Акай

В самолете мы не разговаривали: Гето, против нашей договоренности заняв сидение у иллюминатора, демонстративно отвернулся к окну и весь полет — четыре часа до Токё — не поворачивал головы, игнорируя даже вежливых официанток. Конечно, мы крепко выпили; когда Гето выпивал чуть больше нормы, но все еще недостаточно, чтобы вырубиться прямо на земле, он начинал злиться, и агрессия эта выливалась на всех, попадавших под его руку. Мне же от алкоголя постоянно хотелось спать.  Нас разделяло пустое сидение, и я, долго не церемонясь, скинула обувь и с удовольствием растянулась на креслах почти во весь рост: джаппонские авиалинии стоило похвалить хотя бы за то, что сидения в самолетах всегда раскладывались и были мягкими и чертовски удобными, кожаными, с небольшой подушечкой на изголовье. Особенно удобными кресла казались после выпитой бутылки водки.  Водка, водка… Гето любил выпить так же сильно, как и я; не сладкие коктейли, не вино и не джин, перемешанный с ледяной газировкой: когда настоятель отпускал нас в город, мы непременно заказывали сакэ. Годжо от водки воротил нос. Аюна пила за компанию, очевидно, не желая отличаться от меня в пристрастиях. Хисока водку осуждал, хоть мы и выросли в месте, где из горячительных напитков на столе во время всяких праздников стояла исключительно она: водка.  Гето не считал это алкоголизмом, как не считала и я. Но выпить отчего-то всегда хотелось. Стресс, стресс, стресс; Гето курил — в одной руке кисэру, в другой рюмка водки. Курила и я — в одной руке сигарета — однопроцентный ориентал, в другой рюмка водки. Конечно, стоило бросить: и пить, и курить. Для меня вдобавок — наедаться сладким.  Когда-нибудь Кролло увидит мои привычки и предпочтения и… Я смяла картонный стаканчик из-под сока.  Мне стоило заняться собой.  Но выпитая бутылка водки подъему духа совершенно не способствовала.  Добравшись до Токё, до многолюдного и шумного, переполненного только-только прилетевшими и оттого нерасторопными и вялыми туристами, аэропорта, мы спустились в подземку и, проехавшись на экспрессе до самого города, пересели на розовую линию метро — Оэдо — ведущую к станции междугородних автобусов. Гето продолжал дуться. Токё привычно плавился от жары; от нагретого солнцем асфальта, дрожа невидимыми волнами, поднимался раскалённый воздух. Было нечем дышать. Ни ветерка. Кроны деревьев казались восковыми.  На крытой остановке, пока Гето молча и ужасно важно покупал билеты до Минами-ринкан, откуда на Синсадзиму через семь мелких островов отправлялся паром — ехать от кланового поместья Годжо было куда удобнее, но коллективное решение — наше с Гето, неозвученное и такое очевидное — конечно же постановило отплывать именно от порта Минами-ринкан — я заметила сувенирную лавчонку в традиционном стиле с соломенной крышей и распахнутыми настежь ставнями сёдзи. Кроме нас с Гето на остановке никого не было, и я, устав бесцельно слоняться под тенью навеса, все же решила зайти внутрь. Гето, проводив меня взглядом, снова раздраженно отвернулся к кассе: его карта отчего-то не считывалась; наличных ни у кого из нас не было.  Я перешагнула порог.  Внутри лавчонки все — от пола до низенького потолка — было завалено разнообразными поделками — кораблики в бутылках, стеклянные шары со снегом, видовые картины с пейзажами Токё, открытки и марки, — деревянными колотушкам, традиционными джаппонскими куклами-кокэси, цветастыми карпами из рисовой бумаги; на полках позади молоденькой продавщицы, учтиво склонившейся мне в ответ, махали позолоченными лапками манэки-нэко; с прилавка светили бельмом безглазые круглые дарумы: желтые, синие, зелёные, красные. На стенах магазинчика были развешаны сувенирные хаори, и детские шелковые кимоно, и летние юкаты; безмолвно висели сложенные в тысячу раз оригами — журавлики, цветы. В волосах продавщицы я заметила крупную заколку кандзаси с фиолетовыми соцветиями глицинии — такие же были приколоты к тканевой подушке в углу.  – Добро пожаловать, госпожа! Пожалуйста, скажите мне, если что-нибудь приглянется. К Вашим услугам Мико, - девушка указала на свой крошечный картонный бейджик. – От нас можно отправить открытку в любую точку мира!  – У вас ещё и почта есть?.. - удивилась я; продавщица обрадованно закивала.  – Да, да! Хотите отправить? – Я пока просто осмотрюсь. Спасибо.  Продавщица, вопреки моим словам и всякому джаппонскому этикету, все-таки выскочила из-за прилавка. – Госпожа! Вы так хорошо говорите по-джаппонски. Себе хотите купить? - поймав мой взгляд на подбоченившихся безглазых дарум спросила она.  – Пока ничего не хочу, - вежливо улыбнулась я. – Но дарумы симпатичные.  – Знаете их историю?  – Я жила здесь несколько лет; конечно знаю. –  А! То-то я слышу Ваш прекрасный джаппонский! Получше многих коренных говорите. – Не стоит. – Честно-честно! - закивала девушка. – Так хотите купить куклу?  Я вдруг заметила матерчатые яркие амулеты-омамори под стеклом соседней тумбы, увешанной разномастными атласными закладками и нарисованными тушью открытками.  Продавщица, кажется, уже отчаявшаяся услышать от меня «да, покупаю вашего прекрасного даруму», снова оживилась: – Обереги омамори! Есть разные. Я себе взяла эммусуби — счастье в любви, браке… На прошлой неделе… – И коцу андзэн есть?  – Для путешественников? Вот же! Вот же! - засуетилась она. – Оранжевый!  Девушка спешно подняла стекло и вытащила тканевый амулет двумя пальцами:  – Из Хигасиямы привезли! Совсем недавно. Бывали в том районе? – Ездила в паломничество. Отовасан-Киёмидзудэра, храмовый комплекс. У меня уже когда-то был омамори, правда, гакугё-дзёдзу — боялась сдавать экзамен, вот и купила.  – Так вы все знаете! Омамори помогает тем, кто верит.  Она аккуратно вложила амулет в мою ладонь.  Тем, кто верит Разве теперь это я?  – Заверните, пожалуйста, в бумагу; я возьму.  Продавщица возликовала.  В тесном и душном междугороднем автобусе, прижавшись друг к другу, мы с Гето по-прежнему не разговаривали; лишь с той разницей, что теперь он с любопытством поглядывал на крошечный сверток в моих руках, хотя и пытаясь скрыть свою очевидную заинтересованность. Стоически, подумала я; но на предпоследней остановке Гето все же не выдержал:  – Что там у тебя?  Я не стала разворачивать упаковку. – Омамори коцу андзэн.  – Тканый?  – Ага. – Себе купила? - развеселился Гето. – Ещё веришь в эти сувенирчики? Брось, Сона… – Кролло, - неожиданно спокойно даже для самой себя ответила я. – Подумала, что ему будет приятно. К тому же продавщица сказала, что это из Киёмидзудэра.  – Мы там были. – Да. Воспоминания хорошие. Одни из последних, поэтому я и взяла. Расскажу ему про нашу поездку, если захочет. Или не буду; просто подарю. Безделушка, конечно, но я как-то… – Любишь дарить подарки, - смягчился Гето. – Ты не была в моем храме, не видела, но я до сих пор храню те бусы из ракушек, которые ты привезла нам из Ливелла.  – Правда?.. – Зачем же врать? – Дурацкие бусы, - смутилась я. Гето вдруг положил мне ладонь на шею. – Ладно тебе. Я все храню, если честно. После монастыря, когда я хоть немного обжился в Токё и выкупил домик под нужды культа, сразу же стащил туда все коробки со своими пожитками. Из дома тоже кое-что забрал. Фотографии там, подарки, какая-то мелочь… Бусы твои. Разложил по шкафам, упорядочил по годам. Завел вот альбом.  – И что, пересматриваешь?  – Периодически.  – Мазохизм, - фыркнула я. – Чистой воды. Но мне нравится думать, что жизнь можно потрогать, что она не трансцендентна, что она не измеряется одним только отрывным календарем. Или приложением в телефоне. Твой подарок — это моя прожитая жизнь, какой-то ее отрезок; я иногда трогал их, перебирал ракушки и думал о тебе. Память материальна — не в этом ли счастье?  Мне отчего-то захотелось плакать.  – Когда мы ездили на Ханарэдзиму, Сатору купил мне идиотские солнцезащитные очки с объемными пальмами на дужках, - продолжил Гето. – Эти чертовы пальмы расцарапали мне все лицо! Потом было невозможно купаться: соль щипала так, что хоть вой!  – Зачем ты их вообще носил?.. – Не хотел расстраивать Сатору. Он с таким энтузиазмом их выбирал, у меня язык не повернулся сказать, что это на самом деле травмоопасное пластмассовое дерьмо за «миллиард» дженни. – Ты всегда так делал. Помнишь, он купил тебе соломенную шляпу в Иё? Я тогда первый раз в жизни увидела, как смеется Окада.  – Да, мне эта шляпа чертовски не шла, - ласково улыбнулся Гето. – Храню очки. Иногда достаю, смотрю на них, вспоминаю. Мы были хорошей парой. – Самой лучшей, - прошептала я. На экранчике с объявлением остановок наконец высветилось название «Минами-ринкан». Гето схватился за сумку. – Мне хватило ума не сжечь все, что связано с Сатору, в первый год после нашего расставания. Сейчас абсолютно не легче, но я хотя бы научился с этим жить. Подарки напоминают о том, что мы когда-то были. Это успокаивает, ты знала? Помнить, что ты был счастлив, и видеть тому подтверждение. Трогать это подтверждение. Готов поспорить, что Сатору выкинул вообще все. Но это его дело… Я не нашлась, что ответить. Гето встал с кресел и, перекинув сумку через плечо, протиснулся к выходу. Дежурно вежливый водитель пожелал нам счастливого пути, но Гето даже не обернулся. Я поклонилась за нас обоих.  Мы сошли на остановке Минами-ринкан, и воздух, хотя и жаркий, и душный, влажный от облака брызг с океана, нежной волной огладил наши лица. Я с удовольствием зажмурилась. Гето, постояв ещё пару минут напротив расписания паромов, вытащил из рукава кисэру и, привычно зажав трубку зубами, закурил. К соли вдруг примешался едкий запах табака. И скоро — бензина, подумала я. Гето глубоко вздохнул: – Как мы вовремя приехали. Через двадцать минут посадка. Надо ещё билеты купить…  Вместе с билетами Гето купил по пачке ужасно соленых чипсов и двухлитровую бутылку воды. Жарило солнце. От козырька билетной кассы на краю причала отскакивали слепящие белесые лучи и, сверкнув, тонули в беспокойной ряби океана. Ветер уносил крики чаек. Где-то на грани слышимости — может быть, в капитанской рубке — шелестело радио.  Ни минутой раньше, ни минутой позже объявили посадку на паром до Синсадзимы. И мы, усевшись в общей полупустой каюте, у самого окна, прижавшись плечами друг к другу, стали молча грызть чипсы и смотреть, как плещется круглое солнце в беспокойной бирюзовой воде.  Я начинала засыпать.  Через четверть часа, когда порт Минами-ринкан исчез из виду, и полоска синего-синего горизонта вдруг слилась с океаном, у меня отвратительно громко затрещал телефон. Я наспех стряхнула с себя крошки и, перелезши через недовольного поморщившегося Гето, выскочила из каюты на корму.  – Что так долго? - без приветствий обвинил Хисока. – Ты заставляешь меня нервничать.  – Привет, - я не обратила на его тон никакого внимания: за несколько недель моего отсутствия я не заметила, как успела соскучиться даже по нему. – Как дела? – У меня? Все отлично. Как вы? Чем занимаетесь?  – Сегодня вернулись в Джаппонию. Первая маска у нас. Хисока умолк. Плеск волн заглушал помехи. Я поковыряла отошедшую от поручня краску. – Ты здесь? - позвала я; он тихо кашлянул. – Вы правда нашли стража?  – Да. Мы разделились: я с Гето поехали в Восточный Горуто, а Кролло с Годжо — на Манс. До Ашарута оказалось намного ближе, вот мы и управились за два дня. Сейчас плывем обратно на Синсадзиму… – А что Кролло с Годжо? - перебил Хисока. – Пока не знаю. У нас разница в шесть часов; вчера поздно ночью созванивались, у них был ещё день. Надеюсь, все получится. Но северный страж у нас. Это половина дела.  – Я очень расстроен, что ты была в Восточном Горуто, ты в курсе?  – Ну, расстроен — не зол, уже хорошо, - отшутилась я. – Все прошло гладко, никто не пострадал: с Гето всегда безопасно.  – Сона… - вдруг обессиленно простонал Хисока. – Что ты… А, зачем я тебе все это говорю? Повезло, что ты в порядке.  – Меняешься в лучшую сторону, - похвалила я. – Молодец!  Хисока громко фыркнул: – То же мне. Ты ещё даже не рассказала про ту завесу на Китаяме. Что там вообще произошло?  Я с силой сжала телефон в руках. – Это… очень долгая история. Давай, когда приеду?.. – Хоть в двух словах скажи, я же волнуюсь.  – Наш настоятель Идзэнэдзи-сама. Его рук дело. Он забрал себе главного стража Дзигоку — западного — и, по-моему, собирается уничтожить всю Джаппонию. А потом и весь мир. Мотивы мы особо не обсуждали, да и его план тоже… Мы пока даже не знаем, когда он нападет. Но… – Чего?! - заорал Хисока. – Ваш настоятель?!  – Да. На Китаяме никого не осталось. И… Учитель тоже мертв.  Хисока охнул: – Да как…  – Вот так, - оборвала я. – Там еще много чего было, но я не хочу по телефону. Все ещё тяжело говорить.  – Я понял, - излишне быстро ответил он. – Понял. Извини.  – Ты то за что извиняешься?  – За то, что не был рядом.  Я закрыла глаза. Ещё с минуту Хисока молчал. – Как твой Кролло поживает? - наконец спросил он, но все равно будто бы не желая слушать ответ. Я пожала плечами. – Нормально.  – Нормально?  – Да. Он мне… очень помог кое в чем, я благодарна.  – В чем это?  Я вспомнила разлетевшуюся в щепки молельню на берегу. – Сона? - поторопил Хисока. – В чем помог? – Мы теперь вместе, - невпопад сказала я; Хисока подавился не выговоренными словами; между нами снова потянулись километры молчания. От неприятного ожидания кололо в боку. Я прикусила заусенец. – Ты счастлива? - тихо спросил Хисока. – Ты делаешь меня счастливее – Да. – Это честно? – Нет, я тебе вру!  – Сона. – Что ты от меня сейчас хочешь? - я с силой сжала переносицу: разговор с Хисокой в очередной раз перетекал в раздражающую и долгую нервотрепку. – Да, я счастлива. Я очень-очень счастлива. Может, даже больше, чем когда-либо. Устраивает такой ответ?  Хисока тяжело вздохнул, но будто бы простонал:  – Господи помоги… Мне вдруг сделалось до боли в горле обидно. – Почему ты не можешь за меня просто порадоваться? Я говорю тебе, что счастлива, а ты сразу же начинаешь ныть. – Дай мне время привыкнуть к твоему выбору. Который я не одобряю, кстати говоря. – Мне твое одобрение даром не сдалось, Хисока. Кстати говоря.  – Ты портишь наши отношения, - он неожиданно повысил голос. – Я тебя не узнаю!  – Я порчу?! - в тон ему прикрикнула я. – Это ты звонишь мне и каждый раз то обвиняешь, что я опять лезу в какие-то «опасности», то зачем-то спрашиваешь про Кролло, хотя очевидно, что на мой ответ тебе плевать!  – Не смей со мной ругаться, Сона. Не из-за этого ублюдка. – Так же… А! Да к черту! К черту! В конце концов, когда мне было плохо, рядом все время был этот ублюдок, а не ты! Пока, Хисока. Спасибо, что позвонил. Я резко бросила трубку.  Хотелось бросить и телефон; прямо в океан, в разбитые кормой волны. Раздавить между ладоней и бросить, выбросить, чтобы больше никогда не слышать мелодию входящего звонка. Но вместо этого я просто выключила звук и заблокировала до боли знакомый номер.  И злость на Хисоку вдруг превратилась в бессильные слезы. – Сволочь, - я зажала пальцами нос; веки жгло невыплаканной солью — солонее воды. – Сволочь, сволочь, сволочь!  За что?  Мы часто ругались в детстве. Отношения с Хино никогда не были ровными: в один день он просыпался и решал, что пора дразнить меня за завтраком; в другой просыпалась я и решала, что пора обижаться без причины до самого вечера; в третий мы не могли поделить пульт от телевизора; в четвертый — мамины лунные рогалики, хотя выпечки очевидно хватало на целую роту солдат. Та болезненная ссора из-за Улке, ещё одна, когда Хино пнул табурет, на котором я стояла, ещё одна, когда Хино бросил меня у музыкальной школы, посчитав нужным не ждать, когда закончится мой класс; ссора за ссорой, ссора за ссорой: пока не видела мама, мы пихали друг друга локтями; пока не видел отец — кусались, дергали за волосы, за уши, под обеденным столом — обязательно бить ногой; не сильно, не так, чтобы кто-нибудь из родителей заметил. Не из злобы. Не из неприязни или детского соперничества. Мы всегда были такими. – Ты меня бесишь, - говорил Хино. – Надоедливая какая! - жаловался повзрослевший Хисока. Но мы всегда были друг за друга горой. Мы всегда друг друга любили. Сильно-сильно. Без Хино не было Радзар, как не было без Радзар и Хино. С самого начала нас было двое: со дня, когда я увидела его в цирке, до дня, когда он грел мои ладони в замерзшем порту Падокии, до дня, когда я устроилась в Академию, до дня, когда он позвонил мне на пути к Синсадзиме. За что? За все время, что мы были вместе, за все наши ссоры и обиды, Хисока никогда не винил… меня. Он говорил, «мы виноваты», он говорил, «я виноват», но никогда «ты портишь наши отношения». Но я их и вправду портила. После моего «путешествия» в Метеор общаться с Хисокой стало намного сложнее: он злился на мою выходку и на мое вранье, он злился, что я снова попыталась убить себя, злился, что им с Кролло пришлось ехать в Токё за Годжо и Гето. Рассказывать, как и почему я жива; снимать печати. И Кролло Хисока терпеть не мог. Его полтора года в Рёдане только лишь для того, чтобы убить Кролло, вылились в мои пять месяцев страданий: узнав про наши недо-отношения, Хисока натурально взвыл. В его взглядах и жестах, в словах, в том, как он обращался со мной изо дня в день, читалась ничем не прикрытая жалость в перемешку с неодобрением, искренним непониманием — почему Кролло? — и все той же злостью. На меня, на себя, что не был рядом; и особенно на Кролло. За то, что был. Хисока хотел меня пожалеть, отчего-то за столько лет совместной жизни не выучив, что в подобные моменты — когда от боли хочется содрать с себя кожу — жалость я просто не выношу. Хисока не заслуживал моего дрянного поведения, не заслуживал лжи, не заслуживал переживаний и миллиона испорченных нервов. И ещё Хисока совершенно точно не заслуживал травм Иллуми. И моих — тоже. Но ведь и я не заслуживала непрошенной жалости и обвинений в своем выборе. Непринятие выбора. Нежелание смириться, унять неприязнь. В конце концов, не Кролло собирался его убить, не Кролло обманывал, чтобы попасть в Рёдан. Не Кролло подставил Увогина и Пакуноду, не Кролло связался с Курапикой и предал Геней Рёдан. Предал ли?.. Кролло оказался втянут еще задолго до нашего знакомства. Его вина была лишь в том, что он хотел использовать меня для помощи Метеору. И все. Однако то, что Кролло сделал для меня после, покрывало абсолютно все его грехи. Оков больше не было. Мне стало легче дышать. «Ты портишь наши отношения» Может быть, теперь не я. Гето смотрел в окно немигающим взглядом: уставший, погруженный в собственные мысли, он бездумно поигрывал пояском от кэсы; его тонкие и длинные пальцы, загорелые, с едва заметным следом от кольца на правом безымянном, порхали по ткани, напоминая изящные и смуглые крылья бабочек.  Поступок Гето — поцелуй с Годжо — никак не выходил у меня из головы, хотя теперь и задвинутый на задний план переживаниями о Хисоке. Мне хотелось поговорить с Гето ещё немного, спросить, что он планирует делать, что говорить; как решит вести себя с Годжо до конца нашего… «задания», но вся его отрешенность, в своей красоте напоминавшая отрешенность Будды, не позволяла мне нарушить чужой покой. Пусть и видимый: в том, что Гето беспрестанно думает о Годжо, буквально копаясь в себе ножом, я не сомневалась.  Каждый издевался над собой как мог, в меру своих возможностей.  Едва я устроилась рядом с Гето, как телефон снова издал противный звук: пришла смс-ка. От одной лишь мысли, что это может быть Хисока, просто набравший с другого номера, мне сделалось по-настоящему дурно: видеть, что он написал в ответ совершенно не хотелось; видеть, читать, вникать. Снова чувствовать. К горлу подступил комок. Я опустила взгляд на загоревшийся в повторном оповещении экранчик.  Кролло.  – «Маска у нас, все в порядке, возвращаемся в порт», - вслух прочитала я; Гето мелко вздрогнул от звука моего голоса.  – Это от Сатору? – Нет. – А, - он показал мне большой палец. – Не сомневался, что они достанут стража. Теперь нужно будет действовать ещё осторожнее.  – Что с тобой? - не выдержала я. Гето вяло пожал плечами: – Разморило после еды. Наверное.  Врешь, подумала я. Но вслух ничего не сказала.  – Ты не скучаешь по своим детям? - как-то невпопад спросил Гето. – Имею в виду, по ученикам. В Академии. – Не особо есть время скучать, если честно… – Но хоть думаешь о них? – Редко, - призналась я. – Столько всего произошло за эти дни, я не успеваю жить: и дом, и работа — все как будто из другого времени. Круговерть… – Точно. Сумасшедший дом. – И это только начало. – Середина, - ухмыльнулся Гето. – Маски есть, осталось их только пробудить и надрать задницу нашему настоятелю. И конец. – Мы даже не знаем, когда он нападет. И нападет ли вообще. – Естественно нападет. Сатору считает, что на Обон. – Обон с тринадцатого по шестнадцатое число — и это официально; а праздненства по всей стране традиционно растянутся на весь август. Если не узнаем точную дату… – Узнаем, - кивнул Гето. – Во всем, что делает Идзэнэдзи-сама, есть логика. Осталось только ее поймать. – А почему было так просто достать маски? Логика есть — сто процентов, но мы все равно не знаем ответ. Гето растер виски:  – Вот соберёмся вместе и подумаем. – И ни к чему не придем.  – Как обнадеживающе… – Гето, - позвала я. – Что, если удар придется не на Токё? Что, если мы прогадаем с датой? И вообще какой это будет удар? В чем выгода превращать мир людей в Дзигоку? Чего настоятель добивается? Посмотри, сколько вопросов. Ты можешь ответить хоть на один?  Гето молчал. Я снова перелезла через его колени к выходу: – Как с самого начала это был чертовски дырявый план, так он дырявым и остался. И как ещё эти маски «пробуждать»? С меланхоличным видом он отвернулся обратно к окну. Я вышла на палубу; солёный ветер трепал крошечный красный флажок на крыше капитанской рубки; брызги волн долетали до поручней, облизывали потрескавшуюся краску перил. Я щелкнула по номеру Кролло.  Он снял спустя три гудка: – Сона. – Я тебя отвлекаю? - я зажмурилась: от нескончаемого потока света болели глаза. – Нет. Мы уже в Мэдо, - было слышно, как где-то вдалеке шуршат колесами, сигналят машины; портовый и шумный город жил: шесть часов разницы — в Мэдо наступало утро. – Годжо решил сделать перерыв.  – А я решила позвонить. Как все прошло? На этой исследовательской базе… Кролло несколько устало выдохнул в трубку: – Гладко. Быть может, ещё никогда кража столь значимого предмета не была такой легкой. Или только для нас он значимый — для других лишь джаппонская ритуальная маска. – Подозрительно просто, да? – Мне не нравится, - тут же согласился Кролло. – Не было почти никакой охраны; я же рассчитывал на более… засекреченное место. Представлял себе базу иначе. – Как думаешь, почему?  – Ничего хорошего я тебе не скажу, Сона. К сожалению.  – У нас все так же. Слишком легко, слишком… – Без усилий. – Да.  – Ваш настоятель постарался. – Да, - как-то глупо повторила я. – Да.  – Что-то случилось? - в голос Кролло проскользнуло плохо скрываемое беспокойство.  – Нет, все в порядке.  – Сона. – Честно. Извини. Просто позвонила, чтобы долго не печатать… Он помолчал пару секунд. – Сона… – Я опять поругалась с Хисокой, - зачем-то выболтала я, хотя, конечно же, не собиралась; не по телефону, не когда между нами протянулись тысячи километров земли. – Он мне позвонил, и все по новой, и… я очень устала. После того, как я вернулась домой, наши отношения стали какими-то… не такими. Не как раньше. Я понимаю, что это моя вина, да, целиком и полностью, но исключать того, что Хисока ведет себя как… как… как ему вздумается — хуже, чем в детстве… Меня это злит, и обижает, и я не понимаю, что сложного — взять и принять. Это неприятие — равно непринятие меня самой, а это уже не любовь, а… – Помилуйте, сеньорита, - мягко остановил мой поток Кролло. – То, что там виднеется, вовсе не великаны, а ветряные мельницы. Ты слишком много думаешь, Сона. Тебя любят. Тебя невозможно не любить. Порой беспокойство за тебя перерастает в нечто неправильное, быть может, обидное для тебя — однако ты должна знать, что причина этому — лишь большая любовь к тебе. Я никого не оправдываю; но страх за тебя способен творить с людьми удивительные вещи. – Предлагаешь это дерьмовое отношение ко мне что? опять простить? - снова разозлилась я; Кролло на мою грубость только усмехнулся. – Нет. Предлагаю о нем вовсе не думать. Ты ведь заблокировала его номер, верно?  – Ты то откуда знаешь?  – Знаю, - рассмеялся он. – Так оставь его заблокированным, Сона. Хисока сможет дозвонится до мастера Гето и Годжо, если захочет узнать, что с тобой. Он так же сможет позвонить тебе с другого номера — он ведь не дурак. Позволь себе обидеться и не думать о Хисоке хоть какое-то время. Ты ведь винишь себя в том, что поехала сюда; из-за чувства ответственности перед братом: твоя установка «я должна быть в порядке, чтобы никого не разочаровать». Нет, не должна. Естественно, мы все хотим, чтобы с тобой ничего не случилось; однако причинять тебе боль своим беспокойством — особенно в подобное время — верх садизма. Обидься на садизм, отпусти ситуацию. Ты поехала в Джаппонию, чтобы разобраться со своим прошлым и помочь своему настоящему — так иди вперед, иди и делай, иди и помогай, не обращая ни на что внимание.  Под веками снова защипало; я стиснула поручень до белизны костяшек; железо впилось, вплавилось в кожу ладони.  – Я сказала ему, что он не был рядом, хотя это… волнует его больше всего. Всегда волновало.  – Ты сделала больно в ответ. – Я… – И это нормально, - с нажимом проговорил Кролло. – Ты не обязана все прощать, как не обязана проглатывать обиды, как не обязана тащить ваши отношения лишь на себе. Знаешь, почему?  И, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Потому что когда-нибудь ты попросту надорвешься.  – Он сказал, что я «порчу наши отношения».  – Ваши отношения портит твое правило «не обижаться» и его неправильный выбор.  – Выбор?..  – Да, - легко ответил Кролло. – Чтобы не волноваться, что ты не рядом, просто поезжай и будь. Будь рядом. Это достаточно просто, если подумать.  – У него были свои дела в Падокии и на Арене… – Сона, у каждого были свои дела. Вопрос только в том, кто выбрал их отложить. Ради тебя и ради себя.  Кто выбрал их отложить? – Я не призываю тебя ненавидеть Хисоку из-за его поступка, - смягчился Кролло. – Я призываю тебя осознать этот поступок — вполне вероятно, что он не поехал с нами из-за страха не суметь тебе помочь, пусть и будучи рядом — обидеться на него и отпустить. Даже самые глубокие обиды со временем прощаются. И иногда они чертовски полезны. Не дави на себя. На тебе нет никакой ответственности. Ни за кого, кроме самой себя. Постарайся быть в порядке: если сможешь — замечательно, если нет — значит, так уж вышло. Но все-таки постарайся. А я помогу.  Я даже не стала притворяться, что не плачу: я просто громко всхлипнула и вытерла рукавом нос:  – Мне ещё никто не советовал обидеть и обидеться в ответ. Хах… Всегда было наоборот… – Хватит наоборот! - воскликнул Кролло. – Ты имеешь право обижаться и обижать. Ты ведь не подставляешь грудь, когда на тебя летит клинок катаны. Ты отбиваешься. В жизни так же. Логично и просто.  – У противоположности моему учению было бы твое имя.  – Ты плачешь, потому что я прав. И ещё потому что тебе стало легче.  У меня вдруг свело горло. – Я понимаю, чего боится Хисока, если мы отбросим Джаппонию и стражей, - посерьезнел Кролло. – Вероятно, я бы тоже боялся на его месте.  – Зря.  Он тихо выдохнул:  – Нет. Его опасения ясны.  – Но беспочвенны. Он просто не понимает, что ты… - я махнула рукой, но Кролло, конечно же, этого не увидел. – Что ты для меня сделал. Или не хочет понимать. Да. Скорее просто не хочет. И на это я тоже обижусь! Это же глупо!  – Верно, - в его голосе снова послышалась улыбка. – Быстро учишься. А теперь вздохни и забудь. Твоей вины ни в чем нет. Хисока же над собой поработает, и все наладится. Затянется. Увидишь.  Я наконец оттолкнулась от перил: – Как хорошо, что я тебе позвонила. Камень с души… Не знала, куда себя деть после разговора с Хисокой. Проплакала на палубе двадцать минут. Повезло ещё, что Гето не видел. Стал бы спрашивать, а я не хочу… – У меня для тебя кое-что есть, - невпопад ответил Кролло. – Увидел, подумал о тебе и купил.  Я нащупала в кармане брюк омамори. – У меня тоже.  – Подарок? – Сувенир. Крошечный. На букву «о».  – Не могу придумать, что это, - ласково рассмеялся Кролло. – Спасибо. – Ещё не за что.  – Я рад, что ты позвонила. Так спокойнее. И мне, подумала я. А вслух сказала:  – Увидимся завтра.  Кролло хмыкнул: – Идет.