгами и кучерявой белёсой пеной. Мы сидели спиной к спине, облокотившись, прижавшись друг к другу; я откинула голову на его плечо. – А я думала, что со мной все в порядке. Что я просто смогла отпустить эту ситуацию. Как-то принять и двигаться дальше… - я вздохнула; Кролло только смешно фыркнул в ответ. – Думала, что повзрослела. – Не в этом взрослость. – Как ты понял, что со мной что-то не так? Причём, раньше всех. Кролло молчал пару долгих минут. Я стала заламывать пальцы. – Ты ведь сплошная эмоция, Сона. - наконец проговорил он. – Яркая или нет, явная или нет, однако все же эмоция. Поверить в то, что у тебя вдруг нашлось подобное… хладнокровие, было очень непросто. Я кивнула. Кролло, почувствовав мое движение, едва заметно вздрогнул, как от щекотки. – А я вот поверила в себя. – Немного не вовремя и немного не в то, Сона. - в его голосе послышалась мягкая улыбка. – По правде говоря, я смел надеяться на другую реакцию. – Хотел, чтобы я сразу начала истерить и крушить все вокруг, как очнусь? – Напротив. Просто хотел, чтобы ты обрадовалась, что я жив. Я почувствовала, как стремительно вспыхнули щеки и загорелись кончики ушей: мне тут же сделалось страшно, страшно неловко. – Я обрадовалась вообще-то. Если ты не заметил. – Как-то слабо, не находишь? - засмеялся Кролло. – А ты чего ждал? Он вдруг ласково потерся щекой о мой висок. – Не знаю. Может быть, что ты меня обнимешь. Ага. Говорю, сделалось страшно, страшно неловко? Да? Теперь же я захотела провалиться сквозь землю. – Значит, ты решил, что раз нет объятий, то со мной обязательно что-то не так? Правильно? – Почему только объятий? - беззлобно поддел Кролло. – Ты снова меня спасла. Я же привык, что после спасения идет… – Ну хватит! - перебила я. – Все всё поняли. И вопреки накатившему стыду взяла его за руку. – Я… Когда тебе… - слова застревали иголками в горле; и горло кровоточило и саднило, не давая говорить. – Спасибо. За то, что… В глазах предательски защипало. Свободной рукой я зажала нос: не расплакаться, не плакать, не плакать. Нельзя. Опять. Кролло смиренно ждал. На берег накатывали волны. И остывал позабытый нами чай. В пластиковых дешевых стаканчиках. – …за то, что ты есть. Я проглотила иголки. Кровь на языке. И соль. Солнце режет глаза. – И что ты рядом. Со мной. Сейчас. За твое терпение, за… понимание и заботу тоже. Спасибо. Спасибо, и… Я просто хочу сказать… Я очень-очень счастлива, что встретила тебя в этой жизни. И что я могу сидеть с тобой вот так и говорить, или молчать, или… даже плакать перед тобой и все равно после не ощущать себя грязной и бесполезной. Ты силовое поле. – Силовое поле?.. - голос Кролло предательски задрожал. – Да. – Почему? – У меня в детстве была книжка про космос. Ну как про космос… Больше фантастики: пришельцы зелёные, новые рассы, всякие боевые корабли. Папе на работе кто-то из пациентов подарил. Такая больша-а-ая книжка с глянцевой обложкой и парочкой объемных картинок внутри. И ещё резиновыми инопланетянами сзади. Пахли почему-то яблочной жвачкой. Мне всегда ужасно хотелось их пожевать, но это, конечно, секрет. - улыбнулась я; Кролло, не отнимая ладони, осторожно развернулся, и солнечный луч, косой и обжигающе горячий, вдруг перестал светить: Кролло — осознанно или нет — закрыл меня своей тенью. – Там была интересная глава про универсальное средство защиты от вторжений из космоса. Силовое поле вокруг Земли. Предполагалось, что это будет очень мощный барьер, через который не пролетят ни ракеты, ни ещё какое-нибудь неизвестное оружие… Стопроцентная гарантия безопасности. Пока есть силовое поле, человечеству ничего не грозит. И прежде, чем продолжить, я сделала глубокий-глубокий вдох. – Ты силовое поле, потому что пока ты рядом, мне тоже ничего не грозит. Он беззвучно рассмеялся: – Кажется, все совсем наоборот, Сона. Начиная от нашего знакомства и кончая… – Ты не хороший. - прервала я. – Ты совсем не хороший, ты не добрый и ты абсолютно не справедливый. Ты не святой. От святости у тебя только фамилия. И то под вопросом. Кролло пораженно застыл: его левая рука, занесённая то ли для объятия, то ли для того, чтобы теперь оттолкнуть меня, повисла в воздухе. Как и мои когда-то не высказанные, лишь надуманные в одиночестве, во времени, когда мы расставались, но сейчас произнесённые и осмелевшие слова. – Да, это все ты, Кролло. - я наконец повернулась к нему лицом. – И ты мне нравишься именно таким. Не хорошим, не добрым, не святым, не справедливым — нравишься. Когда ты такой, я могу оступиться, нагрубить кому-нибудь, кого-нибудь ударить. Я могу расплакаться, я могу рассказать тебе всякую чушь о доме, о книжках или самой себе и все равно. Я буду чувствовать себя нормальной. Нормальнее некуда! Ты знаешь, что я стесняюсь есть при других людях? – Нет… – Теперь знаешь! Но только не при тебе. Больше не при тебе. Ты просто… мне так с тобой удобно? Комфортно? Спокойно? Безопасно? Я доверяю тебе даже больше, чем себе. Что ещё сказать, чтобы ты понял, почему, - я с силой ткнула его в грудь. – Почему для меня ты силовое поле. Крики чаек тонули в шуме прибоя. Сворачивался рынок, и солнце катилось по небу раскалённым шаром: только-только перевалило за восемь. Соль разъедала губы. Я пыталась отдышаться и никак не могла. – У меня больше не получается ненавидеть себя, когда ты рядом. Ты силовое поле от меня самой. Кролло вздрогнул, будто от холода. А затем, не думая дважды, схватил меня за запястье и крепко-крепко прижал к груди. Я ткнулась носом во впадинку у чужой ключицы: мягко и горячо; знакомый запах — только добавилась свежесть океана и горький, зелёный, джаппонский чай; ветивер; хлопок больничной футболки; дым от сожжённого храма, дым от исчезнувшего монастыря. Роса на остролистном бамбуке. Холод горного озера. Шероховатость песка. Взмах крыльев, мое дыхание, его дыхание, биение сердца, бешено заходящийся пульс. Мне хотелось вплавиться в Кролло, остаться в кольце этих рук, родных рук, любимых рук, навсегда спрятать лицо в изгибе этой шеи — завиток иссиня-черных волос, ласковая щекотка, мой смех — и не видеть ничего, кроме темноты за веками, и не чувствовать ничего, кроме него. Это тело. Кролло, Кролло, Кролло, Кролло. Сердце мое, душа моя. Дом мой, защита моя, крепость, броня. Мое силовое поле. Кролло, Кролло, Кролло, Кролло. Кто сказал, что нельзя любить больше жизни? Ведь я же люблю. И жизнь моя в этом человеке. И жизни моей в нем больше, чем во мне самой. – Не нахожусь, что ответить. - в ужасе прошептал Кролло. – Помоги. Я коснулась губами его кадыка. – Ты делаешь меня счастливее. Кролло почти болезненно дернулся: – Я, кажется, просил помочь, а не усугублять положение… – Могу отстраниться. - со смехом предложила я. Он лишь крепче сдавил меня в объятиях. – Только попробуй, Сона. Я слышала, как лихорадочно колотилось его сердце. И в такт ему — мое. Удар за ударом, удар за ударом. – А мне в детстве не разрешали показывать эмоции. - поделилась я. – Как папа говорил, «психовать». Нельзя психовать. За каждую истерику, или даже просто слёзы, или слишком громкий смех наказывали. Потом у меня это как-то само собой прошло… Я успокоилась. Учитель Таро сказал, «Нет счастья, равного спокойствию». Уже начинаю сомневаться. – Учитель Таро? - Кролло положил подбородок на мою макушку. – Да, за нами храм, видел? Мы ходили туда изгонять проклятие. Я, Годжо, Гето, Аюна и наш старший послушник Окада. Храм Коори. И его настоятель — Учитель Таро. – Думаешь, он ещё жив? – Не знаю. Ему тогда на вид лет сто было, а сейчас… – Хочешь проверить? Я взяла ладонь Кролло в свою. Линия жизни, линия сердца. Красивые пальцы. Неподалёку от нас приземлилась стайка сизых лесных голубей. – Если честно, нет. - ответила я. – Зайти бы стоило, конечно, но я как-то… Не хочу. – Тогда не пойдём. Не заставляй себя. – Спасибо. – Нет счастья, равного спокойствию? - задумчиво пробормотал Кролло. – Подавление эмоций — не равно спокойствие. – Ну, Учитель Таро мою ситуацию не знал. – Ты знала. – Давай мой сеанс психотерапии закончится на разрушении Китаямы, а? - засмеялась я. – Слишком много мыслей для одного дня. – Идёт. Вернёмся к данному вопросу позже. – Ты иногда говоришь, как книжка. – Разве? - весело фыркнул Кролло. – Я просто рад, что научился читать; никак не остановлюсь применять полученные знания в жизни. – Какой кошмар. Я развернулась так, чтобы сидеть спиной к его груди; Кролло обхватил меня поперёк живота, крепко и в то же время мягко, почти нежно; и без возможности вывернуться и уйти. В общем-то я и не собиралась. Хорошо. – Какая у тебя любимая книга? Он надолго задумался. Над нами парили чайки. Безразлично шумел океан, и светило солнце. Август дышал жарой. Я разглядывала чёрный лак на чужих ногтях, блестящий и без единого скола. – «Божественная комедия», - наконец отозвался Кролло. – Данте Алигьери. – Это почему? - удивилась я; Кролло несколько смущённо пожал плечами. – Нравится. – А чем? Он помолчал. – «Узнать тебе пора, Что при подъёме кажется сначала Всегда крутою всякая гора». Я несильно похлопала его по колену: – Точно. Всякая гора… – Что насчёт Соны? - он перехватил мою руку. – Какая у неё любимая книга? – «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» Сервантеса. – Это почему? – Нравится. – А чем? - радостно вернул Кролло. Я откашлялась. – «И хоть я знаю, что женщины болтают пустяки, а все-таки не слушают их одни дураки». Кролло заулыбался: – Верно. Женщин стоит слушать. Мы замолчали. Стрелки часов на городской площади тем временем доползи до девяти; телефон в кармане по-прежнему молчал, и с каждой минутой молчание это казалось мне все более и более подозрительным. – Они знают. - словно прочитав мои мысли сказал Кролло. – Не о чем беспокоиться. – Считаешь? – Абсолютно. – Но ведь это был наш монастырь. - возразила я. – Годжо, Гето. Нанами, Сёко… Теперь даже памяти о нем не осталось. – Память не в сгнивших деревяшках. - меланхолично заметил он. – Ты знаешь. – Да, и все же. Может, кто-нибудь бы захотел попрощаться… Кролло вдруг посерьёзнел: – Между «кем-нибудь» и собой ты всегда должна выбирать себя, Сона. Главное, что ты попрощалась. – Знаешь, а вот эта мысль идёт вразрез с моим вероисповеданием. И учением. Полностью. - кивнула я. – Эгоистично и неправильно. – Это разумный эгоизм. – Есть такое понятие? – Начинаешь жалеть? - сощурился Кролло. Я потерлась затылком о его грудь. – Нет. Просто пытаюсь привыкнуть к тому, что можно действовать исключительно в своих интересах. – Молодец. - ласково похвалил он. – Быстро учишься. – Ты тоже. – Стараюсь. – Вот и старайся! Когда-нибудь расскажешь мне, какой у тебя любимый цвет. – Так далеко я ещё не продвинулся. - «пожаловался» Кролло. – Тернистый путь познания себя… Я потрепала его по волосам: – Ну-ну, не все сразу. – Спасибо за поддержку. – Обращайся. Кролло легко рассмеялся. Я почувствовала, будто меня обсыпали искрами. К полудню мы все же добрались до канцелярского магазинчика: размыкать объятия никому не хотелось; несколько часов мы просидели на набережной, прижавшись друг к другу, переплетя пальцы, то говоря вполголоса, то умолкая, и теплый бетон, и высокое-высокое небо, и облизанный беспокойным океаном волнорез — все блестело, переливалось в лучах раскалённого островного солнца; по горизонту, чуть касаясь кромки воды, плыло белёсое марево. Телефон показывал тридцать семь градусов. Было жарко, и душно, и нечем дышать, но прервать прикосновение, впервые за много дней, недель и месяцев оставившее неловкость, казалось настоящим кощунством. Богохульством. Никак нельзя. В лавчонке Кролло на удивление долго не мог сосредоточиться; я никогда не видела, чтобы этот человек настолько страдал нерешительностью. Хозяин с присущей джаппонцам дотошной вежливостью, изворачиваясь, словно морской угорь, среди высоченных полок и наваленных стопками книг, доставал и клал на небольшой столик у кассы десятки, десятки ручек: синие, зелёные, красные, чёрные; в горошек, в полосочку, с цветочками глицинии, с цветочками сакуры, и отчего-то даже с видами Токё, со смешными желтыми рожицами и традиционными куклами нингё и бумажными карпами. На любой вкус. Кролло брал их в руки, внимательно оглядывал со всех сторон, щёлкал колпачками и, придирчиво и кошмарно долго расписывая предложенный лист из блокнота, наконец откладывал ручки в сторону, в категорию «не понравившихся». На стене тикали часы. Продавец, изо всех сил стараясь скрыть зевоту, протяжно вздыхал. В магазинчике было невыносимо жарко: не работал кондиционер; я то и дело утирала со лба пот. Кролло только хмурился. – У тебя все хорошо? - я несильно похлопала его по плечу. – Помочь с выбором? – Глаза разбегаются. - пробормотал он. Хозяин лавчонки выдавил кислую улыбку: «понимаю Вас, понимаю». – Возьми вон ту с блестками. Симпатичная. – Не солидно. – Ах, не солидно… – Симпатичная, правда, да? - чуть запоздало засуетился продавец. – И пишет замечательно. Чернила не расплываются. Кролло хмыкнул: – Важно, чтобы она не раскололась при точном ударе. А затем совершенно безэмоционально добавил: – В череп. Продавец побледнел. – Это он шутит! - вмешалась я. – Кролло, возьми уже все, пожалуйста, и давай пойдём. Время. – Все? – Да. - на мой кивок хозяин шустро вытащил терминал для оплаты, и я, приложив телефон, с облегчением выдохнула: ещё никогда сообщение о снятии денег не приносило мне такого удовольствия. И как же кстати пришёлся этот неожиданно новомодный терминал… Кролло, расплывшись в по-детски широкой улыбке, забрал свёрток из чуть измятой рисовой бумаги; джаппонский продавец действовал на опережение — завернул ручки ещё до того, как я успела сказать дежурное «спасибо». Кролло вскрыл упаковку, едва мы вышли за порог. – Здорово, - он потряс голубоватую шариковую ручку: под толстым прозрачным корпусом задрожали залитые глицерином блёстки, и стайка пластмассовых звёздочек, золотых, пятиугольных, цепляя своими заострёнными хвостами такую же пластмассовую Луну, поплыли к основанию стержня. – Очень красиво. – Тебе что, пять лет? - засмеялась я. Кролло с силой встряхнул следующую ручку. – Эта тоже замечательная. С сакурой. В моём детстве ничего подобного не было. По правде сказать, я и писать научился только в двенадцать. Читать немного раньше — в одиннадцать. Мне тут же сделалось ужасно неловко. – Прости, пожалуйста… Я опять не думаю, что говорю. – Дороговато для нескольких ручек, - проигнорировал мои извинения Кролло. – Да уж не дороже колье четвёртой Королевы Кука Нью. И ста миллионов дженни, кстати говоря, тоже. Кролло едва заметно склонил голову: – Так не понравились мои подарки? Как же сильно мне захотелось его ударить. – Ты… А знаешь что? Да. Да, колье мне не понравилось. Не понравилось. – Почему? - удивленно моргнул Кролло. – Потому что я не люблю такие вещи! – Колье?.. – Драгоценности, Кролло, - я растерла лицо; от пота щипало глаза: с каждой минутой на улице становилось все жарче и жарче. – Это ведь просто ледяные камни, никакой души. Мало того, что носить на шее целое состояние для меня не слишком уж приятно, так ещё и… Подарок как будто не от тебя. Конечно, я знаю, что он от тебя, да, но тебя самого в нем абсолютно нет. Я попыталась улыбнуться: – Сто миллионов дженни — это страшно много. Но я прихожу в Академию, смотрю на новый паркет, на побелённые стены, на лепнину, хотя и осуждаю все эти дизайнерские решения Моры. И любая мелочь напоминает о тебе. Вот это подарок с душой, Кролло, на добрую и долгую память. И подарок не только мне! Он молчал, продолжая рассматривать мое лицо так, будто видел его впервые. Мне вдруг стало ещё хуже. – Послушай, я не говорю, что не благодарна… – Мне бы тоже не понравилось, подари ты нечто подобное, - внезапно перебил Кролло. – Я про колье. – У меня на такой подарок просто даже денег не хватит. Ты в безопасности, - пошутила я. – Можно украсть. – К сожалению, не имею к этому способностей. – Все приходит с опытом, - философски заметил он. – Спасибо за ручки. Я рад. Над Иё расплывалось густое марево, и солнце, немо застывшее в зените, белёсым пятном слизывало с улиц тени, высвечивая крыши домов и обжигая недвижную листву деревьев: ни ветерка. В ответ океан бликовал беспокойной рябью. Раскалившийся бетон набережной дрожал прозрачными волнами жара; попрятались чайки и бакланы, свернулся рынок, закрылись сёдзи многочисленных лавчонок. Несколько стариков, ещё с утра сидевших у причала, в одинаковых парусиновых рубашках и соломенных шляпах, теперь перебрались под навес идзакаи и, вооружившись стаканами с холодным чаем, продолжили стучать в маджонг. Редкие прохожие — в основном немолодые женщины в традиционных хлопковых юката — прятались под бамбуковыми зонтиками, спеша скрыться от палящего, низкого, августовского солнца Ничирина. На улице было нечем дышать. – Интересный климат, - то ли пожаловался, то ли усмехнулся Кролло. – Даже в Кука Нью было не так… – Невыносимо, - закончила я. Он только кивнул. Мы лежали в дырявой тени палисадника возле морского вокзала на изъеденной жестокими лучами траве, и шум и плеск океана доносился до нас едва ощутимой, но скорее лишь надуманной нами, желанной влагой. Хотелось пить. Четыре бутылки газированной, нагревшейся за пару минут, воды совершенно не спасали положение, однако вылезти из «укрытия» и пойти на площадь казалось настоящим самоубийством: даже сквозь листву и одежду солнце покусывало руки, и шею, и лицо, грозясь оставить от них один сплошной ожог. Говорить было тяжело. Слова царапали горло, не слушался язык. И сохли и без того потрескавшиеся губы. Кролло медленно дышал, будто экономя чуть прохладный воздух под листьями криптомерии. Я стянула с себя тапочки, хотя, конечно же, хотелось одежду: насквозь промокшая футболка липла к телу, как липли ко лбу и волосы, и тонкие больничные брюки к ногам. Собственная кожа ощущалась горячим пленом: стянуть бы с себя и ее. Нам следовало вернуться в Оомэй до полудня. Теперь же жара грозилась превратить нас в одинаковые унылые лужицы. На секунду мне почудилось, будто с моих рук чёрным ручьём стекают печати Акумы. А было бы неплохо. Да. Совсем неплохо. – Под сваями причала не было водорослей, - невпопад проговорил Кролло; я с трудом повернулась к нему лицом. – Да. Столбы очищают раз в год. – Вот как. – Препятствуют разрушению дерева… – Умеешь плавать? Я слабо кивнула. – Умею. Иначе бы потонула тогда в Васшаене. – Как будто в другой жизни, - на грани слышимости проговорил Кролло. – Все было. Все то. Я не стала отвечать. Вернее, не нашлась, что ответить. События февраля отчего-то подернулись дымкой в памяти: взрывы в окрестных городах, распятые дети Метеора; Васшаена; несчастный Зорнун, Левиал… Ещё Курапика Курута и Иллуми Золдик, которому я отрубила кисть руки. Башня Мегоу. Разрушенный мною центр. Кролло. Как много времени прошло: вот я сижу на своей обшарпанной кухоньке в богом забытом районе Йорк-шина, за окном ноябрь и мокрый снег; я проверяю тринадцать экзаменационных работ, затем засыпаю, затем просыпаюсь от того, что Кролло пытается украсть мой нэн. Не может; обманывает, использует; я инструмент. «Я тебе ни за что не расскажу. Ты будешь последним человеком, который узнает о моем уродстве» Как много времени прошло: вот я лежу на траве Восточного Ничирина, и рядом со мной — Кролло. Уезжает в Токё, находит Годжо и Гето, делает так, чтобы я жила. Спустя пять месяцев возвращается в Йорк-шин, спустя пять месяцев и три дня отправляется на Китаяму, берет мои руки и разрушает монастырь. И я живу. «Две вещи, о которых тяжело говорить: Аюна и вот это. Но мне кажется, если я расскажу тебе, мне будет полегче» От нуля до ста двадцати. Может быть, даже чуточку выше. Идея Кролло спуститься к сваям причала и посидеть в тени влажных просоленных досок, дожидаясь паромчика до Оомэй, оказалась по-настоящему чудесной: пирс, своими высокими столбами уходящий в глубь океана, выдавался настолько, что между кромкой воды и основанием пристани образовывался крошечный «пляж», на деле бывший лишь пятачком скрытой от солнца и посторонних глаз суши. Волны мерно накатывали на берег, слизывая прибившуюся пену и осколки ракушек; золотистый, прохладный песок, больше напоминающий тростниковый сахар, обнимал наши ступни, и шум прибоя, и редкие возгласы птиц, и молчаливость опалённого солнцем Иё — все вокруг, искрясь полуденными лучами, навевало сон. Усевшись спиной к сваям, я стала наблюдать за Кролло. Пробивающийся сквозь полы причала свет причудливо полосил его фигуру, высвечивая то руки, то лицо, то играясь на изломах футболки, то путаясь в чужих иссиня-чёрных, чуть кудрявых от непривычной влажности волосах. Трогательный вихор у левого уха; касается сережки. Мне вдруг нестерпимо захотелось накрутить его на мизинец, потрогать, вспомнить, какие мягкие наощупь эти пряди и как приятно чувствовать их в ладонях. Кролло, скинув обувь и закатав больничные штаны, стоял по колено в воде, и мелкая рябь оглаживала его стройные, сильные икры. Обыкновенно бледная кожа в темно-синей воде казалась ещё белее, будто дорогой азиатский фарфор, отдающий благородным холодом. Под тоненькой тканью футболки виднелись очертания двенадцатиногого паука с перечеркнутым нулем посередине. Я сглотнула. Посмотреть бы на его татуировку целиком… Кролло, очевидно, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулся: – Что? – А больно было? - ляпнула я и тот час же об этом пожалела: Кролло глубоко нахмурился. – Что «больно»? Я как-то совсем уж неловко махнула на него рукой. – Ну… Бить?.. – Кого? – Татуировку. – Татуировку? - не понял Кролло. – На лбу? Это ведь печать… – Нет-нет! - перебила я. – На спине. Паук Рёдана. Я про него. Он машинально коснулся основания шеи, там, где ровная линия чернил — голова огромного паука — пряталась в вороте одежды. – У меня высокий болевой порог, - наконец улыбнулся Кролло. – Однако ещё одну подобную татуировку я бы себе не сделал. – Жалеешь? - удивилась я. – О размере — да. – А что мешало сделать ее чуть-чуть поменьше? Это символ «босса»? – Это юношеский максимализм, - рассмеялся он. – В двадцать лет мне отчего-то казалось, что огромный паук на спине — потрясающая затея. – Хотел быть крутым? - развеселилась я. – Конечно. – Ну, у тебя получилось. Только вот теперь в онсэн не пустят. У джаппонцев на это стигма… – Я не расстроюсь, - фыркнул Кролло. – А я вот — да. – Так нравятся горячие источники? – Так не нравятся эти печати на себе. Он отвернулся обратно к океану: – Я их люблю. И ветер унёс эти простые слова. Когда мне было семь, в нашу школу перевелись две девочки — Маира и Наира — близняшки из соседнего городка Лоахсэт. Абсолютные противоположности: Маира, громкая, взбалмошная и резкая, так нравившаяся всем местным мальчишкам-хулиаганам, неизбежно затмевала Наиру, свою кроткую и тихую, немного болезную сестру. За Маирой таскалась вся параллель. Наиру же вся параллель сторонилась. Папа говорил, «доброта и вежливость тебе ничего не стоят, Радзар, пользуйся ими на здоровье». Я пользовалась, и на Рождество вместе с мамой смастерила для Наиры кукольные санки из цветастого картона. На новогодней елке, получив мой подарок, Наира расплакалась: – Ты теперь моя самая лучшая подруга! Я так, так, так сильно тебя люблю! Когда мне было семь, я совершенно не знала, как реагировать на подобные признания. Поэтому от накатившего смущения я со всей силы толкнула Наиру в грудь и, сама захлюпав носом, бросилась бежать с елки. Когда мне было двадцать четыре, я по-прежнему не знала, как реагировать на подобные признания. Поэтому от накатившего смущения я подскочила и со всей силы толкнула Кролло в спину. Он пошатнулся и, не сумев удержаться, с какой-то особой не грациозностью бултыхнулся в воду. – Сона! Игривая волна прибоя окатила его с ног до головы. – За что?! Я кинулась ему на шею, снова опрокидывая в океан. Кролло грубовато схватился за рукав моей футболки, и, когда я попыталась встать, выплыть с взбаламученного нами мелководья, потянул меня назад, не давая выбраться на берег. В этой детской возне мы, как несколько месяцев назад, в Метеоре, в особняке Рёдана, крепко-крепко стукнулись лбами. – У тебя что, голова железная?! - я повалилась на дно; ещё не успевший осесть песок неприятно залился под одежду; Кролло принялся отплевываться. – Ты это уже говорила. – Теперь точно шишка будет..! – Зачем ты меня толкнула? А затем, словно что-то поняв, широко улыбнулся. У меня заболело сердце. На щеках Кролло вдруг появились ямочки. Неглубокие. И безумно нежные. Нежнее нежности. Ямочки. Какой кошмар. Ямочки! У него! – Ты такой красивый, - не удержалась я. Кролло, решивший пригладить волосы, в ужасе дернулся и тут же глубоко закашлялся, подавившись солью налетевших брызг. Такой красивый. И тысячью портретов не передать. Любая кисть бессильна, а краски — бесполезный цвет, не знающий прекрасного, не знающий истинной Красоты. Может быть, Кролло был больше, чем Красота, ибо черты его никогда не покидало изящество. Красота недолговечна, недосягаема, непостижима. Но вот я протягиваю к нему руки, касаюсь лица, и Красота остаётся. – Даже цветущая сакура не сравнится с тобой. Ты такой красивый, Кролло!..