Акай

Где пообедать Годжо выбрал сам, с присущей ему дотошностью ко всему кулинарному: местом, куда нас завел его «талант», оказался небольшой семейный ресторанчик неподалеку от главной площади и уже закрывшегося к тому часу рынка. Полутемный и узкий, так, что протиснуться вчетвером между столами было практически невозможно, ресторанчик все же подкупал своей традиционностью и скромной, но в то же время симпатичной обстановкой: два зала, разделенные тонкими сёдзи, — с котацу и обыкновенными западными столиками — и хотя мрачноватые от отсутствия всяких окон, были тщательно прибраны; деревянная мебель — начищена до блеска, как и посуда, и лакированные палочки для еды. В углублении восточной стены зала с котацу находилась токонома с незатейливой икэбаной и каллиграфией внутри: «Процветание, жизнь, успех».  Вопреки прихотям Годжо — он непременно хотел обедать на полу, на смятых и плоских дзабутонах, обязательно спиной к токономе — мы расположились в «западном» зале, за квадратным столиком в самом темном углу. Кролло, которому уже изрядно надоело есть за котацу, — я видела — с облегчением выдохнул.  Немолодая официантка, очевидно, хозяйка ресторанчика подала меню. Гето, совсем не глядя, заказал холодную собу, рис с красной сырой рыбой и четыре бутылки сакэ. Годжо взял макрель с тушеными эноки и целую тарелку сладких фруктовых моти. Я выбрала суси. Кролло, увидев знакомое название, заказал то же самое. Только без васаби. Официантка, вежливо поклонившись, ушла, и Годжо растянулся на столе так, что нам стало некуда деть руки. – Давайте пообсуждаем, что вообще произошло! - потребовал он. – Начинает Сугуру.  Гето, только-только доставший из-за пазухи кисэру и намеревавшийся спокойно покурить, недовольно цокнул языком в ответ:  – Давайте сначала пообедаем.  – Ты! Заказал четыре бутылки сакэ и хочешь обсудить все потом? Да ты же первый будешь не в кондиции!  – Что нам мешает обедать и говорить? - спросила я. Годжо победоносно хлопнул в ладоши. – Ну вот! Светлая голова! Тогда и рассказывай.  Кролло, сидевший от меня по правую руку, с готовностью повернулся. Гето снисходительно прикрыл глаза. Я прочистила горло:  – Лучше бы Гето объяснил; я в самом монастыре не была, так что с моей стороны будет не особо достоверно что-то вам говорить. Единственное: все прошло слишком легко; на нас никто особо не нападал, правильно? – Монахи всполошились, конечно, но это лишь свора обезьян, - фыркнул Гето. – Настоящими шаманами их и не назовешь. Дикари.  – А что внутри-то было? - нетерпеливо спросил Годжо.  – Да ничего. Обычный монастырь с обычными минка и главным храмом посередине. Храм выглядел как наш Ямадэра. Маска висела у алтаря, ничем не закрепленная — бери, кто хочешь. Только вот мне очень не понравился ловец проклятий на входе. Такой же однобокий, как и завеса на Китаяме: если шаман двигается один, то ловец его не засечет, а если уже на проклятии…  – Как будто специально для тебя сделали, а? - Годжо кивнул на его сцепленные в замок руки. – Ты же манипулируешь норои; процентов сто на то, что ты захотел бы проникнуть в монастырь на проклятии.  – Так я и собирался. До ловца на змее, потом своим ходом, потом бежал обратно и уже после ловца снова призвал. Змея. Поэтому мне это все не нравится. Меня как будто ждали, ты прав.  – А ты что? - Годжо ткнул в меня пальцем. – Что-нибудь почувствовала, увидела?  Мне вдруг сделалось совестно за то, что все время, пока Гето искал маску и отбивался от горутовских монахов, я просидела на птице, думая совершенно не о том.  – Нет, - наконец ответила я. – Ничего. Только то, как Гето летел на змее.  – Скажи, как бывший сосуд для стража: от маски исходит энергия? Она как-нибудь обозначает свое присутствие?   Я попыталась вспомнить, что чувствовала, когда Гето пару раз показывал мне добытый сверток, но ничего, кроме обыкновенного страха перед схожей маской не обнаружила. Годжо разочарованно выдохнул:  – Жалко. Жалко, что для нас сейчас это просто кусок деревяшки. Мне бы очень хотелось избежать «пробуждения».  Я открыла рот, чтобы спросить про ритуал, но из тени кухни бесшумно выплыла хозяйка с большим медным подносом в руках, и я замолчала. Она расставила перед нами блюда и, низко поклонившись, скрылась в темноте, будто в ресторанчике ее никогда и не было.  Годжо тут же с удовольствием затолкал в рот апельсиновый моти и больше не смог говорить. Гето, отчего-то так и не прикуривший, несколько рассеянно перемешал палочками собу и, словно расхотев ее есть, подвинул плошку к Годжо. Кролло уставился на аккуратно выложенные рядком, маленькие суши; мне вдруг подумалось, что сырую рыбу он ни разу в жизни не ел.  – Приятного аппетита, - запоздало пожелал Гето; Годжо, уже заискивающе поглядывая на чужую лапшу, согласно закивал: «приятного, приятного».  Я макнула лосось в соус.  Но есть вдруг совершенно расхотелось.  – Усталость, - сказала я. – Рядом с маской мне постоянно хотелось спать.  Годжо быстро проглотил бульон и абсолютно не вежливо, против всякого джаппонского этикета, ткнул в меня лакированной ложкой:  – Так ты и устала. Физически, в смысле. Вы какой путь проделали? Не меньше, чем мы… – Нет, - перебила я. – Здесь другое.  – Ну и что?  – Как будто все силы высосали. Тяжесть в теле, слабость, голова совсем не соображает. Я спала почти двенадцать часов, потом мы с Гето позавтракали, и я снова уснула. Получилось четырнадцать, а я никогда столько не сплю. Это по крайней мере странно. Для меня. – Почему ты мне не сказала? - нахмурился Гето. – Ни про слабость, ни про свою голову.  Я только пожала плечами:  – Что бы ты сделал? Дал мне обезболивающее?  – У меня были такие же симптомы, - он отложил палочки и, утерев губы салфеткой, снова сцепил руки в замок. – Слабость в теле, онемение конечностей, головная боль. К твоим — плюс ещё тошнота. Но я думал, что просто устал: все-таки я давно не пользовался столькими проклятиями в один день.  Кролло посмотрел на Годжо в упор: – Ты тоже жаловался на тошноту.  – Не надо было есть в той дрянной кафешке! - тут же обиделся Годжо. – Вот ты не ел, тебя и не тошнило!  – У меня болела голова. – Это потому что ты… – Зачем ты все отрицаешь? - оборвала его я. – По-моему, у всех четверых симптомы — между прочим, проявившиеся в один день и, между прочим, почти одинаковые — не могут быть совпадением. Что это такое?  – Усталость! - уперся Годжо. – Если бы это было от стражей, уверяю тебя, Сона, симптомы были бы куда хуже.  – Почему ты не думаешь, что это только начало? - спросил Гето; Годжо звонко щелкнул пальцами. – Потому что ни я, ни ты, ни Сона, ни даже Кролло никакой энергии от этой чертовой маски не чувствуем! Откуда идет вред, если не от проклятой энергии? А где эта проклятая энергия? Нет ее! Вы зря всполошились. Посидим в онсэне, и все пройдёт. Нечего выдумывать.  Гето неожиданно закрыл лицо руками:  – Я знаю, что ты сильнейший, и я доверяю тебе больше, чем себе, твоей интуиции и твоим шести чувствам, но то, что ты сейчас говоришь, — это просто страх перед неизвестным. Когда в последний раз ты плохо себя чувствовал, Сатору? Когда это было?  Годжо выпрямился так, будто в одночасье проглотил длиннющую палку.  – Да вот пару дней назад.  И разговор вдруг вылился совсем не в то русло.  – Я тебя по-нормальному спросил. – А я тебе по-нормальному ответил. Сугуру. – Ты же здоровее половины всей Джаппонии, если не всей, с твоей-то проклятой энергией! Я вижу, что тебе даже сейчас нехорошо.  – Ничего ты не видишь, - мгновенно ощетинился Годжо; Гето посмотрел на него с невыносимой усталостью в глазах. – Что, виски болят? Боль долбит так, что ты снова заедаешь ее сладким? Делаешь вид, что хочешь есть, а на деле тебя наизнанку выворачивает? Что ещё? Сидишь, бледный, затылок взмок; через твою сраную повязку видно, что у тебя глаза красные. Мало? Тогда попробуй встать и пройтись без боли в коленях. Без того, что у тебя закружится голова. Я знаю твою обычную походку. Я всего тебя знаю. И сейчас ты боишься признаться, что это действие масок, потому что ты снова взвалил на себя всю ответственность, и почему-то за нас. Тебе страшно, что ты можешь не вытянуть, и тебе страшно, и обидно, и непонятно, почему ты не справился один. Хватит, Сатору. Наиграйся уже в Бога и перестань себя винить. Ты здесь не при чем.  Годжо молчал ещё с пару минут, как молчали и мы с Кролло, и сам Гето; а затем он встал, швырнул на стол смятые купюры — счет за наш так и не съеденный обед — и тихо вышел, совсем не оборачиваясь. Гето с силой сдавил переносицу.  – Зря ты это сказал, - прошептала я: голоса отчего-то не было.  Гето встал следом: – Я знаю.  – Не ходи за ним. – Я знаю, - с нажимом ответил он. – Хочу прогуляться. Извините за испорченный обед.  Он скользнул в тень зала с котацу, туда, где ещё мгновение назад был Годжо. Я посмотрела на Кролло: привычно безжизненный взгляд, спокойное лицо, восковое, будто у Будды, будто сейчас не произошло ничего хоть сколько-нибудь значимого. Кролло было абсолютно плевать. Единственное, что его, похоже, волновало, — как бы не выронить палочки из рук. Я вдруг позавидовала его хладнокровию.  – Извини, - я повторила слова Гето, но больше из вежливости, чем из желания загладить конфликт: Кролло на него даже не обратил внимания. – Ты будешь есть?..  Он вдруг оттаял; совсем неожиданно, так, что я вздрогнула; мурашки по коже: его взгляд посветлел, словно кто-то зажег свет в темной-темной комнате.  – Буду, - улыбнулся Кролло. – Я вчера не ужинал.  – И не обедал. И не завтракал. – Верно.  – Почему тебе все равно? - не удержалась я. Кролло, кажется, искренне удивился. – Мне не все равно на свое здоровье. Я просто не чувствовал голода, вот и все.  Мне сделалось по-настоящему дурно.  – Я про… про другое. Годжо с Гето только что устроили такую сцену, а тебе все равно. Почему?..  Он отложил палочки: – Потому что я здесь ради тебя. Годжо и мастер Гето — твои друзья, однако пока их разговоры не касаются тебя, я остаюсь в стороне. Я их не знаю для того, чтобы общаться. – И знать не хочешь? – Ты хочешь, чтобы я знал?  – Я… Нет. Нет, почему ты спрашиваешь, чего хочу я? Ты сам-то чего хочешь?  – Вернуться с тобой в Метеор, - просто ответил Кролло. Мне показалось, что я вот-вот расплачусь.  – Но ты же… Ты же… Как ты можешь не реагировать на ссору прямо у тебя под носом? Как ты это делаешь? У тебя сейчас был такой вид, как будто…  Кролло нахмурился: – Договори.  И я вдруг не смогла подобрать слов. Кролло терпеливо ждал; минуту, две, три. Старая официантка забрала почти полные тарелки Годжо и Гето. Я молчала. Кролло смотрел мне в глаза.  – Ты боишься? - наконец спросил он.  Может быть, когда Кролло позвал меня по имени — Радзар — падать было не так уж и страшно. Я попыталась сглотнуть, но горло саднило невыговоренными словами.  – Почему? - прошептал Кролло.  Почему?  Почему?  Может быть, я боялась, что меня любили.  – Я не… боюсь, - с трудом ответила я. – С чего ты взял?.. Кролло опустил взгляд на мои пальцы. – Я не причиню тебе боли.  – Я знаю. – Я больше не причиню, - повторил он. – Сона. – Знаю, - я коснулась его запястья мизинцем. – К чему этот разговор, да? Хочешь прогуляться по городу после обеда?  Кролло перевернул мою ладонь и дотронулся пальцем до самой середины, там, где была линия сердца.  – Хочу. Покажи, как правильно держать палочки. Я снова забыл. Мы ели в тишине; вернее, ел только Кролло: после услышанного от Гето и после нашего… разговора — ты боишься? — есть совершенно расхотелось. Меня тошнило, и головная боль — неясная, где-то с затылка — растекалась по сознанию липкой пленкой, путая мысли, крадя слова. Хотелось спать, но глаза отчего-то не закрывались; дрожали веки, мне было сложно сфокусировать взгляд. И хотя маски исчезли вместе с Годжо и Гето, их хвост — я была уверена — тянулся за нами от самых островов, от самого Манса, оплетая и душа, душа.  Ещё мне хотелось помочь Кролло — унять головную боль, успокоить, не позволить ее терпеть, но страх перед собственной проклятой энергией не давал мне сделать и шаг, протянуть руку и забрать; забрать то, что мучило его последние дни. Аюна была запечатана в Спирали, да, и я верила способностям Гето больше, чем своим, и все равно… боялась прикоснуться к Кролло. Даже приложить ладонь к голове.  То, что случилось на Китаяме, оставило на мне глубокий след. Шрам. И рана его начала расходиться ещё восемь лет назад, гнить, нарывать, кровоточить. Аюна.  Это не любовь. Это не любовь.  Насилие.  Мы вышли из ресторанчика, когда солнце уже скрылось за покатыми крышами домов, и на улице стало чуточку свежее — полуденный августовский зной больше не дышал с востока, и запах раскаленной за день хвои, нагретых камней и брусчатки площади, едва ощутимый холод высоких, поросших зеленью гор, окружавших Накамуру, расплылся по городу, позволяя вздохнуть полной грудью: горячий воздух больше не обжигал легкие. До завтрашнего утра. Вдалеке шумели листьями криптомерии, дзельквы; шорох редких шагов, голоса из темных идзакая; скрип велосипедов и почти неслышный детский смех: в школах заканчивались занятия. На перекрестке нам встретилась трехцветная толстая кошка с рыжими ушами: я сказала, что это на счастье.  – Скучаешь по Апельсинчику? - Кролло кивнул на кошку; та сидела, совершенно не двигаясь, лишь подергивая пятнистым хвостом, и всем своим видом будто показывая: «мне не страшно, вы просто люди, люди; идите мимо». Я пожала плечами.  – С одной стороны, скучаю: я к нему уже привязалась; с другой, столько сил и денег было потрачено… и нервов. Лечение невероятно дорогое, а Апельсинчик ещё и не давался. Царапался, орал, кусался. Теперь приходится покупать инсулиновые шприцы, и все по новой: руки после каждого укола — в кровь. По этому всему, конечно, не скучаю. Вообще он не благодарный кот. Никого не любит. Уверена, он забыл меня на следующий же день.  – У тебя были животные до Апельсинчика?  – Нет, он первый. И, похоже, последний. Хотя в детстве я мечтала построить многоэтажный дом, и расселить разных животных по этажам: на первом — собаки такой породы, на втором — другой; потом кошки такие, кошки сякие. Попугаи… Ещё мне почему-то нравились хомяки.  – Хомяки? - фыркнул Кролло. – Более бесполезных животных я не знаю. – А Апельсинчик разве полезный? От него один вред. Хомяки хотя бы хлопот не доставляют: живут себе в клетке и молчат. Некоторых даже можно погладить.  Мы свернули в узенький лысоватый сквер, ведущий к городскому парку.  Кролло заложил руки за спину: – Ты выглядишь человеком, который любит животных. Хисока — нет.  Хисока… Его имя вдруг резануло больнее ножа. – Так и есть, - попыталась улыбнуться я. – Он боялся собак в детстве; маленьких, больших — все равно. Боялся и ненавидел. – Потом прошло? – Думаю, где-то в глубине души он все равно их опасается и не признает. Но виду, конечно, не показывает. Как это? Он и чего-то боится… А ты? Хотел кого-нибудь завести?  Кролло покачал головой: – Нет, никогда. Это большая ответственность. Я бы не справился.  – Только из-за этого? – Забота, - он несколько поморщился. – Животные требуют всего тебя, я же не могу так просто отдаться: образ жизни не позволяет.  – И твой характер, - подсказала я. – И мой характер, верно.  Мы помолчали. Я подняла с дороги опавший кленовый лист, ещё зеленый и сочный.  – Нам родители запрещали «разводить всякую живность». Ни собак, ни кошек, ни птиц. Даже крошечных улиток было не пронести: наша гувернантка, тетя Мотт, за километр, кажется, чувствовала, когда мы с Хисокой пытались приютить кого-нибудь в доме. Было очень обидно. – У вас строгие родители, железные правила, - заметил Кролло. – Улитки ведь умрут на следующий день — никакого вреда. Останется лишь скорлупка. Меня рассмешила его резонность. – Правила правда были строгие. Даже очень. Но это все тянется ещё с пра-, пра-, пра-, прадедушек и прабабушек. Традиции, ничего не поделаешь: такая семья Кагана. Кролло с нескрываемым интересом во взгляде повернулся ко мне: – У вас древний род. Вы чтите память предков. – Чтили — будет правильнее. Мы с Хисокой нарушили вообще все, что можно. Но родители тоже хороши — бросили Вергерос, хотя это наша Родина. С большой буквы; там весь род Кагана похоронен, а это почти двести лет. Может, чуть-чуть меньше. Уже не помню. Мама мучила нас с семейной историей: заставляла учить дедов, прадедов, прапрадедов и так далее… Кто что сделал, кто кем был. Тётя Мотт вела для нас уроки раз в неделю. Так и назвались «история семьи».  – Это правда?  – Да, ещё какая. Было очень скучно и странно. Десятки незнакомых людей с одинаковой фамилией — попробуй всех запомнить в лицо. Ужасно. И фотографии были черно-белые, выгоревшие, страшные. Мне иногда снились кошмары после таких уроков. Ну, когда совсем маленькая была. Потом, конечно, справилась, - вспомнила я. Кролло удивленно приподнял брови. – Вы все Кагана? Других фамилий в роду нет?  – О, это было главным правилом! Нельзя менять фамилию. Если рождался мальчик, его невеста обязательно должна была взять нашу фамилию. Отказывалась — и помолвка расторгалась. Если рождалась девочка, ее жених брал фамилию. И то же самое: отказ — равно расторжение. Все приходящие так или иначе становились Кагана. Вот так.  – Только вы с Хисокой — Мороу. Почему?  Внезапно налетевший ветер принёс с гор почти вечернюю прохладу. Я принюхалась: деревья ещё отдавали дневной зной, дневную жару, запутавшиеся в кроне лучики солнца. Пахло разгоряченной корой, хвоей, низкорослыми бонсаевидными соснами. Незаметные среди слив зеленые сакуры мерно покачивали листвой.  В парке никого не было. Мы сели на ближайшую каменную скамейку. Кролло терпеливо ждал, а я, заламывая пальцы, вспоминала.  Мороу, Мороу.  Хисока, Хино.  Мне шесть. И у меня ещё нет брата.  – Не говори, - Кролло вдруг взял меня за руку. – Мне показалось, что ты хотела, но если тяжело… – Не тяжело, - я погладила его по тыльной стороне ладони. – Здесь ничего трагичного, я просто… Так много времени прошло, память как будто стирается — может, из-за Акумы, может, и нет — и я хочу оставить то, что было, но с каждым годом все сложнее держать в памяти: картинки будто выцветают, прямо как те старые семейные фотографии. Блекнут. Становятся неясными, не разобрать. Я никому не говорила, как мы познакомились. Ни Годжо, ни Гето, ни Аюне. Никто, кроме нас, не знал. Только мы и Итрория. Городок ведь маленький, все друг другу как одна большая семья. Святой отец крестил Хино, переписывал наши документы. Печатал новые, потому что у Хино не было фамилии… Это все… Так давно… Мне странно думать, что мы не родные. Я как будто знаю его миллионы лет, как будто мы были одним целым… когда-то. А теперь повсюду трещины. Из-за меня. Ты слышал, что я сказала? Не родные. Удивлен?  Кролло мягко улыбнулся:  – Если честно, не очень.  – Почему?.. – Ты часто говорила «мои родители», когда рассказывала о себе, о Вергеросе, о Хисоке. Не «наши родители». Я подумал, так и есть: вы не родные. Ко всему прочему вы совершенно не похожи. У тебя действительно лицо северян, у Хисоки — что-то южное, быть может, восточное. Кожа смуглая; под твоим загаром читается белизна, теперь, когда я знаю твою родину. Если честно, вы такие разные, что у меня не возникло подозрений на твой счет: не похоже, что ты сестра Хисоки, тебя можно пригласить в Рёдан. Правда, у Нобунаги были теория, что вы женаты.  – Вот почему он первым делом спросил у меня про это..! Смотрели мои документы, значит?  – Естественно, - согласно кивнул Кролло. – Знай, что ты сестра Хисоки, тебя бы не подпустили к Рёдану и на метр.  – Ты бы все равно подпустил. Ты так и сделал. – Верно.  Я положила голову на его плечо; Кролло обнял меня свободной рукой, и говорить вдруг стало намного легче.  – Когда мне было шесть, из далекого Мимбо приехала цирковая труппа — по хорошему, обыкновенный бродячий цирк, для которого города Вергероса стали конечной точкой в годовом путешествии: тогда была оттепель, и покинуть Союз было проще простого. Итрория — самый северный город Вергероса, знаменитый… ничем, но труппа почему-то решила закончить свои выступления именно в нем. У нас был местный цирк, конечно, но для меня шестилетней — заезженный; уставшие артисты, одинаковые выступления… И тут новая труппа! Из Мимбо! Бродячий цирк с животными, акробатами, балеринами и фокусниками! Как же я упрашивала родителей пойти, - я потерлась щекой о шею Кролло; мягкий ворот футболки, теплая, гладкая кожа; завиток иссиня-черных волос. От него пахло гостиничным мылом — пряным и мятным, и немного фруктовым сакэ. В ответ Кролло чуть крепче сжал пальцы. – В итоге мы сходили раз, два — гастроли цирка длились неделю — а на третий они вдруг поменяли программу, и первым номером вышли воздушные гимнасты. Я никогда раньше не видела воздушных гимнастов: изящные, тонкие, в светлых костюмах из газовой ткани, все будто прозрачные; легкие, как белые облачка, и их руки, как крылья самой прекрасной птицы… Их было трое. Помню, как увидела большой серебряный обруч, на котором сидел первый гимнаст, и подумала: он сидит на месяце, на луне! Так это было красиво. Ещё они носили маски на лице: не разобрать, мальчик или девочка. И от этого чувство, что ты смотришь на невероятных волшебных существ, только усиливалось. Когда кончился номер, я заплакала, а потом, когда следом вышли фокусники с шляпами, разрыдалась так, что родители вывели меня из зала. Я плакала просто навзрыд! Никак не останавливалась. Это было такое замечательное выступление, что мне показалось, у меня украли сердце. В общем-то, так и вышло. Я вырвалась у отца из рук и побежала, куда глаза глядят. Родители не догнали: на площади было столько народу, что увидеть, куда убежала шестилетняя девочка, было практически невозможно. Они, конечно, — я слышала — кричали, расталкивали людей, но я уже была очень далеко. Очнулась от слез только тогда, когда поняла, что потерялась. Оказывается, прибежала к цирковым шатрам. Догадайся, что было дальше.  Кролло тихо хмыкнул, будто отвечая: «Понятия не имею. Продолжай». Я закрыла глаза, и под веками заплясали темные пятна от дрожащей кроны деревьев.  – А дальше я увидела, как из шатра выходит тот самый воздушный гимнаст, один из трех, без маски на лице и в полусдернутом костюме, а в руках у него большое-большое красное яблоко, и он кусает его так не аккуратно — меня ведь учили манерам — и сок течёт по пальцам и по этому прекрасному белоснежному одеянию. И пачкает его. Представляешь мои чувства? Я только что познала Красоту, увидела божественных созданий, и тут вдруг это божественное создание так себя ведет! И так выглядит! Потом смотрю, а это — мальчик! Для шестилетней — настоящая, настоящая трагедия, - засмеялась я. – Все волшебство улетучилось. Воздушный гимнаст меня тоже заметил; помню, как замер на пару секунд, а потом прикрикнул что-то вроде «сюда нельзя!» и замахал на меня руками. Знаешь, что я сделала? Кинулась на него. С кулаками. Потому что он оказался человеком. Конечно, мне крепко досталось. Тут уже и взрослые набежали на наши крики, кто-то из артистов труппы, потом, через какое-то время, когда нас уже разняли, появились мои родители. Отец залепил мне пощечину, но, думаю, не от злости, а только чтобы я успокоилась. Домой меня несли на руках, красную, надутую, обиженную. А потом я вдруг отказалась есть. Ни в тот день, ни на следующий, ни через день. Я даже не пила и постоянно молчала. Родители забили тревогу, но я все молчала и молчала, и никто ничего не мог поделать. Только на утро третьего дня я сказала тете Мотт, что если меня не отведут ещё раз в цирк посмотреть на воздушных гимнастов… я умру. Представь себе, так и сказала. Шестилетняя девчонка, единственный ребенок в семье, и такое вытворяет. Родители, скрепя сердце, отвели. Посадили на первый ряд. И я снова увидела гимнастов. Но в середине выступления один из них вдруг сорвался с серебряного обруча. Все было без страховки, и мальчик упал с достаточной высоты, чтобы отбить себе все внутренние органы и сломать позвоночник. Все повскакивали с мест, начались крики: «врача, врача!». И мои родители побежали к сцене, а я за ними. Такой переполох, здесь я мало что помню: какие-то размытые картинки, лица… Но помню, как родители щупали пульс, и помню лицо этого воздушного гимнаста, по какой-то невероятной иронии — того самого, которого я встретила у шатра: темная кожа, рыжие короткие волосы, жесткие-жесткие, желтоватые раскосые глаза. И россыпь веснушек на носу.  Ему было так больно, что он тоже плакал, и я, стоя над ним, очевидно мешаясь родителям, тоже плакала, и плакала, и плакала.  В цирке не оказалось аптечки, как не оказалось и врача. И всем, в общем, было плевать на пострадавшего ребёнка. Родители тогда очень разозлились, забрали его в больницу, где сами тогда и работали, а за неимением возможности оставить меня с кем-то — до дома было далеко, до тети Мотт — тоже, а счет жизни шел на минуты — взяли меня с собой. Помню, как ехала в машине и держала его за руку, вся в слезах: вот до чего мне было страшно.  В больнице сделали рентген: оказалось, сломан тазобедренный сустав, ходить не сможет около полугода. И ещё были отбиты легкие и печень. Потом снова суматоха, белые халаты; меня попытались оставить в ординаторской с коллегами отца, но я опять вырывалась и царапалась, кричала, что хочу побыть с ним, что я сама сейчас же сломаю себе что-нибудь, если меня не пустят. Не знаю, что это было. До сих пор не знаю: почему я так прикипела к нему, с первого взгляда; почему так панически боялась потерять, не успеть… Но его спасли. Сделали операцию, поставили шурупы, наложили гипс. Мы целую ночь и ещё полдня провели в больнице; я спала на кушетке в коридоре вся зареванная, вымотавшаяся, а потом, когда он отошел от наркоза, мне наконец разрешили войти. В палату. Тут даже родители не сопротивлялись. Я только сейчас думаю, это потому, что из цирковой труппы к нему никто не приехал. Ни один человек. На следующий день, оказалось, пока он лежал в больнице, начальник цирка велел продолжать выступления, только уже без него. Всем было плевать, и он это чувствовал. И когда я заговорила с ним, он, гордый и заносчивый, колючий с самого первого слова, взял и расплакался. И так громко, что на его крики прибежали медсестры и мои уже уставшие от воплей детей родители.  Я с трудом сглотнула; мне будто не хватало воздуха выговорить все, что накопилось, все, что хотелось сказать. Кролло по-прежнему молчал.  Я тихо откашлялась. – Когда мы оба успокоились, он сказал мне, что его зовут Хино и ему десять лет. Старше меня на четыре года. Это тоже стало ударом, понимаешь? Для шестилетки. Я спросила: «Какая у тебя фамилия?». Хино сказал: «Никакая. У меня ее нет». И я говорю: «А у меня Кагана». «Дурацкая» — ответил Хино. Я страшно обиделась. Но жизнь пошутила так, что через четыре месяца он сам стал Кагана. Хино Кагана. Родители как-то выкупили его у бродячего цирка, вылечили, оформили опеку, и у меня появился брат. А через десять лет он предложил мне полностью сменить имена и стать «нашей собственной семьей». Мороу. Хисока Мороу и Сона Мороу. Кровные брат и сестра.  Кролло молчал пару минут. – Судьба выглядит именно так, - наконец осторожно проговорил он. – То, что произошло между вами. Я согласно кивнула: – Да. Да, я думаю, это было неслучайное знакомство. Не простое. Родители до сих пор вспоминают мои бойкоты и слезы, эти истерики: «Пустите меня к Хино, пустите меня к Хино!». Но Хисока первые месяцы был очень… не знаю даже, как сказать. Он злился на цирк, на то, что его бросили, и на моих родителей за то, что купили его, как вещь. И на меня — что прилепилась к нему намертво и никак не могла отлипнуть. Он говорил, что я мелкая избалованная девчонка, ругался, чтобы меня выгнали из палаты. Я как-то подслушала разговор родителей дома: мама была против усыновления. Конечно, поведение Хино оставляло желать лучшего… Вначале я часто плакала из-за его слов. – Теперь все по-другому. – Да нет, я все ещё плачу. Хисока умеет говорить ужасно обидные вещи. Это его маленький талант. – Он тебя любит, - Кролло принялся играться с моими пальцами. – Как так вышло? Ты говоришь, вы не ладили. – Хино не ладил. Я же сразу его полюбила. Не знаю, почему. Что-то щелкнуло в сознании, и… Мы стали ближе после того, как я сильно заболела; это было на музыкальном конкурсе, когда Хино уже жил с нами в доме. Он хорошо обо мне заботился, приносил еду в постель, поил меня. Даже тетю Мотт отгонял, чтобы помочь самому. Нет, до этого тоже были проблески «хороших отношений»: однажды в каком-то порыве мы даже поклялись быть всегда вместе… Умница, Радзар Теперь мы связаны – Потом притерлись так, что уже не смогли друг без друга. Хисока спас меня от послушников монастыря, когда… появилась Акума; мы мотались по свету несколько месяцев, потом осели в Сагельте. Он купил нам квартиру в Йорк-шине. Жил со мной, следил, чтобы я нормально спала, ела, гуляла. Был рядом, когда начинался девятый день. Потом каждые полгода перечислял Академии деньги… От меня требовалось только быть в порядке. Взамен всему, что он для меня делал. Ты знаешь, я плохо справлялась. – По мере своих сил, - ласково возразил Кролло. – Никто, кроме тебя, не знал, как жилось со стражем внутри. Никто не имел право винить тебя в твоем выборе и в твоих поступках. Ты делала, что могла. Я посмотрела ему в лицо. Солнечные блики, тени от листвы плясали на дне зрачков; Кролло часто моргал, и его несколько печальный взгляд секундно прятался в длинных и темных ресницах. Мне захотелось погладить его по щеке, но я так и не решилась поднять руку. – Хочешь спросить, почему я так говорю? - он улыбнулся краешком рта, совсем невесело: улыбка без тени улыбки. – Спроси. – Почему?.. – Я провел без тебя пять месяцев, два из которых я был настолько зол, что почти не мог себя контролировать. Злость на тебя, на твое поведение, на одно твое существование. Я был в бешенстве, Сона. Ещё ничто не злило меня так сильно, как то, что произошло между нами в Метеоре. Перед глазами один-единственный момент — ты жмешь мне руку у машины, на прощание. «Пока, Кролло». Я никак не могу от него избавиться. Ощущение твоих холодных пальцев в моей ладони — фантом, и он живет со мной до мая. В мае я просыпаюсь — мы были Какине, прибрежный городок; из моего окна виден океан и прекрасные цветущие вишни на берегу. Я просыпаюсь и вдруг понимаю, что злости больше нет. Я думаю о тебе, и это чувство не похоже на то, когда люди говорят: «я отпустил». Я не отпустил. Я просто перестал злиться. Затем наступил июнь, мы перебрались обратно в Мимбо; было так много дел, что голова кругом. И среди этой суеты мысль о тебе — спасательным кругом, однако раньше — веревкой на шее, к веревке камень — и я иду ко дну. Отчего так? В один день я понял, что это называется принятием. Я принял тебя и твой выбор. Тогда я подумал: ты вольна поступать, как пожелаешь; в конце концов, это твоя жизнь, твое тело, и я, ее недолговечный элемент, причинивший тебе страдание, не имею право на злость. Я в твоей жизни не задержался… Верно, твой уход стал для меня хорошим уроком. С июня по июль я скучал по тебе и винил себя за несдержанность и непонимание. Когда пришел август, я решил, что готов отпустить. Он замолчал на пару минут, но затем, будто решившись на что-то, продолжил: – Увидеть Эстреллу цветущей стало для меня крупным ударом. Я потерял слишком много времени. Однако не будь между нами этого времени, я не стал бы таким, какой я сейчас есть. Твое рукопожатие дало мне возможность измениться: теперь я принимаю все, что в тебе есть, все твои поступки и все твои решения. Быть может, часть из них я не понимаю или же просто не могу понять в силу своего характера или же воспитания или его отсутствия, но принимаю. И говорю: ты старалась быть в порядке, как могла. Пожалуйста, не вини себя. Ты здесь не при чем. Я опустила взгляд на наши сцепленные руки. – Абсолютного принятия очень тяжело достичь. Мы все-таки люди. – Пока что ты не делаешь ничего, что выбивалось бы из моего «образовавшегося» принятия, - на этот раз Кролло улыбнулся чуточку шире. – Посмотрим, что будет дальше. Я ведь тоже стараюсь и ещё учусь. – Я вижу. Спасибо за это… – Я рад, что мы поговорили. Спасибо за рассказ о Хисоке. Мне стало понятнее. Я хотела спросить, что именно, но Кролло вдруг положил свободную ладонь мне на затылок, мягко притягивая к себе. Почти невесомый поцелуй осел между бровей. Кролло тронул его пальцем. – Радзар. – Что?.. – Мне нравится твое имя.