Акай

В рёкан мы вернулись почти в девять часов, когда кроваво-красный закат разлился по Накамуре, застыв тревожным светом уходящего солнца между домов, между недвижных от внезапного безветрия деревьев, между сгорбленных стариков, ещё стучащих в маджонг на опустевших улицах города. Закат был ал, и все вокруг горело этим заревом, будто в лоне гор вдруг вспыхнул сильный пожар; разве что с неба не сыпался пепел и в воздухе пахло все той же вечерней прохладой, холодом, тянущимся из расщелин многовековых камней и хвойных лесов, затягивающих Накамуру в плотное зеленое кольцо. Кролло держал меня за руку. Последний важный разговор — о Хисоке, и кроме него пустая, но приятная, как я и хотела, как я и мечтала, болтовня: мы говорили ни о чем и обо всем сразу; Кролло вспоминал пятимесячное путешествие Рёдана, рассказывал о редких находках и о том, за сколько их удавалось продать на чёрном рынке, кто был покупателем и почему; что имело настоящую ценность, а что было обыкновенной блажью богачей. Скупой на рассказы о себе, сегодня Кролло говорил удивительно много и, мне казалось, отчего-то с удовольствием: может, ему наконец захотелось поделиться своей историей, как ранее и мне; может, он делал это для того, чтобы не возвращаться к болезненной теме — к Хисоке, к стражам, к ссоре Годжо и Гето — конечно, болезненной только для меня, но речь Кролло, его голос, этот мягкий говор, мой любимый говор, действительно отгоняли все тревожащие мысли прочь. Кролло изгонял мои собственные проклятия: по шкале оценки способностей шаманов я бы честно присвоила ему особый уровень.  Эффективно. Безболезненно.  Как и полагается хорошим шаманам.  – Тебе никогда не было скучно? - спросила я; мы остановились возле входа в рёкан: Кролло медленно курил, опершись плечом о косяк; сигарета между его тонких пальцев тлела тускловатым рыжим огоньком. – Имею в виду, заниматься тем, чем ты сейчас занимаешься.  – Красть и убивать? - со смехом уточнил он. – Да, но… Не знаю. У тебя никогда не было такого, что… работа ну, надоедает?  – Я называю это работой, однако дела Рёдана — не рутина. Работа в общепринятом смысле — не про нас. – Я знаю, но ведь ездить по всему миру, выслеживать аукционы, выставки, рынки — тоже своего рода однотипность? То, что вы находите и продаете, понятное дело, меняется, но принцип остаётся одним: найти, украсть, продать. Не надоедает? Я вот, что хочу спросить.  Кролло в некоторой задумчивости выпустил колечко сизого дыма; на пару секунд оно повисло между нами, а затем растворилось в недвижном воздухе. Я потерла лоб. – Тебя обидел мой вопрос? – Нет. Просто никогда не думал о Рёдане как о рутине. Как об однотипности.  – Извини. – Отчего? - искренне удивился он. – Я вообще о многом не думал, пока не стал говорить с тобой. Однотипность… Что-то в этом определенно есть. Повторяющиеся действия. Стран тоже ограниченное количество — я бывал в каждой, и не один раз. Разве что не был в здесь, в Джаппонии. И в Вергеросе. Мое упущение. – В Вергеросе ничего ценного нет, - улыбнулась я. – Честно. Совсем ничего, что захотелось бы продать на черном рынке.  – Так уж совсем?  – Да. Совсем-совсем.  – Проверю, - ответил Кролло; от его слов мне вдруг сделалось не по себе.  Вернуться в Вергерос?.. С ним?  С Геней Рёданом?  Вместе?  Горячечный бред.  «Не возвращайся к тому, что бросила» — мама.  Но бросила Радзар, а не я.  – Мне не скучно, - запоздало ответил Кролло. – Никогда не было, и, полагаю, никогда не будет. Я этим живу.  – Жизнь не может наскучить?  – Может. Когда у тебя есть выбор, как и чем жить. Когда выбора нет — и желания выбирать тоже — о скуке не может идти и речи.  – Не очень понимаю, - призналась я; вечерело; закат вдруг стал казаться чуть более серым. Сумерки. Кролло на секунду прикрыл глаза. – Для меня нет альтернативы, Сона. Мне не из чего выбирать, мне нечего начать и нечего бросить. Есть только я и Геней Рёдан. Я в Геней Рёдане. От этого нет и скуки. – Разве не наоборот? Когда делаешь одно и то же много-много лет подряд… – Для меня — нет, - серьезно проговорил Кролло. – Я живу, чтобы жил Метеор-сити и жил Паук. Этого достаточно для того, чтобы не чувствовать скуки.  Он потушил сигарету о край железной мусорки.  – И теперь ещё чтобы говорить с тобой.  – Значит, можно не бояться, что я тебе надоем? - неловко пошутила я; Кролло только пожал плечами. – Можно.  Мне захотелось закрыть лицо руками, но я стоически подавила этот позорный, постыдный жест.  – Тебе не надоедает Академия? - вернул Кролло.  – Иногда, но очень-очень редко, надоедает. Это же полноценный быт, понимаешь? Я как будто завела огромную семью и постоянно обо всех забочусь. Жутко. Сейчас, после того, что ты для нас сделал, стало намного легче: меньше занятий, меньше мыслей «а как протянуть следующий месяц». Большая помощь от нанятых учителей… Но все равно будет заедать, я чувствую. Быт, в смысле. Не могу сидеть на одном месте. Никогда не могла. – Выходит, это мне можно бояться. – Нельзя. – Я скучный, - то ли полушутя, то ли всерьёз вздохнул Кролло. – Что делать, чтобы не быть таким?  Я схватила его за щеку: – Заканчивай, слышишь?  – Какая бы профессия мне подошла?  Рука осталась на чужом лице.  – Что?.. – Перевожу разговор. Ты же сказала: «Заканчивай».  – Слишком резко… – Так какая?  Я наконец отпустила его. Кролло как-то уж совсем меланхолично засунул руки в карманы. Действительно ждёт, что я скажу, в ужасе подумала я.  И совершенно глупо ляпнула: – Смотритель в океанариуме.  Кролло, кажется, опешил. – Смотритель в океанариуме?.. Мне честно захотелось ударить себя по голове.  – Или актёр, - попыталась исправиться я. – Снимался бы в каких-нибудь боевиках. Лицом и фигурой подходишь… – У актеров боевиков обычно не самые умные лица, - со смехом заметил Кролло; я все таки влепила себе насильную пощечину. – Не в этом смысле. Прости.  – Только не бей себя больше.  – В мистических триллерах, не в боевиках. Там было бы лучше.  Что-то секундно промелькнуло в его взгляде.  – Может, в мистических драмах? - поинтересовался Кролло. Мне отчего-то не понравилась его интонация.  – Нет, именно в триллерах.  – Для драм нужно актерское мастерство. У меня бы получилось? Сыграть неупокоенную душу.  – У которой ещё остались дела на земле?  – Верно. – И которая о них почему-то не помнит?  Кролло посмотрел себе под ноги: – Может, и так.  Схватить за щеку было мало.  Схватить и оторвать.  Сволочь.  – Понравилась книга? - я едва удержалась, чтобы не ударить по лицу ещё и его. – «Колдунья из Ререрли-Свон». Как тебе?  А Кролло, кажется, держался изо всех сил, чтобы не улыбаться. – Не дочитал.  – На какой странице бросил?  – На той, где был мой портрет. – Там на каждой был твой портрет. Вспомни поточнее. – Мне больше всего понравился в три четверти. Как для надгробия.  Ударю, подумала я. Я его точно ударю.  – В свое оправдание хочу сказать, что ты не закрыла сумку, и когда я стелил футон, книга сама на меня выпала, - Кролло, едва не фыркая от смеха, примирительно вскинул руки. – Я не сторонник копаться в чужих вещах, но ты знаешь мою слабость к печатной литературе.  – Не смог удержаться? – Название подкупило. И то, что эту книгу читала ты. – В свое оправдание хочу сказать, что мне ее отдали в больнице. Сама бы я в жизни такое не купила.  – Бульварный роман. – Конечно.  Кролло наконец с удовольствием улыбнулся: – Меня ещё никто не рисовал. До тебя, Сона.  – Ну да, и первый рисунок — на могильную плиту. – Всегда нужно с чего-то начать. У тебя выходит очень похоже; может быть, на твоих рисунках я получился даже лучше, чем в жизни. Когда ты рисовала?  – Хорошо. – Вас все устраивает?  – Да. Может быть, я получился даже лучше, чем в жизни.  – Ну это вряд ли. На гравировку плиты уйдёт где-то два дня. У Вас есть возможность подождать?  Как давно это было. Будто не со мной.  – Перед нашим побегом на Ничирин, - ответила я. – Пыталась хоть что-то почувствовать, хоть что-то… не забыть. Только сейчас понимаю, как это было тяжело. Разрушение монастыря, конечно, меня расшевелило…  – Скажи, что это была плохая идея, - Кролло картинно изогнул бровь. – Я уже сказала, что хорошая.  – Значит, рисовала по памяти. Похоже, с ней проблем нет, и ты преувеличила: с тобой все в порядке.  Я раскрыла сёдзи. На улицу вылилась полоса теплого желтого света: в рёкане уже зажгли рисовые фонари.  – Нет, просто твое лицо отпечаталось во мне тавром после того, как я увидела тебя во второй раз, уже в Академии. И больше не выходит из головы. Ты бы долистал книгу до конца: где-то на двадцатой главе был твой рисунок; ты в самолете. Мы только летели в Клибас. Я запомнила, как ты выглядел, когда читал. Такой холодный, как мраморная статуя в музее. Дотронешься — и обожжешь пальцы. Твоим льдом.  Кролло замер на пороге, так и не решившись войти следом. Я отвернулась к пустующей стойке; казалось, теперь в рёкане мы были одни.  – Ты почти всегда так выглядишь, - зачем-то продолжила я. – Холодно, отстраненно, как будто тебе абсолютно все равно. Парочка сильных эмоций на твоем лице — это когда ты злился, что я говорила о Люцифере как о несущем свет сыне Венеры. Ещё немного смущения, немного непонимания. В остальном — лед, лед, лед. Может, тебя стоит не рисовать, а вырезать из камня; может, так будет достовернее. Карандаш все-таки врет.  – Почему? - шепотом спросил он.  – Слишком просто для тебя. Карандаш врет, акварель врет, масло — тоже. Я думаю, поэтому я пока не поймала твой «момент». Потому что я знаю, что недостаточно точно передам, кто ты есть. Это печально. Мне бы хотелось нарисовать тебя целиком.  Кролло молча опустил взгляд на мои руки, будто сомневаясь в услышанном, будто до сих пор полагая, что я смогу. Смогу нарисовать его так, как вижу.  – Мне нужно переучиться на скульптора, - попыталась улыбнуться я. – Так будет правильнее, да?  Он едва заметно повел плечом: «Не знаю». До самой комнаты мы не разговаривали. Я снова начинала жалеть обо всем сказанном.  Номер Годжо и Гето был заперт. Я постучала пару раз в дверь, но никто не ответил: похоже, в отель они так и не возвращались. Сообщений на телефоне тоже не было. Зато был потухающий закат за окном и внезапно умолкший Кролло. И я, в который раз не следящая за своими словами.  – Нам нужно обсудить, что делать дальше, а эти двое… - я кивнула на дверь. – Время уходит. Кролло только шумно выдохнул. Разговор иссяк. Я села на плоский и старый, примятый дзабутон в углу комнаты и достала сигарету, хотя курить больше не хотелось. Пальцы пахли табаком. Печати Акумы не исчезали. Не светлели ни на тон. Я почему-то вспомнила пальцы мамы: тонкие, длинные, с выпирающими суставами и косточками на мизинцах. Как она расчесывала мои ещё длинные волосы, заправляла за ухо выбившуюся прядь. Как играла этими пальцами на пианино. Музыкальные вечера и званные ужины у Святого отца, у нас — у семьи Кагана.  Мама, отец, Хино и я.  И тётя Мотт.  Как давно это было. Будто не со мной.  Кролло смотрел в пустоту, я вертела в руках сигарету. Годжо и Гето где-то пропадали, на улице сгущались сумерки, горная ночь. Мне захотелось выпить, но в присутствии Кролло — нет.  Он вдруг повернул ко мне голову: – Можно посмотреть твою книгу… ещё раз?  Я махнула рукой на сумку, сиротливо притулившуюся у самого входа: – Бери. Если тебе правда что-нибудь понравилось, можешь вырвать страницу. Все равно для чтения непригодно… Кролло одним плавным движением поднялся с футона и, в два шага преодолев расстояние до двери, залез в мою сумку.  – Мне понравилось все. – Тогда можешь забрать книгу. Будет безвкусным бельмом на твоем шкафу.  – Сона, - он раскрыл «Колдунью» на первой попавшейся странице и, усевшись прямо на пол, принялся разглядывать мои рисунки. – Если бы не это «бельмо», я бы тянул с признанием намного дольше. Однако мне повезло.  Я фыркнула: – Решил, раз я тебя столько раз нарисовала, то ты мне нравишься?  – Да. – Ну, ты был прав, - я подсела к нему; Кролло переложил книгу на колени, позволяя заглянуть в измазанные жирным графитом страницы. – Здесь не особо похоже вышло. – Почему? Похоже. Мне нравится. – Критики сегодня не будет? – Никогда не будет. Ты очень талантливая. Не представляю, что у тебя может что-то не получится.  – Это упорство, а не талант, к сожалению, - вздохнула я. – Миллион часов за мольбертом. Не без удовольствия, конечно, но все достигнуто только трудом. Я бы хотела родиться с талантом, как многие великие художники, когда не нужно оттачивать каждый штрих, каждый мазок.  – У тебя был учитель? – Наставник. Он показал мне, что мир намного ярче, чем кажется. Замечательный был человек. Дядя Магат. Любил делать домашние сладости к чаю…  Кролло аккуратно перелистнул страницу. – Что с ним стало?  – Умер от алкоголизма. Кроме сладостей он ещё очень любил вергеросскую водку.  – Молодой? – Нет, ему было за семьдесят, когда я «выпустилась» из его «школы». Все в кавычках. Никакой школы не было, я просто приходила к нему домой после занятий почти каждый день и до вечера, если не нужно было идти в музыкальный кружок, рисовала. Пейзажи, натюрморты, портреты. Помню, он сказал: «Начинай с того, что тебе больше всего нравится. Академизму научишься в любой момент, а удовольствие от рисования потеряешь, если будешь слишком сильно зацикливаться на всяких дурацких правилах». Так себе совет, если честно, - засмеялась я. – Из-за него первые два года у меня получалась какая-то мазня. Потом, правда, почему-то прошло: стали выходить неплохие картины. Но пейзажи всегда были моим слабым местом. Так им и остались. – Лучше всего — портрет?  – Да, наверное. Я люблю лица людей. Все такие разные, у всех есть что-то свое, что-то особенное, что хочется разглядывать и рисовать. Запечатлеть на бумаге. Или на холсте. Дядя Магат приучил меня к маслу. Теперь только им и рисую…  – Что «особенного» у меня?  Я отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо.  Кролло.  Но мне не нужно смотреть, чтобы ответить.  – Глаза.  – Почему?  Я взяла его за руку: – А что ты ожидал услышать? Губы? – Не знаю, - Кролло заметно смутился. – У тебя очень красивые глаза. И когда удается поймать в них эмоцию — особенно. Но и без эмоций — тоже. Как крашеное серо-голубым стекло. Или чуть более серым, когда ты устал; или чуть более голубым, когда ты рад или выспался. Красиво, в общем. Думаю, масло бы тебя полюбило, - на мои слова Кролло лишь тонко улыбнулся и переплел наши пальцы. – Было бы здорово нарисовать вас всех вместе. Рёдан, в смысле. Как на древних семейных картинах короны: ты бы сидел на кресле, а все остальные стояли бы у тебя за спиной; и вы все были бы в парадных костюмах. Каких-нибудь темных, бархатных… – Я был бы со скипетром? - он выпрямился, будто показывая, как ему следовало сидеть.  – С раскрытой книгой. – Сойдёт.  Мы замолчали. Кролло мерно шуршал страницами, перелистывая карандашные портреты. За окном вдруг потух закат. Августовские сумерки. В рёкане по-прежнему — ни души. И Годжо с Гето никак не возвращались…  Куда ушли?  Может, мне стоило написать Гето. Или даже позвонить. В конце концов, их ссора касалась нас всех: то, что Годжо отрицал влияние маски, никак не уменьшало усталость и плохое самочувствие сразу от двух, пусть и запечатанных, стражей. Нам нужно было поговорить. Время уходило, и уходило, и уходило, а мы топтались на месте.  Или не стоило звонить и писать. В конце концов, в их ссоре был виноват только Гето.  Не обнимать, не целовать, не пытаться исправиться после. Не говорить того, о чем пожалеешь.  В глубине души Годжо всегда был чертовски ранимым, таким хрупким, будто внутри него было не сердце, а хрусталь, звонкий, блестящий и тонкий: коснешься грубее — и трещина.  Было нечто ироничное в том, что стражей запечатали именно в театральных масках: свои маски Годжо менял ежечасно, если не ежеминутно; одну нацеплял, другую выбрасывал на помойку. Маска за маской, маска за маской, так, что больше не видно лица. Снаружи казалось, что никакого хрусталя в Сатору Годжо и нет. Может быть, камень, может быть, сталь. Может, что-нибудь покрепче… Гето касался чужого стекла, оставляя на нем отпечатки пальцев, которые Годжо был не в состоянии смыть.  Гето всегда знал. Годжо этому знанию никогда не противился.  Раньше я думала, что нет любви чище и искренней, чем у них. Нет и не будет.  Теперь мне думалось, что нет любви больнее и печальнее, чем у них. Нет и не будет.  За что?  В конце концов, во всем был виноват только Гето.  – Сона, - позвал Кролло.  Я вздрогнула: чужая ладонь опустилась на бедро, почти невесомо, ласково, чуть неуверенно, но достаточно, чтобы заставить меня поморщиться от мурашек. Будто разряд тока вдоль позвоночника. Кролло судорожно выдохнул. И мне вдруг тоже перестало хватать воздуха.  – Могу я..?  Сердце перестало биться, а затем, словно вспомнив, для чего оно нужно телу, зашлось в бешеном стуке где-то в горле. Я открыла рот, чтобы ответить, но слов тоже не было, как не было и голоса, и сил. Кролло мазанул взглядом по моему лицу, взглядом потемневшим, почти чёрным в неярком свете рисовых фонарей. Мне сделалось до одури жарко.  Чужая рука на моем бедре сжала пальцы.  Несильно.  Не так, чтобы я всхлипнула.  И все же… Я потянулась к его губам.  Могу я..? Можешь.  Пожалуйста, можешь.  Кролло почти не дышал. Я схватила его за ворот футболки, притягивая ближе, утягивая в поцелуй, другой рукой нащупывая его напряженные плечи.  Татами был старым и жестким, но дойти до футона ни у меня, ни у Кролло не было возможности: мы сплелись руками и ногами, вплавились друг в друга; жарко, мокро, хорошо; его ладонь под моим затылком, сжимает волосы. Короткие вздохи в поцелуй. Указательным пальцем я подцепила поясок от его хлопковых брюк. Кролло, не отнимая губ от моей шеи, тихо выругался.  В кармане шорт завибрировал поставленный на беззвучный режим телефон.  Мы замерли.  Это мой. Секунда, две, пять; кто-то настойчиво звонил, кажется, не собираясь бросать трубку. Первая мысль — Хисока. Я потянулась вниз. – Не бери, - прошептал Кролло. Я попыталась улыбнуться. – Не могу. Извини.  Его разочарованный вздох потонул в моем: звонил Гето.  – Я быстро, - зачем-то сказала я, хотя по тому, как неловко Кролло сел на пятки, одергивая смятую моей хваткой футболку, было понятно: продолжения не будет.  Я напрочь испортила момент.  Черт Черт Черт И виноват был по-прежнему Гето.  Я тихо вышла за дверь.  – Ты где? в рёкане? - без приветствий начал он. Я вытащила из кармана смятую пачку сигарет.  – Да. А вы где? – Не знаю.  – Что?  – Где Сатору не знаю. Я в идзакае на соседней улице. В такой… с флажками над входом.  – Вы что, до сих пор не виделись? - удивилась я. Гето почти застонал в ответ. – Виделись и даже говорили, но я сделал кое-что очень дерьмовое, и теперь не знаю, как это исправить, хотя исправить это явно не выйдет, и ещё не знаю, куда после этого ушел Сатору… Вообще куда он после этого мог уйти? Он не в комнате?  – Я стучалась, у вас было заперто. Что ты сделал?  Гето молчал, и его молчание скручивалось неприятным узлом в животе. Меня вдруг затошнило. – Что ты сделал? - повторила я.  Гето выдохнул.  – Ты можешь прийти? Не хочу по телефону. Мне просто очень… плохо. Или не приходи, если ты занята. Извини. Больше не соображаю. Прости.  Я посмотрела на закрытую дверь нашего номера. Кролло…  – Идзакая с флажками?  – Да.  – Я скоро, подожди.  И я повесила трубку.  Кролло не шелохнулся: я приоткрыла дверь, но так, чтобы не видеть его лица.  Не выдержу.  Больше не выдержу.  – Извини, пожалуйста, мне надо… отойти, - с трудом проговорила я. – Звонил Гето. У них там что-то случилось…  – Иди, - неожиданно спокойно ответил он. – Я тебя подожду.  – А ты…  – Подожду. Только будь осторожна. Сил хватило лишь на то, чтобы кивнуть, но Кролло моего движения, кажется, не заметил. Что бы произошло, не позвони сейчас Гето? Я хлопнула себя по раскрасневшимся — я чувствовала этот невыносимый жар — щекам. Не думать. Просто не думать. В идзакае с крошечными разноцветными флажками над входом, как и сказал Гето, было ожидаемо пусто: пара столиков, занятых немолодыми мужчинами в линялых одеждах — кажется, обыкновенные работяги с полей; такая же немолодая официантка и Гето, сгорбившийся над запотевшей бутылкой какого-то дешевого сакэ. Таким и не напьешься, подумала я. Завидев меня в дверях, Гето вяло махнул рукой: «Проходи». Я села на табурет напротив. – Выглядишь паршиво. – Знаю, - согласился Гето. – На душе точно так же. Он подозвал официантку. В разметанном вороте его кэсы я вдруг заметила ярко-малиновое пятно, прямо на шее, чуть выше правой ключицы. Как от грубого поцелуя. Мне в миг сделалось нехорошо. – Ещё бутылку фуцусю и рюмку, пожалуйста, - заказал Гето; официантка вежливо поклонилась. Я хлопнула его по руке, заставляя снова обернуться. – Что у тебя на шее? Гето мелко вздрогнул. – Что, так видно? – Очень даже. Ты с ума сошел? – Отчитываешь меня? - горько усмехнулся он. – Я знал, что будешь. Честно говоря, я это все заслужил. – Скажи, что вы не… не сделали это. Умоляю. – Сильно расстроишься, если скажу, что да, сделали? Я закрыла лицо ладонями. Хотелось плакать. – Зачем? - прошептала я; Гето, кажется, опрокинул в себя ещё одну рюмку. – Так получилось. – Не говори ерунды. В кровать просто так не прыгают. – Мы были в сэнто. – Чего?.. – Сэн-то, - по слогам повторил он. – Зашли погреться. – В такую жару? – Сатору объелся мороженого. – Гето, что за бред? - не выдержала я. – Ты напился? Какие сэнто, какое мороженое, о чем ты вообще? У тебя… Он вскинул руку, останавливая меня, заставляя умолкнуть. Не вовремя подошедшая официантка поставила на стол сакэ. Гето прочистил горло: – Я поступил очень подло, Сона. Я сам от себя не ожидал. И теперь совершенно не знаю, что делать. Сатору не берет трубку. Я даже не могу извиниться, хотя бы ради приличия… – Объясни нормально, - попросила я. – Что между вами произошло? – Я нагнал его возле сквера. Сатору очень быстро ходит… Сказал ему, что я не хотел обидеть, что я искренне за него переживаю, что хочу, чтобы он был в порядке. Я говорил честно, понимаешь? У меня сердце за него болит так, что я спать по ночам не могу, постоянно думаю о том, какую ношу он на себя взвалил. В очередной раз! Зачем?! Почему в одиночку! Я хотел как лучше. И мы вроде бы помирились… Сатору перевёл тему. Он показался мне веселым, даже несмотря на то, что произошло тогда в палатке. Ну, поцелуй. Я предложил прогуляться. Мы разговорились, почти как раньше, так спокойно. Я давно не чувствовал себя так спокойно, Сона. Как будто сердце укутали чем-то теплым. Такой Сатору… невозможный. Ты меня понимаешь? Я слабо кивнула. Гето обвел взглядом бар, но словно не замечая ничего вокруг, словно вокруг нас была кромешная пустота. Ничего не было. Я налила себе водки. – Потом мы вышли к рисовым полям. Там была лавчонка с замороженными моти. Я купил ему целую упаковку. В знак примирения. Он же любит с зелёным чаем… Все и съел. Потом сказал, что замерз. Я тоже удивился, потому что на улице под сорок, но как-то… В общем, мы набрели на сэнто, и Сатору предложил зайти, - вздохнул Гето. – Общественные бани. Как в Токё, помнишь? Никогда их не любил. – Я тоже. – Ну вот, а Сатору нравится. Мы зашли, и это все… Везде пар, жарко, душно, из людей — мы одни. И Сатору такой… бледный, красивый, без своей идиотской повязки на лице, волосы растрепались. И я не удержался. Взял его за руку. А Сатору как-то подскочил и… поцеловал меня первым. Зачем? Я только сейчас думаю, зачем? Тогда мозгов подумать у меня просто не осталось. В голове — хоть шаром покати! Поцеловал, значит… Потом я его, потом руки, потом объятия, и мы… Мы… – Переспали, - подсказала я. Гето поморщился будто в омерзении. – Какое грубое слово. – Я знаю похуже. Почему ты не остановился? – А почему не остановился Сатору? Зачем он начал первым? – Но за руку взял его первым ты. – Но поцеловал меня первым он. – Гето. – Что? – Да ничего, - вдруг разозлилась я. – Ничего. У вас и так отношения каждый раз на волоске от скандала, а тут ещё это… И что потом? После всего Сатору просто взял и ушел? Гето ослабил пучок, и волна иссиня-черных блестящих волос покрыла его широкие плечи. – Сказал, что примет душ и вернётся, но… – Не вернулся. – Да. – Черт возьми, Гето, - я с силой растерла лицо. – Вы оба просто… А. Слов нет. Твой Сатору нарочно сделал себе больно. – Нарочно?.. – А что это, по-твоему, такое? Ему было плохо из-за поцелуя, он явно винил себя в том, что не смог вовремя остановиться. Как ты. И теперь решил добить себя этим. – Зачем добить… - прошелестел Гето. – Дойти до конца. Он же во всем так, он никогда не остановится на половине. «Было плохо? Но это не предел, я сделаю себе ещё хуже». Вот так он думал. Тебе стоило его понять. – Как, если я сам себя не понимаю? Когда он рядом, я не могу себя контролировать. Я вспомнила руку Кролло у себя на бедре. Контроль… Я бы тоже ни за что не остановилась. – Мне жаль, что так вышло, Гето, - смягчилась я. – Вам обоим, должно быть, так больно из-за всего происходящего между вами. Мне правда жаль. И вся эта история с масками никак не закончится… Потерпи ещё немного. Потом станет легче. – Легче — это когда мы снова перестанем говорить? видеться? - ухмыльнулся Гето. – Может, и станет. Надеюсь, скоро. Я так больше не могу. Постоянно хотеть человека и знать, что у вас никогда ничего не выйдет — меня такое сводит с ума. – Я понимаю. – Нет, не понимаешь. Но спасибо, что пришла, мне было нужно твое присутствие. – Сугуру, - тихо позвала я. – Попробуй сказать это не мне. – С ума сошла? - тут же вернул он. – Сатору меня засмеет на месте. Нежности какие… – Не засмеет. Он чувствует то же самое. – Он мне скажет, что это я во всем виноват, и на этом разговор закончится. Знаю я. – Вы оба изменились. Оторвали друг от друга кусок и изменились. Попробуй сказать. Хуже уже не будет. Вы уже перешли эту черту. Гето неожиданно рассмеялся. – А может, ты и права. Скажу ему, как есть. Прямо вот как увижу — скажу. – Что скажешь? – «Сатору, жить без тебя не могу, как ты мне нужен». И извинюсь за сэнто. – Молодец, - похвалила я. – Уверена, так будет лучше для вас обоих. – Точно. Нужно сказать, пока не поздно. Мало ли что, да? Мало ли что, да? Мне так не хотелось об этом думать. – Подышим свежим воздухом? - Гето приложил к губам два пальца, будто держа сигарету. – Хочу проветрится. Я вышла вслед за ним. На безоблачное черное-черное небо выкатилась все та же безразличная луна. Гето выпустил облачко дыма. – Спасибо, что поговорила со мной. Я сильно тебя отвлек? Чем вы занимались? – Ничем, - кашлянула я. – Только вернулись с прогулки. На Накамуру опустилась ночь.