Динамика убегающих

это посвящается озеру, в котором мы плавали пьяные, голые и глупые. и я должен быть счастлив, но я слышу музыку из «челюстей» откуда-то сзади. не забудь поцеловать свои костяшки, перед тем как ударить меня в лицо. матрас двойного размера, the front bottoms. Джозеф упирается локтями в чугунный ободок балкона, опуская на кисти голову. Из окон их дома открывается вид только на тихую улочку да парк, а морем лишь пахнет, хотя ему хотелось жить в прибрежной полосе и наблюдать за синей гладью постоянно. Зелёные крыши перемежаются с красными, видны несколько высоких зданий из центра: белые, с яркими рекламными вывесками. Он задумчиво зарывается пальцами в свою шевелюру: воздух ещё влажный, за жарким днём после ночного дождя последовал парниковый эффект, заставляющий волосы виться. Как всегда, с недоумением смотрит на седые волосы, оставшиеся в ладони. Никак не привыкнуть, что его волосы — серебро. Кто-то топает, цепляет занавеску, тихонько ругается и втискивается на балкон. И не поворачиваясь ясно, что это — внук. Слишком высокий, плечистый, занимающий много пространства. Джозеф чувствует его взгляд на себе и оборачивается: — Что такое, Джотаро? Тот не то смущён, не то зол. Лицо индифферентно-сердитое, но все ж более эмоциональное, чем пару недель назад. Джозеф заинтересовывается этой переменой. — У тебя есть сигареты? — вопросом на вопрос бурчит внук. Джозеф поднимает густые брови: — Глянь лучше на кухне. Постой-ка, я думал, ты не куришь. — Я и не… Дверь вновь скрипит, открываясь внутрь и на балкон выскальзывает Цезарь. Быстро сует Джотаро пачку, попутно забирая одну сигарету себе, и отодвигается на другой конец и без того небольшого балкончика — подальше от мужа. Джозеф отлично разбирается в людях. Ни один студент не списал у него экзамен. Он прекрасно знает, когда человек что-то скрывает. Это чувствуется — в нервозных движениях, показной уверенности, даже в чрезмерной обречённости. На кафедре у Джозефа особое положение: чистое уважение среди студенческого и преподавательского состава. И сейчас он видит, что ему врут. Ложь сочится в воздухе. Что-то произошло. Джотаро закуривает неумело, а затягивается так безнадежно-глубоко, как это делает только некурящий человек. Джозеф внимательно за ним наблюдает, не скрывая своего интереса. Цезарь показушно отворачивается, но по дёрнувшемуся уголку губ Джозеф понимает, что тот тоже в курсе произошедшего — чем бы оно ни было. Докурив, Джотаро ретируется так же безмолвно, как пришёл. Напряженный, задумчивый, странный. Джозеф пересекает балкон, не давая Цеппели тоже слиться. Напрямую спрашивать нельзя — Цезарь тут же поймёт и пошлет нахуй. Надо хитростью. — Чегой-то Джотаро задымил… Вновь подростковое бунтарство возвращается, что ли… — мелодично напевает Джозеф. Цезарь хмурится. — Нахуй, Джо-джо. Даже не пытайся. Черт. — Да ладно тебе, — тут же капитулирует Джозеф. — Я же волнуюсь за него. А ты явно в курсе, но я не понимаю, почему он мне не расскажет. Цезарь колеблется. Он принимает такой напускной-важный вид, что аж усы топорщатся. — Не твое дело, видимо, раз он тебя не посвятил, — холодно чеканит он. — Пропусти меня. Живо. — Це-за-ри-но… — Джозеф кладёт руку ему на кисть и мягко сжимает. Цеппели дергается, отводит глаза. Губы кривятся. Джозеф щурится. — Я же все равно узнаю, — уже тише говорит Джостар. — Но вдруг надо принять меры. Уж лучше раньше, чем позже, согласен? Цезарь сверкает голубыми глазами: — Какие ещё меры?! Да ты хоть знаешь, что… — Чш-ш-ш! — указательный палец целой руки прижимается к губам, затыкая. — Давай-ка потише. Выкладывай скорее! Цезарь плюётся, Джозеф хихикает, убирает мокрую руку и вытирает ее о брюки. Цеппели закатывает глаза: — Ты как ребёнок… Но, если серьезно, — светлые брови сдвигаются в белую вертикальную морщинку на смуглой коже. — Я не знаю точно, что с ним. Но там какой-то пацан, Джозеф. И могут быть проблемы, ты понимаешь? Джозеф легкомысленно отмахивается: — Если проблемы не приведут ни к чьей беременности, то и хрен с ними. — Идиот, — беззлобно парирует Цезарь. Он серьёзен, кусает губу. — Я тебе говорю. Какой-то паренёк, не то они знакомы, не то ещё что… Скорую вызывали, Джотаро так вообще думал, что тот скопытился под наркотой. — Отчего так? — Хотелось бы знать! Думаю, обычная простуда или типа того. Но он позвонил мне, Джо-джо. Позвал, боялся копов. Не нравится это мне. Мутная история, и внук твой — мутный. — Черт, — Джозеф чешет культёй висок. Хмурится. — Странные дела. Он же сколько с нами — месяца два? Откуда взялся пацан? И что за история с наркотой?.. — Да вот надеюсь, что я это себе сам надумал, — морщится в отвращении Цезарь. — Твою мать, Джозеф, ему пора сваливать. Я не собираюсь разгребать ничьё дерьмо, будь вы хоть сто раз родственники. — Это жестоко. Он же мой внук. — А я — твой муж, — ожидаемо парирует Цезарь. Теперь уже он держит Джозефа за запястье, пытливо вглядывается в лицо. — Сделай что-нибудь. Я здесь работаю, а не играю в увлекательную игру «сядь на пятнадцать лет как пособник», понял? Джозеф отнимает руку. Цезарь вздергивает подбородок и сваливает с балкона. Последнее слово остаётся за ним.

*

Он улыбается. Он смеётся надо мной?.. Над чем он смеётся? Ведь все довольно грустно. Если хорошенько подумать. Если подумать, то развод — это грустно. И лететь через океан, чтобы пристроиться в свободной комнате, используемой в обычное время под холсты и бумагу, — грустно. И мальчик, лежащий на грязном покрывале в мотеле — грустно. И его улыбка, с нечитаемым взглядом и нездоровым блеском в глазах — тоже грустная. Но Джоске улыбался. Он послал Джотаро нахуй, улыбнулся, встал, покачиваясь, и ушёл. Куда ушёл, Джотаро не в курсе, потому что сел в машину и уехал. Это было грустно и неправильно. Все происходящее было до такой абсурдной степени грустным, что лучших обстоятельств для встречи и не придумаешь. Джотаро всегда бесило клише с обретённой семьей. Но он раз за разом оказывался рядом с парнем с дурацкой причёской. Он даже не знал, нравится ли ему Джоске. Тот слишком юн. И был слишком далеко. Даже если Джоске нравятся мужчины, он бы уже давно начал и закончил то, чем начинаются и заканчиваются любые отношения. — Чайник. Джотаро, чайник! — Вот черт. Засвистевший предатель был снят с плиты, сопровождаемый тихим ругательством. Джотаро льёт тонкую струю в чашку. Пахнет чем-то зеленым. Нарушитель спокойствия — дед, — садится, специально покряхтывая, как настоящий старик, видимо, в попытке надавить на совесть. Ход старый, неинтересный и тупой. Уж в чем-чем, а в одном Джотаро уверен: Джозеф переживет их всех. — Налей-ка и мне тоже, — ухмыляется, почёсывает бороду, тянется за сахаром. Джотаро, признаться, в ужасе. Истинно американская натура — портить отличный зелёный чай сладким. Деваться некуда, пришлось остаться с дедом наедине. Джотаро надеется избежать разговора, Джозеф что-то напевает себе под нос. Цезарь прячется вглуби апартаментов. Со второго этажа слышен надтреснутый звук магнитофона. — Ты стал надолго уходить куда-то, — дед не дипломат. — Оценил Хакодате по достоинству? — Да, — сухо отвечает Джотаро. — Виды тут прекрасные. Я люблю море. — Вон оно что, — серебристая голова понимающе кивает. — Мне тут тоже нравится. Не Нью-Йорк, конечно, но есть своя прелесть глубинки. — Ты что-то хотел? — сразу в карьер интересуется Джотаро. — Вряд ли ты собрался обсуждать погоду. Или природу. Или мой брак. Дед на мгновение замирает, а потом заходится в сиплом смехе. Джотаро чувствует, что глубоко внутри теплеет. — О, — Джозеф прячет хохот в бороду. — Только не браки. В этом я слишком плох, чтобы разговоры разговаривать. — Тогда что? — Цезарь сказал… «Ну конечно, Цезарь сказал, — с раздражением мелькает в голове. — Он же не в состоянии не лезть со своим снобизмом куда не надо». —…что у тебя проблемы. Ты можешь поделиться, если хочешь, конечно. Джотаро недоуменно сдвигает брови. Проблемы? Не особенно. Впадинка от кольца, запах нейролептиков, алкоголь и текст книги, которую что читай, что не читай — внимание никак не сходится. — Нет никаких проблем. Глупости, старик. — Я не про всю эту твою, — пространный жест рукой в воздухе. Из-за отсутствия кисти получается как-то неоконченно. — Грусть-тоску. Я человек пожилой, уж пойми. Говорят, ты с каким-то перцем спутался. Рассказывай, уйми любопытство. Куджо нахмурился основательно. Вся его фигура — плечи, шея, руки, — напряглась, на виске вздулась венка. Дед смотрел спокойно, в голубых глазах плескался смех. Пацан с автомойки был неуловимо схож с ним. И Джотаро прожил достаточно, чтобы понять, что и на него самого Джоске был самую малость похож. — Не твое дело, — наконец сказал он. Грубее, чем следовало. — Если дрянь какая, то мое, — резонным тоном ответил дед. Это был тон взрослого: успокаивающего, пожившего человека, с зудящим в заднице желанием дать совет. Джотаро советы были нахер не нужны. «Пошёл нахуй». Чертов ребёнок, провалявшийся почти два дня без сознания. Частная клиника, долгие разговоры с врачом, убеждение, что они родственники и не надо звать копов, бессонная ночь… Сколько их было — бессонных ночей, после появления Джоске? Несколько. Точно не упомнить. И потом он просто поднимается и уходит. Немного покачивается на ходу, как маленький ребёнок, что недавно научился ходить. Прямо как Джолин. — Неважно, — говорит Джотаро твёрдо. — Просто новый знакомый. Седые брови поднимаются: — Ребёнок? — Что?.. Нет. Да какое тебе дело, черт, — злость начинает бурлить внутри. Вспоминается Цезарь, его внезапно побледневшее лицо. А ещё становится дурно от осознания, что незнакомые люди переживают за судьбу подростка больше, чем предполагаемые родители этого самого подростка. Дед примиряюще поднимает ладони: — Я просто уточнил, Джо-Джо, не буянь. Я знаю, каково это — терять опеку над ребенком. Тянет сказать что-то грубое и поставить его на место. Но дед закрывает глаза и делает глоток своего отвратительного напитка. Джотаро цыкает языком. Лазурные очи недоуменно уставляются на него: — Чегой-то осуждаешь? Когда маленький был, тебе тоже нравилось! — Дерьмовый у тебя чай получался. И сейчас дерьмовый. Перед тем, как поставить недопитую чашку в раковину, Джотаро добавляет в неё пол-ложки сахара, и, скривившись, делает глоток. Сладость обжигает горло. — Дерьмовый, — повторяет он тихо, почти про себя. Его дед улыбается, глядя, как Джотаро надевает плащ и выходит из квартиры. Цезарь, подслушивающий их с лестницы, вздыхает и скрывается в кабинете. Ему становится немного легче.