*
— Только… одно условие. — Ну? — Не целуй меня. Я, все-таки, не такой… Джоске хмурится. Брови сходятся на переносице, но он слишком возбуждён, чтобы мыслить здраво. Окуясу вжимает его в матрас, рукой опускается на грудь и скользит по животу. Какие там мысли, когда перед тобой — он. — Хорошо, — Джоске быстро приподнимается на локтях и переворачивается на живот. — Давай быстрей уже, я так хочу… Губы Ясу опускаются на спину. Он весь вздрагивает, кусает себя за запястье, чтоб не застонать. Сильный толчок, — и тяжелая, мягкая, глубокая боль. Все же стон. Тихий голос на ухо: — Ты узкий. В ответ лихорадочное, сумасшедшее: — Сильнее. Солнце садится, когда его просьбу выполняют. Пахнет чем-то мятным, пóтом и спермой, а ещё сигаретами. Джоске курит, хотя тренер запретил. Смуглые ладони Окуясу смотрятся очень красиво на его коже. Даже несмотря на то, что от них остаются следы.*
— Прости, мам. Стоит перед ней. Высокий, ссутулившийся, все ещё с гипсом на носу, а вокруг повязки желтеет синяк и отек, перебравшийся на глаза. Справа лица — квадрат бинта, приклеенный к скуле. Свитер, скрывающий тело, руки, лишающий тело формы. Вина на кривой физиономии. Не будь она такой испорченной, это выглядело бы правдоподобнее. Томоко запускает руки себе в волосы: — О, боги, что же ты натворил, Джоске… Он всхлипывает. Пытается взять себя в руки — получается. Не плачет. Мать начинает шептать, ругаться, потом кричать. Он не слышит. Опускает голову в пол и пережидает истерику. Перед глазами — лицо Ясу. То, что больнее, чем поражение. «Прости, братан. Неправильно это как-то, пойми уж меня правильно, ты классный и все такое, но я… Я по девочкам, ну… Я думаю, это была ошибка. Прости.» Собственное, жалкое: «Да я и не сержусь, все нормально…» «Точно?» «Ясу, — мягко положить руку ему на плечо, заглянуть в лицо, самодовольно хмыкнуть, скрывая подступившие слёзы. — Ты мой лучший друг. И всегда им будешь, я обещаю…» Он опускается прямо на пол, перед матерью. Она останавливает негодующую речь и перестаёт причитать: — Сынок? Что случилось? Молчит. Слова кончились, в горле ком. Ужасно хочется выпить. Теперь-то ему ничто не помешает сделать это. Кричать и задыхаться, долбить кулаками в деревянный пол и не чувствовать больше ничего, кроме пустоты. — Все хорошо, мам, — и улыбается, морщится от боли в разбитом лице. — Все хорошо.конец интерлюдии.
*
Температура поднимается. Горло першит, начинается неслабый насморк, желудок сводит спазмами. Головная боль пульсирует в самом центре лба и висках, осыпаясь мерзким привкусом во рту. Организм спешит отключиться, не выдерживая стресса. И если мозг он умеет убеждать, что все в порядке, то его истощённые внутренности ополчились против него. Желание умереть человек переживает в голове. Тело же хочет жить. И будет бороться до последнего.*
Я кой-как добираюсь до своего мотеля. На такси уходят последние деньги, за счет этой роскоши я буду голодать завтра. Вваливаюсь в номерок, вонючий, душный, с желтыми покрывалами на кровати и ужасным душем. Мне почему-то холодно, и я начинаю думать, что все-таки простыл на том проклятом пляже. Блестяще, Хигашиката. Заболеть в июне — сто тысяч очков твоей ебучей удаче. Принимаю душ, заставляю себя греться под горячей водой. Не особенно помогает, поэтому я начинаю рыться по сумкам и курткам в поисках таблеток. Нахожу некоторые — но это все не то. Прячу в надёжный тайник. С трудом откопал блистер со старым, наверняка просроченным ибупрофеном. Запиваю водой из-под крана, горло дерёт. Я почти уверен, что поднялась температура — уж больно голова кружится. Ну, ничего. Посплю — и утром буду как новенький. Хочется курить, но не рискую. Плюхаюсь на кровать и ною, когда старые пружины вгрызаются в плечи. Знобит ужасно. Пробивает с кончиков пальцев до шеи. Головная боль не отпускает, что-то сипит в груди, когда я выдыхаю. Лежу, пытаюсь уснуть. Не спится. Не могу выбросить его из головы. Его руки, глаза, губы… Какая глупость, ребячество, он буквально мне в отцы годится. Но я думаю о том, как прижал его к спинке дивана. Как он не сразу начал отворачиваться, а замер в недоумении, как я целовал его шею. Боже, это было хорошо. Ощущалось хорошо. По крайней мере, для меня. Представляю, как он стонет. Низко, он бы точно сдерживался, как мальчишка. Хочу, чтобы он схватил меня за пояс, сжал поперёк груди и лишил дыхания. Хочу его. Черт побери, у меня ещё и встал. Блядство. Заставляю себя перевернуться на живот, чтобы гнать неподобающие мысли из головы. Выходит хуево, потому что моментально лезут ассоциации, где уже он прижимает меня к кровати и накрывает собой сверху. Мне никогда особенно не нравилась коленно-локтевая, и я бы сопротивлялся. Я бы боролся с ним и проиграл. Издаю тяжелый вздох. Ну, ничего не поделаешь. Быстро гляжу на дверь номера — заперта. Запускаю руку за кромку штанов. Озноб и головная боль вполне сойдут за имитацию прелюдий. Когда заводишься, всегда немножко трясёт. Утыкаюсь лбом в подушку и вытягиваю ноги. Колени сами по себе сводит вместе. Внизу живота жаром горит. Представляю, как он покрывает мое лицо поцелуями. Двигаю рукой быстро, хочется, чтобы этот позор уже поскорее кончился. Ничего между нами не получится, я опять проебался с выбором. Везёт мне на натуралов, любящих поэкспериментировать. Черт побери, я хочу, чтобы он придушил меня. Никакие грязные словечки, на самом деле, не работают вне постели. Да и когда что-то вырывается в порыве страсти, меня кринжует. Но с ним я бы попробовал. Забавно было бы наблюдать, как он краснеет. Ведь когда я укусил его, он весь залился краской. Сжимаю член сильнее, так, чтоб было чуть не больно. Хреново имитирую чужое превосходство. Никогда раньше не замечал в себе такого сильного желания одновременно подчиниться и подчинить. Господи боже. Его голос. Низкий. «Что же ты делаешь…» Ловлю себя на всхлипе. Тихом и очень позорном. Двигаю кулаком быстрее, вверх-вниз, теку, как пиздец, просто удивительно, что такое бывает. Твердый ужасно. И когда кончаю, больно. Сводит бёдра и живот, неприятная, внутренняя боль. Точно нездоровая. Но похуй, сейчас не хочу об этом думать. В самый ответственный момент я вспоминаю ощущения чужого члена внутри себя. Когда тебя заполняет что-то большое, это не самое приятное чувство, скажу честно. Нужно уметь находить особое место, двигаться под определенным углом и так далее. Но меня буквально пронзает одним определенным воспоминанием: как чувак, трахающий меня, дрожит перед оргазмом. Чертовски горячо. Хочу, чтобы это был он. Чтобы на моих бёдрах были его пальцы. После дрочки замечаю, что изгрыз щеки изнутри в кровавые лохмотья. Лениво вытираюсь, меняю чертово белье. В паху все пульсирует; хочется больше. Но больше ничего и никого нету. Потерплю, не привыкать. Пускай он лучше будет моей влажной фантазией. Так правильно. Так никто не привяжется.*
На другой день Джотаро отправляется в шиномонтаж, забрать машину. Он провертелся всю ночь, а утром Цезарь недовольно сообщил ему, что «твоя кислая физиономия портит весь аппетит». Сон не шёл. Шли воспоминания о губах Джоске на своей шее. Его собственнических поцелуях, — даже не в губы, его дыхании и полуприкрытых пьяных глазах с расширенными зрачками. Воспоминанием осталось красное пятно, скрытое воротом водолазки. Если бы Джотаро тогда не оттолкнул его, что произошло? В последний раз Куджо спал с парнем ещё до брака. По юности, по глупости, как он думал. Он никогда не задумывался о своей ориентации, ему просто было все равно. А потом дед выходит замуж, и Джотаро думает: «Все ли я делаю правильно?» Существует ли вообще возрастной предел для любви? Судя по Джозефу, нет. Судя по тому, как у Джотаро сжалось сердце от поцелуев Джоске, тоже нет. «А если я так давно любил по-настоящему, что уже забыл, как это делается?» Человеческая слабость. Желание дать этому глупому мальчишке хоть толику тепла, показать, что ему не обязательно убегать. Ночью Джотаро чудится, что сухие губы прикасаются к его шее вновь и вновь, заставляя стыдливо хотеть больше. Совесть заедает его, он ощущает ужасную ответственность за Джоске, знает, что тот целовал его только чтобы отблагодарить. Своим телом. Господи. Наутро он погружается в такое отстраненное состояние, что обнаруживает себя уже у шиномонтажа — места работы Джоске. Нельзя просто схватить его за руку и утащить к себе. Спрятать, закрыть собой, оградить от всего, что с ним случилось. Джоске не дастся. Джоске будет сопротивляться, до тех пор, пока не придёт сам — нет никакого смысла пытаться защитить его. Джотаро жмурится, выходя из автобуса. Голубые глаза, помпадур, искусанные губы, длинные рукава, улыбка, косяк, железка в языке, скользящая по коже… Мягко упирается кистью в грудь. «Хочешь?..» Погода испортилась. Серые, почти дождевые облака затянули вчерашнее яркое небо, и весь городок помрачнел, превратившись из приятной японской пасторали в обычное рыбацкое поселение. Красный Шевроле на фоне гаража кажется выделенной маркером строчкой в учебнике. Шины поменяны, тачка сияет, ни трещинки. Джоске нигде нет. «И с чего я решил, что он вообще захочет меня видеть? Я буквально сказал ему катиться на все четыре стороны..» Хозяин что-то трещит, его слова минуют уши Джотаро. Внезапно, он цепляется за знакомое имя: — Не вышел сегодня? — с не самым умным видом переспрашивает Куджо. — Никак нет, поганец, — Танака (Танака ли?..) цыкает языком и сплёвывает. Потом вспоминает, что говорит о ‘родственнике’ состоятельного клиента и исправляется: — А ведь смена у него с двенадцати! И не проспал, и рук не хватает, что ты будешь делать с этой молодёжью… — Он не предупреждал, что прогуляет? — Я Вас умоляю, Джотаро-сан, — Танака горестно машет мозолистой ладонью. — Вскочил на свой байк и умчался на другой конец страны, отвечаю. А мне потом ищи ему замену… И долг не выплатил. Дурной пацан, хоть и работник нормальный, — нехотя признаёт он. Джотаро хмурится. Лицо его меняется, как погода на море — быстро и существенно, сдвинутые брови, резкие черты и явная угроза. Хозяин смотрит напуганно, не понимая, что происходит. — Знаете, где он обитается… Обитался, пока жил в Хакодате? — прямо спрашивает Джотаро низким голосом. — Не уверен, — чешет лысину, натыкается на тяжелый взгляд, тут же лебезит: — Есть на окраине один мотель, там самые дешёвые комнаты… Когда Джоске-кун спрашивал у меня месяц назад про жильё, я посоветовал ему поехать туда. — Благодарю, — сухо прерывает его Джотаро. Садится в машину, пару секунд тарабанит пальцами по рулю. Затем вздыхает и высовывает голову в окно: — А не подскажете адрес?*
Мотель — полное дерьмо. Джотаро еле-еле находит его, знатно поплутав по городу. Впрочем, ему везёт с первого же взгляда — на пустой парковке стоит знакомый байк. То есть не уехал? Почему тогда не вышел на работу? Смутная тревога пережимает Джотаро горло, когда он оставляет машину и идёт выпытывать у девушки на ресепшен (если покосившуюся деревянную стойку из коробок можно так назвать) номер парня со странной причёской. Внешность Джоске запоминающаяся — его тут же сдают. За небольшую мзду Джотаро даже получает ключ от номера, недоумевая, за кого его приняла дежурная: родственника пацана или… Вздыхает, крутит ключ на пальце. Черт побери, все у него вечно слишком гиперболизированно сложно. Картонная дверь. Вмятины в грязных обоях. Ключ с трудом проворачивается в скважине. От того, с каким грохотом дверь хлопает об стену, может проснуться целый полк мертвых бойцов. Но в комнатке тихо. Джотаро молча входит внутрь. Темно, окно задернуто на редкость стремной занавеской. Около столика валяется знакомый рюкзак, куртка, кроссовки… Пара бутылок, блистеров, какой-то мусор. Упаковка от еды на вынос и салфетки. Джотаро щурится, пытаясь разглядеть хоть что-то в душной полутьме. А когда разглядывает, прижимает руку ко рту, на пару секунд замирает, не зная, что делать. Холодный ужас сковывает его с головы до ног. Схожее ощущение было, когда у Джолин что-то болело, и она кричала — ощущение полной беспомощности. Вот только Джоске не кричит. Он лежит на прогнутой в центре кровати, в одежде, завёрнутый в одеяло и плед, что-то шепчет и дрожит. Его плечи ходят ходуном, глаза плотно зажмурены. Слышно, как стучат зубы. Джотаро приходит в себя только около постели, когда хватает парня поперёк тела и сильно встряхивает: — Джоске! Очнись, ну! Никакой реакции. Голова у него болтается, как у тряпичной куклы, глаз не размыкает. Джотаро спрашивает первую вещь, пришедшую ему на ум: — Что ты принял?.. Ты меня слышишь, Джоске, что ты принял?! Разумеется, никакого ответа. По лбу скатываются капельки пота, если бы не дрожь и запах, Джотаро был бы уверен, что держит труп. Джоске не реагирует на него никак. — Твою мать, — он опускает его на кровать, отшатывается, шарит по карманам в поисках телефона. — Твою ж ебанную мать, что же ты делаешь… Что же ты делаешь… Он зависает над номером скорой, набранном автоматически. Нет, в скорую нельзя. У Джотаро ровно ноль знаний про наркоту — но он почти уверен, что после больницы Джоске отправится если не к предкам, то прямиком в участок. Он матерится сквозь зубы. Остался единственный доступный вариант. — Алло, — быстро говорит Джотаро, когда трубку снимают после долгих гудков. — Цезарь. Пожалуйста, ничего не спрашивай, только ответь мне. Это правда, что ты почти закончил мед?*
— Я вылетел с четвёртого курса, блять, Джотаро, почему я?! — У меня не было выбора. Мне нужна помощь. — Что случилось? Почему мотель?.. Ты че, — светлые брови возмущённо вскидываются, фразу Цезарь заканчивает шепотом: — Ты че, кого-то грохнул? — А? Да нет, — он отмахивается от такой глупости. — Мой знакомый, он… Я думаю, у него передоз. Черт, Цезарь, я не знаю, что делать, ему нельзя умирать, я… — Успокойся, — Цеппели резко хватает его за руку. Сжимает кисть так, что аж больно. — Никто сегодня не умрет. Веди. В номере он зажимает нос пальцами, морщится: — Mio Dio, какая же вонь… Это он? Джотаро кивает. Не способный говорить, помочь и отвести взгляд от чужого недвижимого тела. — Та-а-ак, — не предвещающим ничего хорошего голосом тянет Цезарь. — Это же сраный ребёнок, Куджо, во что ты меня втянул?! — Ему двадцать, — севшим голосом говорит Джотаро. — Да ему и восемнадцати нет, я тебя умоляю! Сука. Цезарь быстро садится рядом, закатывает рукава и бегло осматривает парня. Касается лба Джоске и вздрагивает: — Господи, он же весь горит, — поворачивается и смотрит странно. — Ты уверен, что это передоз?.. По мне, так ангина ангиной. Максимум воспаление лёгких. — Я не знаю, — Джотаро пытается говорить спокойно, но выходит паршиво: — Он… принимал при мне, я не знал, что думать… — Куджо, — Цезарь встаёт. — Я не медицинский специалист. Тебе нужно звонить в скорую. С уверенностью могу сказать только, что это — ребёнок, которому нужна помощь. Мы и так потеряли дохрена времени. Звони. Через пятнадцать минут тишины в душной комнате, нарушаемой свистящим дыханием Джоске, так и не пришедшем в себя, раздаётся вой сирены. Джотаро не отводит взгляд от его лица. Неверящий, потерянный, тревожный. Цезарь отвозит его домой, ничего не говоря.*
Я утыкаюсь лицом ему в бицепс. Он перебирает мои волосы — вольность, которую я не позволяю никому, кроме него. Руки тёплые, кожа суховатая. Поначалу тычусь носом, потом мягко целую руку. Клюю губами, полушутливо, он хихикает: — Щекотно! Да перестань ты! Я гляжу на него со всей серьёзностью. У него в глазах — столько нежности ко мне, что аж больно. Упираюсь ладонями в голую грудь и целую ключицы. Он покрывается мурашками: — Джоске, мне идти скоро… Мне наплевать. Приближаюсь своими поцелуями к его лицу. Щеки, подбородок, лоб, даже кончик носа. Он берет мое лицо в руки. Я останавливаюсь со своей целовательной пыткой: — Ясу… — Ты такой… — он явно не может подобрать слов. Большими пальцами гладит мои скулы. Я щурюсь. — Какой? — Невероятный, — у Ясу тогда была короткая стрижка. С боков выбрито под ноль, а сверху шапочка из тёмных волос. Я не выдерживаю и вновь целую его в лоб. — Можно… Перебираюсь к уху. Шепчу, тихо, мягко, чтобы не спугнуть: — Можно я тебя поцелую? Он краснеет так, словно я не лежу на нем в одних трусах. Словно не он только что трахал меня и заставлял выстанывать его имя. Словно не он дрожал перед оргазмом, оставляя на мне царапины… — Джоске, это плохая идея. — Один поцелуй ничего не изменит, — успокаиваю его я. — Неужели тебе не хочется… Это приятно, я обещаю. — Да, но… Он только милее, когда смущается. Я улыбаюсь. — Считай до десяти про себя. И когда я облизываю его губы, у меня останавливается сердце. Он почти неощутимо отвечает мне, подхватывает под талию. Все обламывает назойливо пищащий будильник. Я отрываюсь от него и недовольно говорю: — Выключи эту чертову штуковину. Я хочу побыть с тобой. — Джоске?.. — Окуясу вновь гладит меня по лицу. Касается губ. Смотрит пристально. — Джоске, просыпайся. Просыпайся. Что-то настойчиво пищит. Просыпайся.*
Одну вещь я могу точно сказать про Ниджимуру Окуясу — он бы никогда не позволил мне таких нежностей. Между нами все было по-другому, и сейчас его образ и вкус остались со мной только во снах. Поэтому я понимаю, что сплю. И просыпаюсь. Удивительно, как крепко спится после долгой бессонницы. Я приоткрываю глаза, но веки опускаются сами собой. В груди тяжело, побаливает голова и горло, но по сравнению с тем, как я себя чувствовал до отключки, я просто огурчик. Причина выясняется мгновением позднее. Я в больнице. Я выясняю это, смеряя взглядом белый потолок, никак не похожий на грязный желтоватый мотельный номер. Затем вижу окно — большое и красивое, с подвешенной музыкой ветра, мягко звенящей на ветру. Окно покрыто, будто блестками, капельками от прошедшего дождя, но небо голубое-голубое, с громадами многоэтажных облаков. Я даже вижу зелёные холмы, и уверен, если встану, доберусь взглядом до моря. Кровать — с голубыми больничными простынями, — мягче всего, на чем я лежал за последний год. Руку в кисти покалывает, прямо к вене за средним пальцем прикреплена игла капельницы. Пахнет чистотой, антисептиком и лимоном. И абсолютная, непроницаемая тишина. Какое-то время это спокойствие меня удовлетворяет. Потом становится тревожно, и я окончательно просыпаюсь. Больница?.. Но почему, как? Не помню, чтобы я сам сюда приехал или вызывал скорую. Я ещё не настолько отбитый. Во рту сухо, с вечным металлическим привкусом от пирсинга. Я сажусь, осматривая палату внимательней. Несколько кроватей, но я тут один. Очень чисто и красиво… Мои вещи — куртка, ботинки, штаны и майка, — лежат на столике, аккуратно сложенные. Я щурюсь и, прислушиваясь к своим ощущениям, сажусь. Ужасно хочется курить. И пора сваливать — до тестов, где собирают мочу и просят подышать в трубочку. Вынимаю капельницу из руки, стаскиваю стремную больничную рубашку. Одеваюсь, быстро, будто меня могут отсюда выгнать. Во внутреннем кармане косухи обнаруживается пачка лаки страйкс. Выглядываю в окно. Первый этаж, как я и думал. Голова кружится. Это я понимаю, когда вишу на животе с ногами, не достающими до земли. Плюхаясь на влажную от дождя землю задницей, чувствую сильную боль во всем теле. Будто похмелье, и ломота в костях. Но уже значительно лучше. Пробираюсь через больничный сад, пригибаясь, по-воровски. Телефона нет, паспорта и ключей — тоже. Это значит только одно: скорая приезжала ко мне в номер. Подходя к ограде, закуриваю. Руки дрожат, на кисти образовался небольшой синяк от иглы катетера. Хочется есть. Наверное, скорую вызвал кто-то из мотеля. Зашёл ко мне, и увидел… А что увидел-то? Чувствовал я себя хреново, но это перманентное состояние, если бы каждый раз, как мне паршиво, кто-то вызывал скорую, я бы из больниц не вылезал. Ах, если бы можно было просмотреть краткую сводку прошедших суток… Но неважно. С сигаретой в зубах, я, задействуя все свои шпионские навыки, протягиваюсь на руках, чтобы перелезть через забор. Он не очень высокий — думаю, метра два-три, из стальных балок с острыми наконечниками. В момент переваливания и неаккуратного падения меня снова заносит и приходится лежать в траве, ждать, пока звёздочки в глазах плясать перестанут. И вот тогда я слышу голос: — Чертовы дети… Знаете, как бывает, когда на вас смотрит кошка? Ее глаза становятся прозрачными и очень глубокими, будто в каждый запихнули по алебастровому шарику. Они отражают свет, в них нет ни капли жизни. Глаза-светоотражающие наклейки. Вот такой взгляд сейчас взирает на меня сверху вниз. Он точно каким-то непостижимым, сука, образом с завидным постоянством умудряется меня находить. Сейчас стоит, опираясь спиной на Шевроле и скрещивает руки на груди. Я все ещё лежу в газоне и вижу его перевёрнутым. Из-под фуражки его глаза очень напоминают кошачьи. Наблюдающие. Сердитые. Неживые. — Доброе утро, — я даже не думаю подниматься. Во-первых, потому что кружится голова. Во-вторых, я не уверен, что он не побежит меня поднимать. А ещё один отец мне не нужен. — Ты вообще не ценишь, что для тебя делают другие, да? Ну, вопрос не подразумевает отрицательного ответа. Несмотря на это, я задумываюсь. Не вдупляю, чего он имеет в виду, почему ему есть до меня дело и почему он вообще считает нужным мне предъявлять. — То, что мы бухали вместе, ещё не возлагает на тебя родительские обязанности, — многозначительно тяну я с земли. Холод начинает взбираться по позвоночнику, и штаны промокли, но у меня есть гордость. — Че ты тут забыл? — Ещё и куришь, — он будто меня не слышит. — Провалялся два дня без сознания, и как с гуся вода. Меня передергивает. Я переворачиваюсь на живот (теперь и футболка мокрая) и смотрю на него прямо. Лицо Джотаро непроницаемо. Кошачьи глаза, возрастные морщины, длинный плащ. Стоит, скрестив ноги. Вроде не пиздит. — Два дня? — переспрашиваю тупо. — Что ты несёшь? — Тебя привезли сюда с температурой под сорок, блять, — впервые слышу как он матерится. Это его здорово молодит. — Из той дыры, где сифилис можно подхватить просто накрывшись сраным одеялом. Это ненормально, Джоске. Все, что с тобой происходит — ненормально. Будто я не знаю. Не открыл ты мне Америку, дядя, не донёс свет библейский до моих презренных очей… — Так, — затягиваюсь в последний раз и выбрасываю окурок. Все же сажусь. Весь мокрый — куртка, штаны, майка, руки в земле и облупившейся заборной краске, волосы без укладки образовали челку, мешающую смотреть. Сейчас понимаю запоздало, что какая-то слабость во всем теле действительно есть. — Ты все сказал? Двумя днями больше, двумя меньше — я же живой? Ну так и успокойся, чего зря истерить… — Истерить? — голосом, не предвещающим ничего хорошего, переспрашивает Джотаро. Когда он так говорит, я невольно вспоминаю, что он выше, шире, сильнее и быстрее, чем я. Возьмёт своей ручищей за шею — и переломает пополам. — Ты умирал. — Не преувеличивай, — не умею я вовремя заткнуться. Но я прав. — Никто ещё не умирал от похмелья. — Это не похмелье. Ты истощён. Врач сказал… Да мне насрать, че там сказал врач. Джотаро сыплет какими-то терминами, скрестив руки на груди, а я его не слушаю. Раньше не бывало такого, чтобы я вырубался на дни подряд и ничего не помнил. Это новшество. Ну, ничего. В этот раз пронесло, и в другой пронесёт. Он все говорит и говорит, но я не слышу ничего критического, вроде «вич» или «рак мозга», поэтому мне абсолютно похуй. — Ладно, — перебиваю его на полуфразе. Он так и застывает с раскрытым ртом. — Пошёл я. Бывай. Он замер, будто статуя. Подсвети его лицо фонариком снизу — так и вовсе сходства с человеком не останется. Что ему вообще от меня нужно? Выебать? Да, после того, как я полез к нему тем вечером, он имеет право на смешанные сигналы в мою сторону. Но я… Мне кажется, я не хочу. Я не знаю. Когда я бухой и трезвый, все ощущается по-разному. Он слишком красивый, заботливый (ненавижу, блять, заботу) и доебистый. Я такое не люблю. Я не хочу такой помощи. «Истощён»? Скорее изморен. Высушен изнутри дотла, выгорел, переварил сам себя, собрал по кусочкам и склеил как попало. Заставлять функционировать то, что давно сломано, утомительно, знаете ли. Все дело в том, чем ты готов пожертвовать. Сном, едой, желудком, печенью, легкими — но получить свободу. Возможность сдохнуть свободным. И безо всех его ответственных, полных взрослой, патетичной мудрости речей ясно, чего он пытается добиться. Спасти несчастного Джоске. Вылечить. Завернуть в одеяло и прижать к себе. Оставить ненадолго, а затем забыть, метнувшись к следующей жертве синдрома спасателя. Да Вы травмированы в разы сильнее меня, Джотаро-сан. Он говорит: — Джоске, ты настоящий ребёнок. Вернись в больницу, дай ты уже тебе помочь! Я отвечаю: — Пошёл нахуй.