Акай

Меня разбудил шум, доносящийся словно из-под толщи воды: кто-то с силой хлопнул дверью машины.  Открывать глаза не хотелось, как не хотелось и вставать с чужих колен; Кролло был тёплым, хлопковая ткань его брюк — мягкой, рука на моем затылке — ласковой. Щекой я чувствовала, как мерно вздымается его живот при каждом вздохе. Остаться бы так навсегда, подумала я, замереть в этом кратком моменте: моя голова на его бёдрах, его пальцы в моих волосах, родной запах — мой новый дом, любимый дом; и тихое урчание мотора, и темнота островной ночи за окном.  Кролло тронул мое плечо:  – Сона. Пора.  Не пора.  Пожалуйста. Пусть будет ещё немного «не пора».  – Правда уедешь? – Обещаю. – Ладно. Но если обманешь… – Нет. Я возвращаюсь в Метеор.  Я положила ладонь на его солнечное сплетение. – Ты ведь с самого начала никуда не собирался уезжать, да?  Кролло крупно вздрогнул, как от холода; датчик температуры в салоне показывал двадцать шесть градусов.  – Верно, - осторожно проговорил он. – Я никуда не собирался.  – Выходит, ты меня обманул.  – Выходит. – И даже сейчас не собираешься?  – Уехать? – Да. – Не собираюсь.  Я все-таки встала с его колен. – Спасибо. И за самый спокойный сон за последние месяцы — тоже.  Кролло с видимой неохотой убрал руку; знакомая красная книга, последний раз сверкнув страницами, плавно растворилась, растаяла в сгустившихся тенях салона.  – Пожалуйста.  – Что это за способность? Я как будто спала под очень тёплым одеялом. Или под водой. – Секрет, - он приложил палец к губам, к нежной и кроткой улыбке; мне до боли в груди захотелось сцеловать ее.  – Что, боишься, я ее украду? - пошутила я. Кролло секундно прикрыл глаза. – Боюсь, тебе станет неинтересно.  – Зря. – К тайне всегда хочется вернуться. К тому, что уже известно, — нет.  Я открыла было рот, чтобы возразить, может быть, даже поспорить, но Годжо, очевидно, тогда и хлопнувший дверью машины, нетерпеливо постучал в окно. – Подъем! Подъем! Подъем!  Кролло рвано выдохнул.  Мы не договорили.  Будет ли миг, когда мы договорим?  Оказалось, Гето привёз нас на южную оконечность Синсадзимы, туда, где кончались дороги и начинался старый лес, полный камфорных лавров, кастанопсисов и дубов. В воздухе пахло теплой и дымной, терпкой смолой; слабый ветерок приносил с океана соль, едва различимую среди пряного запаха растений. Выкатившаяся на небо Луна безразлично разглядывала землю, и бледный свет ее округлившихся боков тончайшим серебром ложился на кроны деревьев. На грани слышимости шептались волны прилива, и стрекотали крыльями и плакали августовские цикады.  Гето расставил палатки и расстелил футоны; Годжо, обложив валунами хворост, разжег костёр: ярко-рыжее пламя, потрескивая, слизнуло иссохшие листья; взметнулись искры, и лицо Годжо, бледное и заметно осунувшееся, как будто бы приобретшее несколько лишних лет, озарилось дрожащими всполохами.  Я присела рядом с Гето, старательно раскладывающим внутри палаток белье.  – Послушай, мне кажется, зря мы это все затеяли. Остановились бы в рёкане… Что бы случилось?  Гето, очевидно, не ожидав, что я сама начну разговор, неловко дернулся. – Сатору так решил, - спустя пару секунд молчания ответил он. – А я доверяю его интуиции.  – Настоятель знал, что мы объявимся. Даже не так: он планировал, что мы приедем. Приедем и начнём распутывать это дерьмо.  – Поэтому мы и не ночуем в рёкане, Сона. Если тебя это утешит, то мне тоже не особо хочется отлеживать поясницу в палатке. Тем более рядом с Сатору. Я покосилась на стоящего возле машины Кролло. – А если со мной? Гето громко фыркнул: – Ты трусиха. И любишь себя накручивать. – Сам такой, - тут же обиделась я.  – Повторяешься.  – Ты тоже.  Он вдруг выпрямился, отложив в сторону наволочку; зажмурился; затем глубоко вздохнул и растер уши. Красноватый свет от пламени делал и без того загорелое лицо Гето ещё темнее. В круглых ониксовых сережках плясали блики, повторяя лихорадочный танец костра.  – Сона, я бы хотел кое-что прояснить, - Гето шумно прочистил горло. – Насчёт ситуации с Аюной.  «Я убью вас обоих, если услышу, что вы спрашиваете ее о монастыре» То, как дрожал от напряжения воздух в квартире; то, как стоял Хисока, вцепившись пальцами в дверной косяк; то, как стыла кровь в жилах, и то, как позорно мне хотелось закрыться, спрятаться, убежать.  «Я убью вас обоих» О.  Кролло явно не шутил.  – Насчёт нашего дела, - с ничем неприкрытым отвращением уточнил Гето. – Выслушаешь?  Я кивнула.  – Если скажу, что наговорил тебе гадостей исключительно «на эмоциях» и что на самом деле я так не думаю, покажусь идиотом. А я не идиот, - он нервно расправил несуществующие складочки на идеально, идеально расстеленной, белой простыни. – По отношению к Аюне ты вела себя просто дерьмово — вот, что я думаю на самом деле. Это мое мнение, Сона, я за него извиняться не буду. Но. За то, что я сорвался на тебе и переборщил с… формулировкой, так скажем, самой претензии — я прошу прощения.  Я оглядела свои руки. Печати выглядели по обыкновению уродливо; и отгрызенные заусенцы на большом и безымянном пальцах только усугубляли общий вид. На среднем — чуть отслоившаяся пластина. Глубокая, однако уже почти зажившая царапина у самого запястья напоминала чей-то ухмыляющийся рот. Несуразные костяшки, старые мозоли. И эти руки гладил Кролло?  Брал их в свои?  – У моих одноклассниц были такие красивые рученьки, как у фарфоровых кукол, - вспомнила я. – И ногти всегда аккуратные… – О чем это ты? - растерялся Гето. Я показала ему тыльную сторону ладони.  – Вот. Об этом. Почему-то у меня с детства угловатые руки. Мама говорила, «мальчишечьи».  – Ты вообще меня слушала? – Конечно. – Тогда причём тут твои руки, а? Я извиниться пытаюсь… – Человеческая красота — это тоже карма, как считаешь? - я посмотрела на небо. – Кому-то предначертано родиться красивым, с красивыми руками и ногтями, а кому-то — нет. Гето протяжно вздохнул.  – Красота субъективна.  – Есть вещи, которые абсолютно все люди находят привлекательными. – Ты не права.  – Права. В этом смысле красивым людям жить проще: им доступно больше общественных благ.  – Что с тобой? - почти рассердился он. – Что за «общественные блага»? К чему этот разговор?  – Да ни к чему. Просто подумала, что, даже если красота трансцендентна, она все равно приносит не маленькую пользу тому, кто ей обладает. Тому, у кого она есть.  – Ты красивая. – Я? - мне сделалось до странного смешно. – Я не напрашиваюсь на комплименты, Гето. Можешь не стараться.  – Я объективен.  – Красота субъективна, а ты объективен. Разве так можно?  – То есть мои извинения тебе побоку? - Гето с силой сжал челюсть. – И вообще все, что я говорю? Я встала с колен. – Гето, я на тебя не обижаюсь. Все в порядке. Он поднялся следом, и его тень, длинная и истонченная дрожащими языками пламени, дергано упала на мое тело, почти слившись с чернотой печатей. – Ни черта не в порядке, - прошипел Гето. – Как сильно нужно было приложить тебя о камни, чтобы ты… Ты…  – Ну что «я»? М? Ещё не придумал? - я обняла его за плечи. – Прекращай. Сейчас не время ругаться.  – Я не ругаюсь. – Ругаешься. – Нет!  – Да.  – Какая же ты противная! - Гето вдруг стиснул меня в объятиях, сильно-сильно, на грани боли, на грани хруста костей; так, как не обнимал со времен монастыря. Мне снова стало трудно дышать. – Медведь… – Это я несильно. – Верю… Гето… Я постучала его по спине: – Бросай… Синяки оставишь.  – Так что, мир? - он с сомнением оглядел мое лицо. – Или помять тебя еще чуть-чуть?  – Мир-мир. Не надо больше мять… – Мир, дружба, жвачка?  – Банджи-жвачка, - я прилепила сгусток ауры Гето на лоб.  – Я все равно ее не вижу. – Тебе же лучше. – Коварная Сона, - Гето разулыбался. – Противная и коварная. – Ну конечно.  Через четверть часа, когда разгорелся костер и Гето достелил футоны, мы сели ужинать; четыре небольших традиционных бэнто в пластиковых коробочках, явно купленные на заправке, ожидаемо не пестрили разнообразием: плошка риса, маринованная слива-умэ, яйцо, мелко нашинкованная редька и кусок жареной рыбы, несколько потерявший свой изначальный вид; зеленый чай в жестяных банках и мятные конфетки; и к моему сожалению, никакого сакэ.  Гето терзал в руках салфетку, то складывая ее пополам, то снова разворачивая, разглаживая пальцами. Годжо без удовольствия ковырял палочками макрель. Кролло же эти палочки старался не выронить. Я считала рисинки, бессмысленно и глупо, как когда-то делала в монастыре; есть совершенно не хотелось. И, кажется, никому из нас.  Я снова подумала о Хисоке. Скажи он мне еще хотя бы год назад, что собирается жениться… я бы просто покрутила у виска. Хисока? Женится на ком-то? Потому что любит? Да ни в жизнь. Все, что любит Хисока, — это хорошенько подраться, вкусно поесть, поучить меня жизни и… в общем-то, все. Что входило в его понятие «любви» я представляла крайне смутно: мы всегда были близки, с самого первого дня, как познакомились, с самого первого взгляда и самого первого слова; Хино и Радзар; Радзар и Хино. Это всегда были мы, никогда по отдельности. Но о любви мы отчего-то никогда не говорили.  Когда Хино только-только определили в восьмой класс, вся наша крошечная школа в буквальном смысле встала на уши: Хино был высоким, поджарым, с рыжими волосами и совершенно нахальным и даже наглым выражением лица, с редкими веснушками на лбу и скулах, с желтыми, по-лисьему узкими глазами и невероятной, невероятной заносчивостью в характере. Школьную форму Хино не носил принципиально, как и принципиально не слушался ни учителей, ни завучей, ни даже самого директора. Хино дрался на переменах, отпинывал ногами чужие портфели с учебники, вредничал в столовой и дерзил абсолютно всем и каждому, кто пытался его поучать. К конце второго месяца мои родители ходили в школу даже чаще, чем к себе на работу: на Хино не жаловалась, по-моему, только молчаливая мебель. Хино задирал всех без разбору: мальчик, девочка, младшеклассник, старшеклассник, учитель, воспитатель, смотритель, буфетчица… Хино было все равно. Хино был готов язвить и ссориться, кажется, даже во сне.  Но это смешно: я сижу у костра в Джаппонии и даже спустя столько лет отчетливо помню ту девочку, к которой Хино… не смел подойти.  Ее звали Улге, но в стенах школы неизменно — «жирная свинья», «жирная корова», «сало», «уродина», «дрянь». Улге училась в параллельном классе; тихая и забитая девочка в больших очках и с жиденькими, совсем белыми, будто бы прозрачными косичками. Девочка — чуть крупнее остальных. Может быть, как сейчас я, если поставить в один ряд со знаменитыми моделями.  Улге ненавидели все.  – Меня сегодня спросили, почему ты эту коровку всегда стороной обходишь, - мы шли из музыкальной школы; был злой и холодный, Вергеросский ноябрь, дул ветер, принося с океана лёд; моя покрасневшая ладошка — у Хино в руке, и его рука — в теплом-теплом кармане ватника. – Так почему?  – Кто спросил? – Кида. Из пятого класса. – Кида? - угрожающе повторил Хино. – Ладно. Посмотришь завтра, как я откручиваю его башку.  Я повисла на плече Хино: – Так почему коровку не обижаешь? Боишься? – Чего это?! – Родителей ее. Боишься? – То же мне! Родителей! Я никого не боюсь! – Тогда почему коровку не обижаешь? – Пристала, а! - рассердился он. – Не хочу и не обижаю! Тебе какая разница, что я делаю?  – Ну ты же из всех-всех-всех только меня не обижаешь, - я крепко ущипнула его за нос. – А теперь еще и коровку… Хино вдруг скинул с себя мои руки.  – Если еще раз скажешь «коровка», я и тебя обижу, поняла, Радзар?  Мне стало до жути обидно. – Но почему? Все ее так называют!  – Я тебя предупредил.  – Хино! – Я тебя предупредил! Хватит!  – Думаешь, что защищаешь ее так, да?! - взорвалась я. – Это ты только за спиной! А в лицо сказать ничего не можешь!  Он схватил меня за воротник куртки, еще ближе подтаскивая к своему лицу: – Я все могу, ясно тебе?! – Не можешь! Потому что ты трусишь!  – Заткнись! – Трусишь! – Завались, Радзар, пока я тебя не ударил! Но я ударила первая. Хино потрясенно замер, позабыв отпустить мой воротник. – Вот тебе!.. - из глаз предательски брызнули слёзы; я со всей силы толкнула Хино в грудь. – Ты слабак, а она коровка! Корова! Жирная корова!  Хино залепил мне пощечину.  А вечером у тлеющих поленьев камина пощечины нам отвесил уже мой взбешенный отец.  Это был первый и последний раз, когда Хино поднял на меня руку.  Улге.  Хино струсил. Может быть, теперь Хисока пытался загладить его вину.  Улге.  Иллуми. Да. О нашей любви мы никогда не говорили. – Что-то затянулась трапеза! - Годжо звонко хлопнул в ладоши. – Пора дела делать. Кролло будто бы послушно отложил так и не доеденную коробочку с бэнто в сторону. Гето бросил палочки на траву. Я закрыла пакетик с конфетами. – Смотрите, вариантов, что и как, куда, когда, у нас не густо. Начнем с Соны. Расскажи, что мы знаем о нашем деле. – Почему, ты взялся вести «собрание», ты и рассказывай, - удивилась я; Годжо неприятно разулыбался. – Нужно убедиться, что ты пребываешь в здравом уме и трезвой памяти! Давай-давай. С самого начала… – Сатору, - одернул его Гето.  – Что? Я разве не прав? Не прав?  – Нет. Сона все помнит. – Ты откуда знаешь? Отвечаешь за неё? Точно? Мне малодушно захотелось повернуться к Кролло и попросить его заткнуть всех присутствующих. Но получилось лишь очень глубоко вздохнуть. – Идёт, - сдалась я. – Что мы имеем: наш настоятель Идзэнэдзи-сама… Нет.  – Ну вот видишь, что происходит! - сразу же заголосил Годжо. – Она путается в фактах!  – Сатору! - Гето попытался отвесить ему подзатыльник, но Годжо предусмотрительно «включил» бесконечность. – Вот так, да? Без барьера своего уже никуда?  Я все-таки посмотрела на Кролло.  И он, не отводя взгляд, с ужасающим скрежетом смял в руках жестяную банку из-под чая.  Годжо мигом заткнулся. Гето кашлянул.  Я с трудом подавила улыбку. Какая прелесть.  Моя самая лучшая привилегия за всю жизнь — пугающий лидер преступной организации под боком, который по какой-то причине пойдёт и убьет за меня.  Какая прелесть.  Здорово.  – Итак, что мы имеем, - повторила я. – На Китаяме хранилась маска восточного стража Акумы. Наш настоятель решил проверить, как она работает, на мне, для чего договорился с Аюной и на церемонии инициации при помощи ее Юрэя, который показал мне, что на Аюну нападает проклятье, чтобы я кинулась ее защищать, а на деле убила, провёл ритуал призыва стража. Акума вселилась в меня, и все дела… Потом вы обнаружили расползающуюся над монастырем завесу, не смогли ее снять, поехали за мной, мы вернулись на Ничирин, увидели Учителя, который, похоже, тоже оказался Юрэем Аюны, а настоящий Учитель и все послушники оказались мертвы, я провалилась в эту завесу, нарвалась на Аюну… Аюна, значит, стала проклятым предметом на Китаяме, который и удерживал эту самую завесу… Что еще? – Аюна все это время следила за тобой через Акуму, - мрачно напомнил Гето; я кивнула. – Да.  – Еще Кролло чуть не пострадал. – Ну это к делу не относится, - Годжо замахал руками. – Все! Сона, ты в здравом уме, но в сомнительной памяти. – Это еще почему? - разозлилась я. – Неубедительно говорила! Я сжала кулаки. Гето, заметив это короткое движение, снова поспешил вмешаться: – Пока вы были в больнице, мы с Сатору проверили монастырь. Там нет никакой информации о стражах. К сожалению. – Это было очевидно, пф, - я попыталась успокоиться. – Или вы правда думали, что Идзэнэдзи-сама оставит нам хоть какую-то подсказку?  Гето измученно растер виски: – В общем-то нет…  – Значит, по плану архипелаг Манс и Восточный Горуто! - объявил Годжо. – Раз на Китаяме — ничего, ищем дальше.  Из леса выпорхнула стайка диких голубей, напуганная нашими голосами. Потрескивал хворост в костре. Далекий плеск волн доносился едва ощутимой влагой. Я зажмурилась.  Монастырь на Восточном Горуто и засекреченный исследовательский центр на Мансе.  Быть может, мне стоило тренироваться усерднее. И стать сильнее, чем я есть. – Нам придётся разделиться, - неожиданно серьезно проговорил Годжо. – Вчетвером ездить туда-сюда — это потерять время, а у нас его с вами и так в обрез.  – Поддерживаю, - мгновенно согласился Гето. – Нужно эффективно распределить силы. Сона?  Мне все же пришлось открыть глаза. – Поддерживаю.  – Хорошо. Кролло?  – Поддерживаю, - бесцветно повторил он. – Я буду полезнее на архипелаге.  Мне снова захотелось плакать.  – Супер! - обрадовался Годжо. – Два на два — идеально. Теперь как разделимся… – Я поеду с Гето, - перебила я. Лицо Годжо вытянулось. – А с Кролло больше не хочешь?.. – Сатору! - в панике оборвал его Гето. – Прекращай болтать! – Нет, я не болтаю, я просто интересуюсь, с чего бы так… – Мозгами пошевели, - не сдержалась я.  Годжо в ответ состроил абсолютно идиотскую гримасу: – Ах, ну если в этом плане… Н-да. Да. Будет неправильно, если в одно место поедут двое сильнейших, а в другое — вы. – Да какого черта ты несешь?! - заорал Гето; я предупредительно вскинула руку, останавливая поток еще не выкрикнутых оскорблений. – Годжо прав. Мы не знаем, что еще для нас приготовил Идзэнэдзи-сама; гарантировать, что я справлюсь с настолько сильным проклятием, как, например, Аюна, я не могу. Я с ней и не справилась. – Да-да, - брякнул Годжо. – Рисковать безопасностью? Я к такой ответственности не готова. Извините.  – Сона… - Гето подозрительно быстро смягчился. – Ты не справилась, потому что тебя застали врасплох… – А ты думаешь, дальше нападать будут только с предупреждением? - фыркнул Годжо.  – Конечно нет, - ответила я за Гето. – Поэтому я и предлагаю такое разделение. Лично у меня в приоритете вернуться домой живой и здоровой.  Кролло вдруг отшвырнул смятую банку в сторону: – Верно. Гето, сощурившись, оглядел его с ног до головы. – Поедешь с Сатору?  Кролло молча кивнул. – Поедет-поедет! - Годжо стал потирать ладони, будто не мог дождаться этого момента всю свою жизнь. – Познакомимся поближе, да? Поговорим по душам. Изгоним парочку проклятий. Поубивают друг друга, как-то меланхолично подумала я, в первый же самый день.  И, похоже, Гето был со мной полностью согласен.  План действий мы обсуждали почти до двух часов ночи; конечно, многое из того, что было сказано, фактическим «планом» и не являлось: Годжо пояснял Кролло, как работают его техники и что на архипелаге Манс следует украсть в первую очередь; Гето, уронивший голову на мое плечо, несколько бессмысленно поддакивал. Мне страшно хотелось спать. Может быть, еще поплакать, но спать, наверное, хотелось все же больше.  На выполнение «миссии» — Годжо настоял именно на таком названии, хотя очевидно, что наши… задачи подобным образом называть никто и не собирался — мы выделили три дня. День приезда и день отъезда — не в счет.  О тоталитарной Республике Восточный Горуто было известно крайне мало: находившаяся на территории союза Митен со столицей Пейджин, она граничила с Западной Республикой, при том имея полную информационную изоляцию и систему взаимной слежки. Где находился закрытый монастырь «первого буддийского течения» и было ли там хоть что-то полезное, связанное со стражами, мы не знали точно: конечно, Годжо прошерстил записи своего клана, но уверенности в том, что мы не потратим эти три дня просто так, у нас совершенно не было. – А если мы ничего не найдём? - спросила я. – Ну вот вообще ничего: никакой информации о стражах. Ни крупицы. Дальше-то что?  Годжо демонстративно хлопнул себя ладонью по лбу, показывая, как смертельно устал. – Ну найдем, найдем, Сона, что ты начинаешь… – Я не начинаю. Я продолжаю. У тебя в «плане» сплошные дырки, Годжо, а время уходит. – К сожалению, мы вынуждены действовать по обстоятельствам, - ответил за него Гето; Годжо только закатил глаза. – Спланировать все наперед у нас просто не получится.  Кролло почти недовольно повёл плечами: – Если обсуждения закончены, как и ужин, то я иду спать. Прошу прощения.  Годжо, словно специально выждав самый неподходящий момент, вскочил на ноги и с каким-то особым воодушевлением вытащил из кармана брюк маленький помятенький амулет: – А подарок! Для Соны! Неужели неинтересно, что я ей приготовил?! Гето пару раз удивленно моргнул: – Это что?..  – Ну Сугуру! Забыл?! Это же Интоку*! - он с гордостью потряс амулетом. – Но не простой! А с расширением… На бумажке я вдруг заметила островное письмо, убористый почерк, знакомые символы и черты. Я в ужасе подскочила следом: – «Кто тайну разгадал, тому подвластно Солнце»?! – «Тому и в подчинение — четыреста клинков»! - абсолютно счастливо закончил Годжо. – Пра-виль-но! Интоку для холодного оружия!  Он швырнул амулет мне в руки так, будто это был ничего не стоящий фантик от сахарного леденца. «Пользуйся» «Не благодари» «Подумаешь, мелочь!» – Ты с ума сошел, - я бережно убрала Интоку за пазуху. – И за этим ты… в школу мотался? – Да, - Годжо задрал нос. – Ты же свою катану, которая даже не твоя была, между прочим, а моя, клановая, сначала посеяла, а потом ее сломали! В процессе! Чем ты обороняться собиралась, а, Сона?!  Мне мигом сделалось неловко: – Точно. Извини. – …А тут раз — хлопнула по амулету, выбрала оружие и дерись! И кстати, извинения не принимаются.  – А что принимается?  – Скажи: «Сатору Годжо, ты такой классный, такой заботливый, такой красивый и прекрасный, спасибо большое за подарок, я тебя люблю»! – Ты, кажется, наглеешь, - усмехнулся Гето. Годжо принялся ритмично щелкать пальцами. – Давай-давай, Сона. Я жду! Я набрала побольше воздуха в легкие: – Сатору Годжо, ты такой классный, такой заботливый, такой красивый и прекрасный, спасибо большое за подарок, я тебя люблю. – Без выражения! - заныл красивый и прекрасный Сатору Годжо. – Как будто пленку прослушал! Никакой искренности! Давай ещё раз. – Хватит с тебя. – Вредная!  – Детский сад… - на грани слышимости рассмеялся Гето.  В итоге, как обещал, в палатку Кролло ушел самым первым, аккуратно убрав за собой посуду и не оставив никаких следов: будто рядом с нами его никогда и не было. Годжо, ещё с полчаса поболтав ни о чем, демонстративно — конечно же перед, по его мнению, скучающим Гето — разделся, скинул свой гакуран и ботинки и отправился «спать». «Спать» — потому что очевидней некуда: Годжо будет ждать Гето до последнего. Может, чтобы снова разговориться, может, чтобы попытаться обнять. Гето вцепился в кисэру; по Гето было видно, как отчаянно он боялся этого «обнять».  Мы остались одни у почти догоревшего костра. К далекому звездному небу поднимались неровные, сизые, дрожащие ниточки дыма. Гето следил за их движением ничего не выражающим взглядом, и на дне его потемневших глаз ещё прыгали рыжеватые искорки пламени. Говорить откровенно не хотелось, но и расходиться по палаткам — тоже: в моей — Кролло; в Гето — Годжо: не ясно, о чем он думает, не ясно, что скажет следом. Я расковыривала заусенец. Одно дело — провести с человеком день: обнимай его, касайся, говори, что вздумается; другое дело — провести ночь.  Я видела, как подрагивают у Гето руки.  – Кто-то тут недавно назвал меня трусихой. Не знаешь, кто?  Он улыбнулся краешком рта. – Как тяжело, Сона. Почему? – Вы ведь уже спали вместе, - я понизила голос. – У меня в Йорк-шине. В чем сейчас проблема?  – Так вы тоже спали. Где-то там. – Это другое. – Нет. Абсолютно то же самое.  Мы замолчали. Ночь клонилась к рассвету: изменился воздух; шум прилива затапливал лес. – Интересный клинок, - внезапно произнёс Гето. – Ни разу такой не видел. Выглядит старым. – Про что ты?..  Он вытащил из-за пояса знакомый нож. – Это же твой? Или я не то подобрал..? У меня тот час же потемнело в глазах. Нож. Точно. Эпоха Бенз, два лезвия.  Отравленное острие, на втором — желобок.  Травмирует ткани и запускает в рану воздух. …во временное пользование. Кролло.  – Сона? - Гето с явным беспокойством потряс рукоятью у меня перед глазами. – Так что, твое?  Меня хватило только на жалкий кивок.  Ещё несколько дней назад этот нож торчал из шеи Аюны.  А теперь снова покоился в моих руках. Собака лает, караван идет. – Опасная штука. Ты с ней поосторожнее, - заметил Гето. Я спрятала лезвие в складках хакамы. – Он ещё и отравлен. – Серьезно? – Да. – Опаснейшая штука, - послушно исправился он. – Не спрашивать, откуда..? – Если знаешь. – Догадываюсь. – Тогда зачем.  Гето поднялся с земли. – Слишком символично, не находишь? То, чем ты ранила Аюну. Металл холодил кожу даже сквозь грубоватую ткань штанов. Я снова кивнула.  – Нахожу.  Он молча одернул кэсу и, не оборачиваясь дважды, словно вот так оборвав со мной разговор, но на деле лишь решившись, скользнул в палатку и с щелканьем молнии закрыл за собой вход.  Тлели угли. Прождав ещё пару минут, я затушила их остатками воды из бутылки. Пепел с шипением взметнулся в воздух, и ветер унес его серые рваные хлопья прочь.  Кролло даже не потрудился сделать вид, что спит. – Ты долго. Он приподнялся на локтях; полуобнаженный; в сгустившейся темноте его и без того бледная, почти белая кожа, выглядела ещё болезненнее и тоньше — на груди, то ли от холода, то ли от напряжения, проглядывала сетка синеватых вен. Глаза — чернее ночи, чернее обсидианов; я так и не смогла понять, куда смотрел Кролло. Его приоткрытый в тревожном вздохе рот выделялся на лице провалом.  – Тебе страшно? - ляпнула я и сразу же об этом пожалела.  Кролло выпрямился, сокращая между нами расстояние; полусдернутый хаори в моих руках стал ощущаться мертвым грузом. – Да.  Мне захотелось смеяться, но смешок вдруг выпал из горла хрипом.  Голоса не стало.  – Простудилась? - невпопад спросил Кролло; я только помотала головой. – Хорошо. Я рад. Надо было до утра посидеть снаружи, трусливо подумала я, ничем хорошим вот это… вот этот диалог не кончится.  Кролло шумно сглотнул. Хотелось выть.  – Мне тоже немного страшно из-за завтрашнего, - попыталась я. – Все-таки у нас вообще никаких данных о стражах нет… – Забавно, как мы с тобой не совпадаем в настроениях, - перебил он. – Решаешься ты, не решаюсь я; решаюсь я, и ты вдруг снова заговариваешь о стражах, хотя ситуация не располагает. Забавно.  Я почувствовала тугой-тугой узел в груди.  Будто мигом расплачусь.  Или упаду в обморок.  Или верну съеденный ужин обратно. Я отгородилась от него подушкой: – Почему ситуация не располагает? Располагает, мы… - я замолчала: Кролло отчего-то беззвучно смеялся. – Что?  – Ничего. – Ничего?  – Да. – Нет, тебе же вон, весело, - я почувствовала, как начинаю закипать. – Поделись, что я такого смешного сказала.  – Ничего, - опять фыркнул он. – Может, хватит? Что смешного?  – Ничего.  – Кролло!.. Он вдруг схватил меня за запястье, больно и крепко, так, будто знал, что я обязательно начну вырываться.  – Оба варианта весьма эгоистичны и болезненны, - прошептал Кролло. – Однако второй в добавок размыт. Неопределенность режет хуже ножа, и если к ножевым ранениям я привык, то все происходящее для меня в новинку. Я знаю, что к подобному привыкнуть не смогу: не потому что не смирюсь и каждый раз буду, словно оголенный нерв, а потому что больше никогда ничего похожего не почувствую. Я буду не в состоянии. Я начался и закончился на тебе, Сона. Или Радзар?  Когда мы были маленькими, или не очень, это ведь как посмотреть; когда мне было двенадцать, а Хино — шестнадцать, перед самым Рождеством отец уехал по делам на континент, прихватив с собой маму, развеяться и погулять без «детей». Хино тогда сказал, «затянувшееся свидание». Мы остались «на шее» нашей гувернантки, которая, конечно же, любила нас обоих, но по старой памяти из детства нам совершенно не доверяла. Быть может, и правильно делала.  Мы наряжали ёлку в гостиной, большую и пушистую, настоящую, пахнущую далеким северным лесом и смолой. Я вешала шарики, Хино — мишуру. Тётя Мотт готовила восковые свечи.  В тот день мы с Хино сильно повздорили и продолжали собачиться даже у елки. Я назвала Хино «дураком набитым», а Хино, в свойственной ему манере взорваться и только потом подумать, вышиб из-под моих ног табурет, на котором я стояла, чтобы развешивать новогодние шарики.  Я хорошо помню это чувство, когда земля уходит из-под ног. Словно что-то обрывается внутри. Раз, и пропасть.  «Или Радзар?» — Кролло отпихнул мой «табурет» куда ловчее. Раз, и пропасть. – Пожалуйста, выслушай меня, - Кролло ещё сильнее сжал мою руку, кажется, теперь до синяков. «Или Радзар?» Если понял, почему не спросил?  Почему не спросил раньше?  Для чего в ночь, когда нам нужно расстаться?  – Какая у тебя неопределенность, Кролло? - я почувствовала почти смертельную усталость: от горечи, стыда и страха вдруг не осталось и следа; все внутри меня вдруг заменилось усталостью, настоящим изнеможением, душевным и телесным. – Какая в наших с тобой отношениях может быть неопределенность?  Я почувствовала, как дрогнули и ослабли его пальцы. Стряхнуть с себя чужую ладонь — проще простого.  – Я тебе… нравлюсь? - едва уловимый шепот Кролло потонул в темноте.  Темнота, темнота… Сколько сейчас? К восьми часам снова на паромчик. Не высплюсь. «Я тебе нравлюсь?» Умолкли цикады.  Значит, скоро рассвет.  – Нет, Кролло, ты мне не нравишься, - я сняла с себя чужую руку. – Я тебя, Кролло, люблю. И так, что жизни без тебя больше не представляю. Но мне хватило силы воли не поцеловать тебя перед отъездом на Ничирин, надеюсь, ты понимаешь, почему; так что прямо сейчас ты от меня отвернешься, заснешь, а утром сделаешь вид, что ничего не слышал, и мы вместе продолжим искать стражей и спасать от нашего тупого Идзэнэдзи-самы людей. Понятно?  Он рвано выдохнул: – А потом?  И, не давая мне ответить, упал на подушку и, закутавшись с головой в одеяло, послушно отвернулся: – А потом я скажу, как сильно люблю тебя в ответ, и ты меня наконец поцелуешь.  Я зажмурилась. – Спокойной ночи, Кролло. – Спокойной ночи. Сона.  Люблю Люблю Люблю * — 隠匿 [intoku] — сокрытие, утаивание, укрывательство;