Отпуск в ноябре

Рано утром завыла сирена. Рыжего инстинктивно подбросило на постели, но через несколько секунд, стряхнув сон, он сообразил, что это не сирена. Заунывное пение, усиленное дребезжащим динамиком, доносилось из мечети напротив. Рыжий глянул на часы — шесть тридцать утра. Жесть. До завтрака можно было смело спать еще часа два, но сон не шел. Пение смолкло, на смену вступили бодрые чайки, радостными воплями возвещавшие о наступлении нового дня. Рыжий выскользнул из постели и вышел на балкон. Закурил. Странно было стоять в ноябре на улице в футболке и смотреть на зеленые деревья, зная, что дома лежит снег. Это казалось причудливым фокусом. Даже дождь, зараза, был теплым. Рыжий тихонько прикрыл дверь, нырнул под одеяло, прижался к теплому боку жены, спросившей сквозь сон: «ты кота выпустил?», и задремал. Если бы не Птица, они бы проспали завтрак. Попробовав всего понемножку, выяснили, что колбаса несъедобна, сыр отличный, помидоры так себе, огурцы — норм, хлеб свежайший, а кофе дрянь. — Это пойло из кофемата путь врагам своим наливают! — свирепо страдал кофезависимый Стервятник, ловко нанизывая на вилку сыр и сморщенные оливки. — Я же говорил, надо было взять с собой кофеварку, как обычно, — сопел он на Ральфа. — А ты заладил, там кофе хороший, там кофе хороший. И где он, твой хороший кофе? Легкие Ральфа с шумом выдохнули воздух, и он сказал что-то по-английски работнику гостиницы. Тот услужливо кивнул и развернулся выполнять заказ. — Мне две, — в спину ему добавил Стервятник. И повторил то же самое на английском. Увидев крошечные чашечки на блюдцах, Ральф назвал это «кофе на три глотка». «На два», возразил Птица. После второй чашки он окончательно обрел человеческий облик и совершенно нормальным голосом предложил составить культурную программу на день. Гуляли неспешно, чтобы не перегружать хромающего Стервятника, но уже через час выяснили, что туристы они так себе, недобросовестные. Если обнаруживалась маломальская очередь на входе в мечеть или в кассу, все дружно разворачивались и уходили, без сожаления вычеркивая достопримечательность из списка. Стервятник — потому что в большинстве мест уже был, Рыжий — потому что не особо любил музеи, жена его — потому что «мы же гуляем, значит пошли дальше», а Ральфу, похоже, было все равно. Они молча курили на лавочках, глазели на дома и прохожих, с удовольствием и смаком обсуждали смешное и странное, наслаждаясь неторопливым бездельем, впитывали новизну места. Время от времени из толпы выхватывалась родная речь: — Городу, вернее, поселению на этом месте, более восьми тысяч лет, а вот сам город был основан три тысячи лет назад. Как гласит старинная легенда… — …я обычно в день ем полторы тысячи калорий, а здесь, мне кажется, не меньше пяти! Это какая-то катастрофа! Кстати, вот здесь очень вкусное мороженое, ты пробовал? Таким образом, они прекрасно посидели в двух кофейнях, попробовали местные сладости (особенно понравились мятные), съели по початку печеной кукурузы, которую продавали с маленьких тележек. Продавцы ловко выуживали золотистые початки из кипящей воды, умудряясь тут же помешивать на жаровне дымящиеся каштаны. Сфотографировались на фоне двух мечетей и одного фонтана, а также посмотрели на «настоящий египетский обелиск», хвастливо воздвигнутый каким-то императором почти две тысячи лет назад в честь самого себя. Как объяснил Стервятник, поневоле ставший их экскурсоводом, в основании стелы были высечены стихи, восхвалявшие забытого ныне императора. Тексты были написаны на двух мертвых языках от имени самого обелиска и от имени прораба, руководившего установкой двадцатипятиметровой дуры из асуанского гранита. — У каждого свои эротические фантазии, — прокомментировал Рыжий поступок правителя, выискивая на стеле знакомые иероглифы, некоторые из которых были набиты на его плечах. Небо окончательно прояснилось и добралось до своей оглушительной синевы. Под мягким солнцем неровная тысячелетняя плинфа покрылась радостным золотистым румянцем, и город сменил серовато-коричневый оттенок на теплую охру. Наконец, догуляли до бывшего султанского дворца, предприимчиво распиленного городскими властями на несколько музейных территорий и огромный парк. — Мы пойдем в гарем, — заявил Стервятник. — Вы с нами? — Я тоже хочу в гарем, — впервые за полдня жена определилась в своих музейных предпочтениях и вопросительно посмотрела на мужа. — А я не особо. Чего я там не видел? Там все равно никого нет, — ответил он и ойкнул, получив от жены пальцем в ребро. — Тогда тебе вот сюда, — не стал уговаривать Птица и кивнул в сторону шлагбаума, за которым виднелся вымощенный серым булыжником зеленый дворик. — Сходи, тебе понравится. Твоя тема. Хорошая коллекция, я серьезно. Я потом сюда зайду на керамику посмотреть. — Окей, тогда встречаемся в парке. Современный музей начинается с кафе, а чтобы по дороге не растерять посетителей, заканчивается сувенирной лавкой. Летнее кафе археологического музея уютно расположилось среди платанов и свезенных со всех концов страны античных надгробий. Рыжий оценил философский месседж заведения, что-нибудь вроде «Пей наш чай да о смерти не забывай!» или «Кофе глоток — с того света свисток» и так далее. Он немного побродил среди мраморных плит разной степени раздолбанности, покарябал пальцем затертые надписи и вошел в главное здание. Там и правда, было, где разгуляться — от египетских саркофагов, напоминавших гигантские капсулы, до средневековых гранитных гробниц, с корнем выдранных из семейных склепов. Ему нравились такие музеи — с одной стороны, он всегда был не прочь пополнить знания по своему ремеслу, традиции смерти могли многое рассказать настроении людей другого времени. С другой, в музеях это можно было делать, не рискуя нарваться на беспокойных покойников, радостно бежавших общаться при появлении проводника смерти. Здесь надгробия и пустые саркофаги были по-настоящему мертвы. В первом зале больше всего ему понравились могильные плиты древних эллинов — на одной был изображен красивый обнаженный юноша с тщательно проработанными анатомическими деталями. Стервятник бы оценил. Вот бы посмотреть на такое кладбище. Женщин эллины изображали так же любовно. На другой резчик по камню изобразил античную пьянку. Это было честное надгробие. Человек любил выпить и повеселиться, а потом помер. Отличный памятник. Пусть древние греки и боялись смерти, но даже в могильном искусстве не смогли преодолеть свой жизнеутверждающий взгляд на мир. В следующем зале с позднеантичными гробницами, щедро украшенными многофигурными рельефами, Рыжий почуял неладное и тревожно заозирался. Чутье говорило о присутвии бесплотной тени, но никого, кроме скучающего смотрителя в медицинской маске Рыжий не заметил. Он осторожно обошел зал, но так никого не увидел, пока не глянул под ноги. — Это ж какая сволочь… — ахнул он и невольно попятился. Под толстым витринным стеклом в полу, на глубине чуть меньше метра лежал коричневатый скелет с застывшим восклицанием на облезшем черепе. Вокруг были разложены атрибуты красивой загробной жизни — оружие, жертвенные сосуды и украшения. Выставленный на всеобщее обозрение покойник скучал, мерз и страшно стеснялся собственной наготы, безжалостно подсвеченной музейным светом. В виде призрака показаться он уже не мог — за две с половиной тысячи лет попросту забыл, как выглядел. — Эй! — позвал скелет. Ничего не поделаешь, придется разговаривать. Разумеется, Рыжий знал, что далеко не всегда усопших предавали земле — их хоронили на вершинах деревьев, в воде, под порогами домов (потому и наступать нельзя, и невест через порог переносили), укрывали в пещерах и гротах, вырубленных в известняковых скалах, что из костей складывали целые храмы (этого Рыжий понять не мог, но в конце концов, их хотя бы оставляли святилищами). В делах смерти существовал один непреложный закон — соблюдать границы. «Отделяй мир живых от мира мертвых, и хаос не погоотит землю». А вот так выставлять усопшего на потребу зевакам Рыжий считал глупостью и кощунством. Когда-то Стервятник посоветовал Рыжему податься в археологи, мол, ты будешь спец первый сорт, но, узнав, чем занимаются эти страшные люди, с ужасом отмахнулся. Нет уж, лучше кабачки. Рыжий не без труда перевел надпись на этикетке, сообщавшую, что скелет под стеклом когда-то занимал важную должность - то ли вельможа, то ли полководец, короче, кто-то важный и богатый. Но он уже знал, что это вранье. Взволнованный покойник признался, что он всего лишь воришка-неудачник, которого завалило при попытке ограбить богатую могилу. Спустя несколько веков, расчищая завал, археологи хапнули не того. — Эк тебя, — посочувствовал Рыжий рассказу и присел перед стеклом. — Да, с тех пор тут и лежу, — закончил свою грустную историю скелет-экспонат. На каком языке он говорил, Рыжий не знал. Он его просто понимал. Развернуться и уйти показалось Рыжему невежливо невежливо. С другой стороны, о чем с ним разговаривать? — Зачем ты в эту могилу-то полез? — спросил он. — Сказали, что там камни драгоценные есть, одежда хорошая. — И зачем тебе? — Как зачем? Стал бы богатым, рабов купил, все бы меня уважали. Гробницу бы себе построил лучше других. — Гробницу, говоришь… — Да. А теперь лежу в позоре, как лох. — Ты не прав, — как можно убедительнее сказал Рыжий. — Знаешь, что написано на твоей витрине? — Нет. — Что ты царь и полководец всех царей. — Да ну?! — не поверил мертвец. — Клянусь. Так что считай, что ты перепрыгнул через ступеньку. Тебе даже рабов покупать не надо. Сэкономил время и деньги. — И все этому верят? — Абсолютно все. И во всех важных книгах написано, что ты царь и полководец всех царей. И останешься им навсегда. Скелет умолк, видимо, осмысляя самого себя в новом статусе. Кажется посмертная-то жизнь удалась! С чувством выполненного долга Рыжий засобирался и с кряхтением поднялся с корточек. — Не уходи… — позвал его мертвец. — Чего тебе еще? — Спой мне. — Эээ, зачем? — удивился Рыжий. — Здесь никогда не поют, только говорят-говорят-говорят. И ходят туда-сюда. Я почти забыл, как это. — Но я не знаю твоих песен. Вряд ли тебе понравится то, что поем мы. Я и языка-то твоего не знаю. — Неважно. Спой то, что поют на твоей земле. Что любишь ты. — Ладно. Но потом я уйду. — Хорошо. Рыжий сел, скрестив по-турецки ноги, и тихонько запел: Я люблю тебя, жизнь, Что само по себе и не ново! Я люблю тебя, жизнь, Я люблю тебя снова и снова! Из каких заковыристых лабиринтов памяти выскочили эти слова, он сам не понял. Это была песня из репертуара пьяного Шерифа. Иногда, приняв на грудь, он заявлялся в крысятник и брал в руки гитару. Ритмично и зло бренча по струнам, он рычал куплет за куплетом, а притихшие нетрезвые крысята нестройным хором тянули ломающимися подростковыми голосками: В звоне каждого дня Как я счастлив, что нет мне покоя! Есть любовь у меня, Жизнь, ты знаешь, что это такое! Как поют соловьи, Полумрак, поцелуй на рассвете, И вершина любви — Это чудо великое, дети! Песню прервал голос живого человека, говорил он на чужом языке. Рыжий поднял голову. Соблюдая всяческую дистанцию, рядом с ним стоял смотритель в белоснежной рубашке. «Так, сейчас меня отсюда вышвырнут, а, может, даже оштрафуют за нарушение общественного порядка», — подумал Рыжий и на всякий случай встал. Но ошибся. Сквозь чужое наречие мелькнуло слово «mask». Для убедительности смотритель дернул собственную медицинскую маску на лице. Кроме них в зале больше никого не было. Ах, да. Это раньше в музеях всем говорили «руками не трогать», а теперь «наденьте маску» и можете делать все, что угодно. Хоть в гробу ночуйте. Смотритель терпеливо ждал. Вероятно, он видал вещи почище странного вида иностранцев, распевающих песни у витрины со скелетом. Послушно натянув маску на нос, Рыжий тихонько попрощался с царем-воришкой и с облегчением направился к выходу. — Нахуй такие музеи! — пробормотал он, выйдя из полумрака на свет. Задрав голову вверх, он зажмурился, привыкая к свету. Ветерок щекотал верхушки высоких платанов. Над ними в безоблачной синеве летали зеленые попугаи. Суетливая трескотня птиц перебивала ленивый шелест листвы. Если протянуть руку, можно было поймать солнце. Как же здесь хорошо. …и, надеюсь, что это взаимно!