Великолепная война

      Во дворце Коньи Мерджан пробыл не так уж долго, но за прошедший месяц вполне успел освоиться и привыкнуть к своему новому положению. Он ехал в столицу, фантазируя о том, что будет набираться опыта в государственных делах, выполняя поручения бейлербея Карамана, однако, он вовсе не был разочарован тем, как сложилась его судьба. Он не стремился к постам и продвижению по службе, ему всего лишь хотелось приносить максимальную пользу на своем месте, и, значит, делать то, что он умеет делать хорошо. Или по крайней мере то, чему он может научиться достаточно хорошо, чтобы выполнять порученную работу безупречно. Ему даже не нужна была взамен какая-либо похвала, лучшей наградой было собственное удовлетворение от того, что то или иное поручение выполнено лучшим образом. Хотя с некоторых пор он стал для себя отмечать, что помимо этого, он прикладывает дополнительные усилия, стараясь не просто хорошо выполнить то, что ему поручала султанша, но и предугадать ее желания, сделать больше, чтобы, когда она обмолвилась о том, что следует в этом направлении сделать что-то еще, он бы мог тут же отчитаться о том, что это уже выполнено. И едва заметная легкая улыбка, которую она прятала в такие моменты в уголках рта, становилась для него не просто наградой, а каким-то благословением свыше, и он готов был сделать что угодно еще, лишь бы вновь ощутить тепло внутри от от едва различимого проявления ее эмоции. А еще это разогревало внутри него какой-то азарт: он был вынужден не просто тщательно подходить к любому делу, но и стараться думать шире, нестандартно, не ограничиваться какими-то рамками общепринятых стандартов. Даже в повседневных делах он старался ее приятно удивить какой-нибудь мелочью. И это было своего рода игрой на двоих. Лютфи-паша никаких подобных нюансов не замечал, он был одним из тех людей, для кого существовала какая-то задача, и она либо была выполнена, либо нет, а то, как именно и насколько плохо или хорошо, для него было не просто не существенным, таких понятий для него просто не существовало. И Мерджан для него был всего-лишь обычным исполнительным слугой, не хуже и не лучше всех остальных. Он не видел разницы между вымытыми окнами и покрытыми пылью, не замечал перестановки мебели и едва ли улавливал разницу вкусов в еде. Все это для него было чем-то совершенно незначительным, в то время, как для его жены из этого состояла основная часть жизни, она улавливала малейшие перемены, но ни о чем из этого не говорила вслух. И Мерджан угадывал ее реакции лишь по взгляду — он безошибочно находил в ее глазах тот огонек удовлетворения, который был отражением его собственного ощущения от идеально выполненной работы. Лишь со временем он стал замечать подтверждения этому еще и в жестах, едва уловимых, но он с жадностью ловил то, как ее пальцы ощупывали серебро кубка или рука, скользя по поверхности покрывала задерживалась на нем чуть дольше на какие-то мгновения, но он научился это замечать, и теперь каждый раз с каким-то внутренним азартом выжидал, выискивал подобные проявления ее сокрытых ото всех чувств. Для него лишь оставалось некоторой загадкой, как при такой ее восприимчивости, она позволяла столь небрежно слугам относиться к своей работе. Хотя постепенно, узнавая больше обитателей этого дворца и их привычки, он пришел к выводу, что она, должно быть, просто устала с этим бороться. В самом деле, не станет же представительница династии обучать служанок, как правильно им выполнять их работу. Сам Мерджан тоже никого не поучал, не имея на это никаких полномочий. Его положение в этом дворце было несколько непонятным даже ему самому. Фактически получалось так, что он стал личным слугой султанши, но по всем правилам это было недопустимо, и именно отсутствие строгой внутридворцовой иерархии среди слуг его и спасало от нежелательных перемен или вопросов, ответов на которые у него не было, и он просто продолжал молчаливо выполнять все те поручения, что ему давали.       Он по-прежнему отвечал за трапезы семьи, но по большей части Шах-Султан держала его при себе в течение всего дня, отпуская лишь по каким-то личным поручениям, которых становилось все больше и больше. Иногда он сопровождал ее в поездках по городу, и это ни разу не было каким-то походом за покупками, пусть и особыми. Во дворце Шах-Султан создавала впечатление скучающей и уставшей от однообразия повседневности султанши, но, стоило ей покинуть дворец, это ощущение исчезало в одно мгновение, и Мерджан видел уже совсем иную женщину — собранную, расчетливую и очень целеустремленную. В чем состояла ее цель, он не имел ни малейшего понятия, но в том, что каждый ее шаг — не случайность, а часть какого-то очень большого плана, он не сомневался, хотя и не смел задавать ей никаких вопросов. Сама она в основном хранила молчание, заговаривая лишь для того, чтобы озвучить свои поручения.       В этот раз семья завтракала в полном составе, что случалось очень редко. Обычно Лютфи-паша уезжал из дворца до того, как Шах-Султан открывала глаза, но сегодня он сам задержался, а султанша, против обыкновения, поднялась слишком рано. В последние дни она пребывала в скверном расположении духа и плохо спала. Совместный завтрак радости ей не доставлял тем более, особенно с учетом того, что настроение ей портил паша, хотя сам об этом не знал. Но ее мрачное настроение ощущал даже он, поэтому его рассказы о планах на сегодняшний день смолкли довольно скоро, и трапеза продолжалась в тишине.       — Зейнеп, Эсмахан ковыряется в тарелке и не ест, очевидно, что она уже не голодна. Отведи ее на занятия, — голос султанши звучал ровно, но возражений не терпел, и Эсмахан лишь со вздохом отодвинула от себя тарелку и попрощавшись с отцом и родительницей, медленно побрела к двери, нехотя беря служанку за руку. Она старалась идти медленно, чтобы хоть как-то оттянуть неизбежную участь.       — Мерджан, — завидев слугу, девочка тут же отпустила руку Зейнеп и ринулась к нему, — спрячь меня, я не хочу идти на занятия.       Когда Эсмахан впервые увидела этого слугу, он ее испугал и неожиданным появлением, и ростом, и своей неразговорчивой мрачностью, но ее мнение о нем переменилось очень быстро. С его появлением мама стала чаще улыбаться и даже несколько раз вместе с ней гуляла в саду, а еще на время смолкли ссоры между родителями. Эсмахан никогда не была их свидетелем, но повышенный тон нередко было слышно далеко за пределами комнат, поэтому не отметить этой тишины теперь не могла даже она.       — Не думаю, что это хорошая мысль, Госпожа, — Мерджан возвращался с горячим салепом, но вынужден был остановиться.       — Потому что мама будет ругаться, — это ребенок озвучил с очередным грустным вздохом, повторяя то, что ей каждый раз говорили служанки и няня. И если бы это сейчас вновь сказал кто-то из них, Эсмахан только бы разозлилась и недовольно фыркнула, но Мерджан был единственным, кто обращался к ней, как к маме, как к настоящей госпоже, и ей это очень льстило, и поэтому на него она злиться не могла. Когда он называл ее Госпожой, склоняя голову точно так же, как делал в разговоре с ее мамой, Эсмахан чувствовала себя взрослой и значимой, а не маленькой обузой, до которой никому нет дела. Конечно, с ней была няня и служанки, но они относились к ней, как к несмышленому ребенку, и никто из них не воспринимал ее всерьез, не слушая, что она говорит. Однажды она с грустью отметила, что очень сложно быть единственным ребенком во дворце, потому что никто не может ее понять, на что Ханде на нее тут же шикнула, говоря о том, что так нельзя говорить, и что Шах-Султан такие слова не понравятся. Поэтому, когда от Мерджана прозвучали совсем не те слова, что она ожидала услышать, она тут же подняла на него изумленный взгляд.       — Потому что если Вы не будете учиться, Вы не сможете прочесть письмо, — с этими словами он протянул Эсмахан футляр с посланием, который он собирался отдать за завтраком, полагая, что девочка будет еще в комнате с родителями.       — Это что, мне? — Эсмахан смотрела на него с недоверием, потому что полагала, что он над ней смеется, и хотя уже было протянула руку, чтобы взять футляр, ее пальцы так и застыли в воздухе.       — Да, Госпожа, это письмо для Вас от Гевхерхан-Султан, прибыло только что.       Эсмахан никогда в жизни не получала писем, поэтому сейчас смотрела на футляр как на какое-то чудо света, касаясь его так осторожно, словно от этого оно может рассыпаться или растаять, как туман. О том, что Гевхерхан — это старшая дочка Бейхан-Султан, Эсмахан знала, но никогда ее не видела. Точнее не помнила. Тетя Бейхан приезжала к ним в гости, об этом несколько раз рассказывала Ханде-хатун, но самой Эсмахан тогда не было и года, поэтому никого из них она не помнила. Но это не имело никакого значения. Она очень бережно вытащила письмо, возвращая Мерджану футляр не небрежно, как обычно делала матушка, а с таким же благоговением, с каким и принимала. С горящими глазами она развернула послание и с широкой улыбкой уставилась на непонятные ей письмена. Некоторые из завитков она уже знала, хотя здесь они и выглядели не совсем так, как до этого в рукописях, по которым она училась, и все же они были знакомы, но в целом письмо для нее выглядело так же, как если бы было написано на любом неведомом ей языке.       — Хотите, я прочту? — Зейнеп с любопытством пыталась заглянуть в свиток, который держала маленькая султанша, но Эсмахан тут же свернула письмо и крепко сжала его в руке.       — Я сама! — для нее это было важно, она непременно должна была прочесть это сама, поэтому тут же сорвалась с места и понеслась в сторону комнаты, где проходили ее занятия, не дожидаясь служанку, и даже ни разу не оглянувшись.       — Плохая мысль, Мерджан, — в первое мгновение Зейнеп сама удивилась письму, не меньше, чем Эсмахан, но потом до нее дошло, что Мерджан, должно быть, сам его состряпал, зная о том, что маленькая султанша не любит учиться, и сначала нашла это очень находчивым, но ей было слишком не по душе его рвение угодить тем, кому он служит, поэтому промелькнувшее было восхищение, она тут же поспешила задавить, — скоро девочка поймет, что это никакое не письмо, и ты еще за это поплатишься.       На слова Зейнеп Мерджан лишь усмехнулся и, ничего не ответив, продолжил свой путь. Он мог сказать о том, что он лишь передал то, что предназначалось Эсмахан-Султан, но ему бы все равно не поверили, поэтому любые слова были излишни, и он поспешил вернуться к работе, пока не остыл напиток.       — Что это, Мерджан? — пока Мерджан ставил ароматный салеп перед Шах-Султан, Лютфи-паша взглядом указал на свой кубок, который уже почти опустошил. Это был не привычный шербет, а что-то совсем незнакомое, хотя и не сказать, что неприятное, просто настолько непривычное, что пробудило любопытство.       — Вы вчера поздно легли, паша, и я взял на себя смелость попросить Шукрана-агу приготовить для Вас что-нибудь бодрящее, и он сделал этот напиток из корня женьшеня, — ответ последовал незамедлительно, хотя Мерджан и был удивлен тем, что паша обратился к нему.       — Хорошо. Пусть делает его почаще, — прилива бодрости, по крайней мере пока, Лютфи не ощущал, но вкус ему понравился, и упоминание о том, что, вероятно, силы прибавятся, тоже сыграло свою роль. После этих слов Шах одарила мужа взглядом победительницы, означавшим, что она, в отличие от него, не ошибается при выборе людей, и ее выбор слуги даже сейчас приносит пользу не только ей. Но ее взгляд остался незамеченным, потому что Лютфи-паша уже уже осушил кубок и засобирался.       — Пусть готовят мою карету, — бейлербей Карамана, предпочитал передвигаться в карете, а не верхом, полагая, что в его возрасте и при его статусе, это куда более подобающее средство перемещения.       — Ваш экипаж уже ждет Вас, паша — в обязанности Мерджана это не входило, но он уже достаточно хорошо знал распорядок дня Лютфи-паши и по течению завтрака мог определить, когда тот будет готов уехать, поэтому решил, что будет не лишним, если карета будет готова немного заранее, и паше не придется ждать. И возвращаясь, Мерджан встретил гонца из Семендире, передавшего письма.       — Госпожа, для Вас пришло письмо от Бейхан-Султан, — Мерджан с подобающим поклоном передал послание султанше, лишь краем глаз отметив, что Лютфи-паша задержался только для того, чтобы услышать, от кого письмо, после чего, тут же потеряв к этому всякий интерес, удалился.       Шах Султан протянула руку, чтобы в нее вложили футляр, после чего с безразличием прочитала письмо и вернула все Мерджану. Сестра намеревалась приехать в гости, и это не вызывало ни удивления, ни тем более, какого-либо энтузиазма. Всего-лишь никчемная новость. Султаншу занимали куда более серьезные проблемы: ее письмо брату не возымело нужного эффекта, и Сулейман не вспомнил ни о ней, ни о Лютфи, готовясь к походу, не включив в него пашу. И именно это выводило ее из себя все последние дни, с момента, как дражайший супруг сообщил ей новости о походе. Это было необходимо изменить, она не собиралась, как Бейхан, всю жизнь отсиживаться в провинции. Рука потянулась к бокалу, который стоял перед ней, и первый же глоток вывел из задумчивости. Она слишком хорошо различала все тонкости вкусов и запахов, поэтому не могла не обратить внимание на то, что ей принесли. Мягкий, нежный утонченный вкус, но при этом такой отчетливый, словно глотаешь аромат цветов. Она не ожидала такого ощущения и невольно перевела взгляд на слугу, встречаясь с его внимательными почти черными глазами. Она часто ловила на себе его взгляд, зачастую не прямой, но очень хорошо ею ощущаемый. Он пытался читать ее реакции, ее настроения, видимо, отмечая для себя, заметила ли она очередные маленькие перемены. И обычно ей это нравилось, потому что больше никто не пытался ей угодить, больше никто не делал простые вещи безупречно. И она это очень ценила, как и всегда замечала те незначительные мелочи, которые он делал, но сейчас ее это разом вывело из себя. Кто он такой и что себе позволяет?! Она не зверушка, чьи повадки можно изучать! Больше всего ей хотелось запустить этот бокал в слугу, со всей яростью, которая бушевала внутри, но такого она себе позволить не могла, она все же была представителем династии, и до такого не опустится. Она лишь выдыхает, поджимая губы и опуская чарующий напиток на стол.       — Что еще?! — она намеренно отводит глаза в сторону, к окну, подчеркивая, этим, что ее собеседник не достоин даже взгляда.       — Человек, которого Вы хотели видеть, прибыл из столицы и готов к встрече в медресе. И Ваш экипаж так же готов и ожидает, как только Вы сочтете нужным ехать. Она ожидала, что на ее требовательный вопрос ему будет нечего сказать, и она его прогонит, указав на его место. Но эти новости были слишком важны, чтобы так поступить, и в какой-то мере это злило ее еще больше. Настолько, что даже хотелось сказать, что она поедет верхом, лишь бы эта его предусмотрительная подготовка экипажа была напрасной, лишь бы он понял, что не может предугадывать ее распоряжения и желания. Никто не может. Но это было бы верхом глупости, особенно с учетом того, что излишнее внимание для такой встречи ей ни к чему.       — Тогда чего ты ждешь? Убери здесь все, — она встала слишком порывисто, и вышла из комнаты, ни разу более не взглянув на него. Не меньшим искушением было сразу же направиться к карете, и уехать, оставив Мерджана во дворце. Но он был ей нужен. Что-что, а молчать он умел. В последнее время она доверяла ему те поручения, которые ранее не могла доверить никому, и он исполнял их хорошо, не задавая вопросов. Взять хотя бы эту встречу. Для нее каждый раз было той еще задачей вызвать Шахизара из столицы, как и тайно с ним встретиться, а Мерджан уладил этот вопрос гораздо раньше, чем она ожидала, и ничем не выдал ее перед Лютфи-пашой. И тем не менее, она по-прежнему была на него зла, даже сильнее прежнего, осознавая, что у нее для этого нет никаких серьезных оснований.       Сам Мерджан явственно ощущал, что сделал что-то не так, чем-то разозлил султаншу, но никак не мог понять, чем. Уже не первый день она была явно не в духе, погруженная в какие-то свои мрачные размышления, но это проявлялось лишь ее еще большей молчаливостью и отстраненным взглядом. И он с еще большим усердием пытался исполнить каждый ее приказ, старался добавить в ее повседневность что-нибудь, что могло бы ее порадовать, и сегодня он в этом явно потерпел поражение. Это было ощутимо еще во дворце за завтраком, но поначалу он думал о том, что, возможно, это с ним не связано, и ее огорчило письмо, потому что не мог найти других объяснений, как и разглядеть собственную ошибку, если она была. Но, когда султанша жестом остановила его дожидаться ее снаружи медресе, сомнений в том, что он что-то сделал не так, уже не оставалось. И он пришел к мысли, что если бы ей не было необходимо сопровождение и изначально эту встречу для нее организовывал не он, пожалуй, она бы и вовсе не взяла его с собой.       День был по-настоящему весенним, но не из тех солнечных и теплых, которые были больше свойственны Конье. Было не холодно, но с самого утра накрапывал дождь, а к моменту, как они приехали на место, он уверенно перешел в ливень. Но Мерджан не замечал ни ливня, от которого здесь негде было укрыться, ни того, как стремительно вымокала темная одежда, становясь тяжелее от пропитавшей ее воды, ни того, как улетучивается тепло, ни коварного весеннего ветра, приносящего уйму запахов с торговой площади и пронизывающего до костей. Он сосредоточенно вновь и вновь прокручивал в голове события сегодняшнего утра, пытаясь понять, где допустил ошибку, и чем мог разгневать госпожу. Конечно, в эту секунду он еще не представляет, чем обернется сегодняшняя погода, и понятия не имеет, что к вечеру окажется окровавленным, обессиленным и отчаянно сражающимся за собственную жизнь в темноте и затхлости черной лестницы дворца Коньи. Его занимает всего одна мысль: что он сделал не так.       Разговор с Шахизаром для Шах-Султан не был долгим, она лишь потребовала от него, чтобы он любым способом убедил Сулеймана взять в поход Лютфи-пашу, и была уверена в том, что тот и вправду приложит все усилия, потому что слишком хорошо знал, чем рискует, и мотался в Конью из столицы и обратно по ее первому зову отнюдь не из безграничной преданности. Просто у нее были очень действенные рычаги давления на него, и она их беззастенчиво использовала, пока могла. Выслушав новости, она отпустила пашу и занялась делами медресе. Обычно она появлялась здесь раз в несколько месяцев, справиться о том, как ведутся дела ее фондов, и в этом месяце она это уже делала, но она намеренно задержалась, чтобы Мерджан был вынужден продолжать ждать ее снаружи. Ради этого она даже обошла все прилегающие помещения, включая столовую для нищих. К моменту, когда она покидала медресе, ливень вновь перешел в дождь, а день уверенно переходил в сумерки. Она была почти довольна собой, но не настолько, чтобы ее настроение улучшилось или, чтобы по прибытии во дворец отпустить Мерджана. Напротив, пока она ехала обратно, не без некоторого удовольствия наблюдая через окно кареты, как он мокнет снаружи под дождем, она придумала еще с десяток срочных поручений, так чтобы до ужина у него не было и шанса на какой-то перерыв. Хотя, очевидно, стоило придумать что-то еще, потому что времени переодеться в сухую одежду, ему все же хватило, а она рассчитывала сделать замечание на этот счет. Зато она решительно отодвинула от себя тарелку, едва прикоснувшись к ужину.       — Холодное, — единственное слово из ее уст звучало одновременно и обвинением и приговором, и в этот раз именно она смотрела на Мерджана, наблюдая за тем, как он бледнеет и теряется, пытаясь как-то быстро это исправить. Конечно, холодным ужин не был, но кто ей мог возразить, хотя Эсмахан и Лютфи и встретили это заявление изумленными взглядами, и муж даже попытался возразить, но она одарила его таким взглядом, что тот умолк на полуслове.       — Если завтрак будет таким же отвратительным, ты в этом дворце не задержишься, — эти слова она сказала Мерджану, покидая комнату, так больше и не притронувшись к тарелке, и в этот момент она даже сама искренне верила в собственные слова, хотя, конечно, никуда она его не отпустит, но она очень хотела, чтобы он верил в то, что его положение здесь шатко, чтобы он всю ночь не спал, нервничая и переживая за завтрашний день, чтобы он боялся допустить даже малейшую оплошность. Пусть помнит о том, что здесь за ним наблюдают, а не он. И удаляясь к себе, она не догадывалась о том, насколько действительно для него будет бессонной эта ночь, хотя и совсем по иной причине.       Мир для Мерджана померк в одно мгновение, следом за тем, как где-то в боку взорвался ком резкой боли, растекающейся по телу. Он даже не успел толком удивиться, как провалился в темноту. В темноте время разрушилось, оставив его в невесомом ничто. Сквозь эту пустоту до него доносился знакомый шум прибоя. Волны мягко накатывали на берег, с тихим шелестом перебирая гладкие камушки. Он смутно ощущал какую-то тупую боль где-то слева, но не мог определить ни ее причины, ни даже более ясное расположение, потому что он словно перестал существовать. И пока он прислушивался к этим ощущениям, пытаясь хоть как-то определить самого себя и распознать, где он, он сначала неразборчиво, а потом вполне отчетливо расслышал голос, звавший его по имени. Он даже узнал его: голос матери, откуда-то издалека. И все встало на свои места: вот он лежит на знакомом берегу, через который проходил сотни и тысячи раз, возвращаясь вечером домой, и слушает шум моря. Только ему нужно не разлеживаться здесь, а спешить домой. Мама вновь зовет его, только голос теперь становится ближе, но у него нет сил отозваться, и он обещает себе, что вот сейчас, еще минутку, и он обязательно откроет глаза и встанет и пойдет домой, как и должен. Ледяная вода плеснула ему на ноги и взбежала вверх до самой промежности. Тогда его глаза резко открылись, и сонное оцепенение разом слетело с него. И причиной тому был не контраст температур, и даже не страх, что его накроет с головой, а мысль о мокрой пояснице. Даже не о пояснице, а о кожаных кошельках, закрепленных поясом на бедрах. Его мать была знахаркой, и его частенько отправляли запасаться ингредиентами для ее многочисленных мазей, настоек и травяных сборов, и для каждого из них было свое время сбора, для некоторых был важен даже час, и ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы вымокли цветы луноцвета или, тем более коробочки огневицы — самое ценное и востребованное из того, что он нес.       Он дернулся и резко сел, машинально ощупывая бедра, проверяя, как сильно намокли кошели, и с удивлением ничего не обнаружил. Он оказался в той же темноте, в какой плавал, пока его глаза были закрыты, но явственно ощущал на пальцах влагу, обильно покрывавшую бедро слева. Шум прибоя стих, превратившись в мерное гудение в голове, а запах моря сменился резким металлическим. Как ни странно, боли не было или все поглотил шум в голове. Он попытался встать, тут же ощутил приступ дурноты и замер, опустив голову, ожидая, что сейчас его вывернет наизнанку. Но этого не произошло, и тошнота плавно отступила. Мерджан сделал несколько глубоких вдохов, прежде, чем вновь попытался подняться. Неприятно щелкнуло колено, ошпарив горячей предупреждающей вспышкой, но ее тут же затмило всепоглощающая боль в плече, сопровождаемая режущим слух скрежетанием. Он осторожно ощупал в темноте левое плечо, ожидая, обнаружить там какой-нибудь инородный предмет, вонзившийся, казалось, в сгусток нервов, но вместо этого нащупал лишь очень неестественно выпирающие под кожей кости.       Ничего подобного с ним прежде никогда не случалось, и поэтому теперь и сам факт того, что на его жизнь — единственное, что у него было — покушались, намереваясь оборвать, и то, что его константа — завидное здоровье, сейчас дало такой серьезный сбой, это поражало его настолько, что перекрывало болезненные ощущения. Это слишком не вписывалось в его привычные взгляды и понимание мироустройства. Он мог ожидать подобного на базаре Стамбула, в дороге через леса, где частенько хозяйничали разбойники, но не здесь, не во дворце династии, который он всегда считал оплотом безопасности и спокойствия. Не могла его жизнь закончиться вот так глупо и бесцеремонно. Он был настолько не согласен с таким положением вещей сейчас, когда голова немного прояснилась, что был намерен любой ценой выбраться отсюда и выжить. Он не очень понимал, где он находится, но точно знал, что в помещении и скорее всего даже во дворце. Сквозь небольшое зарешеченное оконце лился тусклый свет. Его было недостаточно, чтобы осветить то помещение, где он находился, но достаточно, чтобы различить пониже оконца дверную ручку и понять, что это возможность оказаться на улице. Мерджан не думал о том, что он станет делать, когда окажется снаружи, и чем вообще ему это поможет. Сейчас у него была только одна цель: добраться туда, а уже тогда он подумает, что делать дальше. Подняться он больше не пытался, осознав, насколько это бессмысленно, и теперь пытался ползти. Наверное, это было бы не так сложно, если бы левая рука, ставшая совершенно бесполезной, плетью повисшая вдоль тела, не разрывалась от боли при любом движении. И хуже было лишь то, что при каждой его попытке ползти, бедро обдавали новые и новые волны сочащейся крови, и он ощущал, как с каждой такой волной стремительно теряет силы. Едва ли он преодолел больше полуметра, когда сил, казалось не осталось совсем и он просто замер, выдыхая резко в этот темный раскачивающийся мир. Он, наверное, сдался бы, но, подняв голову, увидел в маленьком окошке сквозь прореху в туче яркое пятно луны. Он пустился вновь в этот странный путь, но каждый раз, когда разряды нечеловеческой боли вновь пронзали тело, крепче сжимал зубы, стараясь сосредоточиться на желтой искорке в темном небе. Он хотел добраться туда любой ценой, и пусть малейшее движение отзывалось новым разрядом молнии, но, о как же он хотел туда добраться! Только бы не сдохнуть здесь, в темной затхлой комнате.       Глоток свежего весеннего воздуха Мерджан поймал с жадностью утопающего, словно все это время он задыхался в темноте той комнаты за дверью. Хотя по собственным ощущениям так оно и было. Он выбрался лишь из упрямства, беспрестанно натыкаясь на какие-то разбросанные по всему помещению вещи, многие из которых он с остервенением отбрасывал в сторону, пока не понял, что на это тратит и без того стремительно скуднеющие силы.       Теперь, когда он лежал на холодной мокрой траве, тяжело дыша и хватая ртом воздух, стоило подумать и о том, что делать дальше, но вместо этого он вновь погрузился во тьму. В чувство его привел не то вновь начавшийся дождь, уверенно хлеставший каплями по лицу, не то голоса. Мерджан с трудом открыл глаза и не смог сдержать стона, когда левое плечо прошибла особенно жуткая боль.       — Живой. Уже неплохо. Помоги мне его поднять, — Мерджан не видел Хакима — главу стражи, потому что перед глазами все пошло черными кругами, но голос его узнал. Он очень хотел возразить, сказать, что он сам поднимется и ему нужна лишь небольшая помощь, но не успел даже выдохнуть, как травмированную конечность беспощадно потянули, и он вновь провалился в темноту, смутно расслышав напоследок собственный вскрик, звучавший, словно откуда-то издалека. В следующий раз, когда он открыл глаза, над ним склонилась какая-то старая женщина, и когда заметила, что что он приходит в себя, приблизила свое лицо к нему так близко, что оно стало расплываться, и Мерджан решил было, что все это сон.       — Поспешил ты, юноша, очнуться. Вот, выпей-ка, — в следующее мгновение она как-то очень ловко запрокинула ему голову, вливая в него горькую настойку, обжигающую горло своей крепостью, и он едва не поперхнулся, сделав не вовремя неловких вдох.       — Постарайся не шуметь, — это снова был голос Хакима, где-то у него за спиной, и следом Мерджан ощутил крепкую хватку его рук, и почему-то с уверенностью подумал о том, что тот сейчас одним движением свернет ему шею. Сил сопротивляться уже не было, впрочем, как и желания. Мерджан лишь инстинктивно напрягся, ожидая, что сейчас последует новая боль и щелчок шейных позвонков. И так оно и произошло: и боль, и щелчок, но шея осталась в порядке, только в плече яркая вспышка сотен вонзившихся разом игл вдруг угасла так же неожиданно, как и возникла. Он с удивлением открыл глаза, которые в какой-то момент зажмурил, и, повернув голову, обнаружил, что плечо выглядит теперь, как и всегда прежде, оставив лишь ноющую, тянущую тупую болезненность в этом месте, но вполне терпимую. За спиной Хаким хмыкнул и ослабил свою хватку, а старая женщина тем временем уже доставала многочисленные склянки с мазями. От них веяло смутно знакомыми запахами из детства, и некоторые из них Мерджан даже различал, вспоминая названия трав и кореньев, из которых они готовились. И эти ароматы, в основном очень резкие и горькие, как ни странно, успокаивали и расслабляли, принося воспоминания из прошлого, невесомые, как летний бриз. Его стремительно уносило в дремоту, и он плавал где-то на грани реальности и сна, тесно переплетающихся между собой. Он практически не реагировал на все то, что с ним делали, лишь время от времени морщась и безуспешно пытаясь открыть глаза. Когда все стихло, и его явно оставили одного, он продолжал балансировать в странном небытие между явью и сном. Он приглушенно ощущал боль по всему телу, она больше не была резкой и сильной, но она была настойчивой и зудящей, она изводила, не давая провалиться в желанный сон, но в какой-то момент все же смолкла.       По ощущениям Мерджана блаженное спокойствие длилось не более четверти часа, однако, когда он открыл глаза, по ним ударило яркое солнце, и он подорвался с места, позабыв обо всем. Ночные приключения тут же поспешили напомнить ему о себе, но едва ли они могли удержать его на месте. Сейчас для Мерджана было важно лишь то, что он должен был уже давным-давно заниматься завтраком для госпожи, а он явно безбожно проспал и теперь, не обращая внимание на протестующее тело, судорожно одевался и старался привести себя в порядок, моля Аллаха, чтобы было еще не слишком поздно. Вчера ему недвусмысленно дали понять, что он очень облажался, и если второй шанс ему дали, то третьего точно не будет. И он намеревался не упускать этот второй шанс, и реабилитироваться в глазах султанши любой ценой.       Стоило подняться на ноги, в глазах потемнело, но Мерджан зажмурил глаза, хватаясь за угол оказавшегося рядом шкафа, просто, чтобы устоять. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, уговаривая собственный организм потерпеть, и когда подступившая, как и вчера, дурнота отошла, он открыл глаза и дошел до двери. Прежде, чем выйти в коридор, он помедлил, вновь собираясь с духом, убеждая себя, что главное — дойти до комнаты, а там будет столько дел, что он напрочь забудет обо всех этих ощущения и недугах.       — Где ты ходишь?! Про тебя уже даже Кираз спрашивал, — Зейнеп запнулась, окидывая Мерджана недоверчивым взглядом, — Выглядишь так, словно всю ночь провел в таверне.       Ответом Мерджан ее не удостоил, молчаливо переключившись на дела. Зейнеп к этому уже привыкла, он делал так почти всегда. Только Шукрану и Гюльсерен удавалось вытянуть из него хоть что-то, да и то слишком мало, чтобы делать хоть какие-то выводы. Некоторое время она все еще смотрела Мерджану в спину, пытаясь понять, что он делал, что явился только сейчас, и что именно ее смущало в его внешнем виде.       — Имей в виду, я тебе помогать не собираюсь, у меня другие дела, — Зейнеп ожидала, что Мерджан по крайней мере спросит, что у нее за дела, но он проигнорировал и это, поэтому после паузы она продолжила сама, — у Госпожи для меня особое поручение. Она все еще выжидала, надеясь узреть, какой эффект на него произведут ее слова. С тех пор, как Мерджан здесь появился, он удивительно ловко втерся в доверие к хозяйке дворца, и в последнее время все поручения отдавались именно ему, а Зейнеп и Гюльсерен оставалось лишь подавать платья и украшения, и прислуживать только когда Шах-Султан просыпалась, да перед тем, как ложилась спать. О вчерашнем настроении султанши Зейнеп в курсе не была, поэтому была уверена, что Мерджан непременно среагирует на слова о том, что поручение дали не ему, но он даже головы не повернул, поэтому его вскоре оставили справляться с завтраком в одиночестве.       Слова служанки Мерджан отнюдь не проигнорировал, напротив, они еще раз ему напомнили о том, насколько важно ему, чтобы завтрак прошел гладко, и сегодня сделать его безупречным казалось невыполнимой задачей, но он упрямо продолжать делать то, что должен, не смотря ни на что, и если первый подготовительный этап прошел относительно неплохо, то, когда ужу за завтраком он опустился перед султаншей на одно колено, чтобы вытереть ее руки, колено пронзила такая боль, что у него на мгновение перехватило дыхание и потемнело в глазах. Но боль он предвидел, к боли он был готов, поэтому ощущения выдал лишь дрогнувшими на мгновение руками. А вот то, как быстро у него вдруг усилился жар и убывали силы, ужаснуло его. Ему нужно было подняться, и он ощутил накатывающую панику от осознания того, что не в состоянии этого сделать.              Разговор с Шахизаром успокоил Шах Султан, она вздохнула спокойнее, почти уверенная в том, что теперь вопрос с походом будет решен так, как она того хотела, поэтому тревога прошлых дней ее оставила. Однако, она решила повременить с тем, чтобы сменить гнев на милость в отношении Мерджана. Она отправила Зейнеп с поручением, совершенно излишним и пустяковым, потому что ничего важного ей доверить не могла, но она не сомневалась, что служанка не умолчит об этом и непременно сообщит Мерджану. А для того, чтобы это произошло наверняка, Шах отправила ее как раз перед завтраком, в котором та всегда помогала Мерджану. И то, что он на это время останется один, без второй пары рук в помощь, должно было достаточно усложнить ему задачу, чтобы у Шах были все поводы вновь остаться недовольной. Она намеревалась продержать его в этом состоянии до вечера, и лишь перед сном вызвать к себе, чтобы окончательно поставить его на место, а уже после проявить милость.       Она взглянула на него лишь тогда, когда ощутила, как дернулись его руки, пока он вытирал ее ладони полотенцем. Она перевела на него полный недовольства взгляд, и слова, готовые сорваться с губ, замерли и разом испарились.       — Мерджан? Что с тобой? — он был слишком бледен и выглядел потерянным. Не растерянным, как вчера, когда она объявила, что ужин холодный, сейчас он словно находился вовсе не здесь, и было ощущение, что он ее даже не услышал. Никакого ответа не последовало, и она, коснулась ладонью его лба, даже не осознавая, зачем это делает.       — У тебя жар, — она констатировала это спокойно, хотя в голосе и мелькнула тревога, но едва ли он сейчас это заметил. И внутри шевельнулась совесть, напомнившая Шах, что это именно она продержала его вчера весь день на улице под ливнем, и вполне ожидаемо, что сегодня это дало о себе знать.       — Возвращайся к себе, я пришлю к тебе лекаря, — после ее прикосновения его взгляд изменился, и она была уверена, что на этот раз он ее слышит.       — Лекарь меня уже осматривал, — он отозвался не сразу, казалось, для этого ему потребовалось собраться с силами, впрочем поднимался он с видимым усилием. И в этот момент она впервые видела на его лице столько эмоций разом. В чем-то он был ей под стать, только если она выплескивала свой негатив через повышенный тон и прикрывала одни эмоции другими, то он, казалось, всегда оставался невозмутимым и спокойным, оттого сейчас ей стало особенно не по себе. Сейчас она видела и досаду, и сожаление, и какую-то внутреннюю муку, и когда от него зазвучали слова извинений, ей захотелось его остановить, чтобы он не уходил с тяжелым сердцем, с ощущением, что не справился. Вчера она старалась поселить в нем именно эти ощущения, а сегодня намеревалась их еще усилить, но теперь ей самой было от этого тошно. Он уже сделал было шаг, чтобы удалиться, исполняя ее приказ, но она спохватилась в последний момент и схватила его за руку, чтобы задержать, пока она подбирала подходящие слова. Но произнести она ничего не успела. Все произошло слишком быстро, она лишь уловила то, как сильно он поменялся в лице, сжав губы так плотно, что они превратились в тонкую искривленную полосу, его словно молнией проняло, и он со сдавленным стоном рухнул на колени.       — Мерджан? Что с тобой? — она словно эхом повторила свои же слова, звучавшие всего несколько минут назад, но теперь в собственном голосе отчетливо слышала страх. Она не помнила, как вскочила на ноги, но уже сейчас вновь опускалась рядом, неуверенно касаясь, надеясь, что ее прикосновение вновь, как и минуты назад, вернет его в реальность. Он вновь не отозвался, только на этот раз его глаза были закрыты, а на собственных пальцах Шах с изумлением обнаружила кровь. Настолько испуганной ей быть еще не доводилось, и все это не укладывалось в голове. Она не находила происходящему никаких объяснений и какое-то время не могла произнести ни слова.       — Стража! — для того, чтобы крикнуть это, ей понадобилось время, чтобы взять себя в руки, но дальше самообладание вернулось к ней, и она привычно обратила собственный страх в гнев, — Лекаря ко мне, немедленно!       И пока ее приказ спешно выполняли, у нее еще было несколько минут, чтобы стереть страх и с лица, надевая привычную маску. И когда двери вновь открылись, она уже была самой собой, словно ничего и не произошло, словно она не была только что растерянной и испуганной девчонкой, не знающей, что ей делать и как быть. Но на пороге был совсем не лекарь, а Гюльсерен, которую она сама же отправила привести Эсмахан на завтрак, потому что та в очередной раз сильно опаздывала.       — Эсмахан, вернись к себе, — Шах не имела привычки что-либо объяснять, поэтому и сейчас лишь пристально смотрела на дочь, ожидая, пока та покинет комнату, порог которой даже не успела переступить.       — Гюльсерен, пришли ко мне старшего слугу и главу охраны, — в том, что произошло, Шах еще не разобралась, но она знала, с кого требовать ответы, и намеревалась их получить в самое ближайшее время.       — Госпожа, а как же…       — Пошла вон! — медлительность Гюльсерен сейчас раздражала, как никогда, Шах хотелось, чтобы она поскорее убралась отсюда и не лезла, куда ее не просят.       — Госпожа, Вы желали меня видеть? — за спиной служанки появился лекарь, и когда та исчезла, поклонился султанше, нерешительно входя в комнату, — Иншалла, Вы в добром здравии?       — Закрой дверь, — голос вновь был ровным и спокойным, но повелительные резкие нотки из него не исчезли.       — Осмотри моего слугу и скажи, что с ним, — когда дверь и вправду закрылась, Шах отступила в сторону, указывая кивком лекарю на объект его опеки в данный момент.             Сама она отвернулась к окну, в задумчивости вытирая кровь с ладони о шелковый платок. Сейчас она вполне владела собой, и теперь оправдывала свою растерянность тем, что все произошло слишком неожиданно, и она просто испугалась за себя. Это была не какая-нибудь простуда после дождя, или по крайней мере не только она. От простуды не теряют сознание и не оставляют кровавые пятна, это могла быть какая-то опасная болезнь, и ничего удивительного, что ее это испугало. Окончательно убедив себя в том, что страшно ей стало исключительно за себя, она обернулась к лекарю, и тут же думать забыла о возможной опасной болезни.       — Как это понимать? — это утро не переставало преподносить ей сюрпризы, к тому же далеко не из приятных, и единственное, в чем она сейчас была уверена, так это только в том, что Мерджан не солгал и не слукавил, когда сказал о том, что лекарь его уже осмотрел.       — Госпожа, с такой раной ему нужно в постели лежать, а не работать. Перевязка сделана умело, но рана глубокая и не затянется, если не дать ей покой.       — Позаботься о нем, — Шах Султан выслушала все, что ей сообщил лекарь, с каждой произнесенной фразой закипая все сильней, но слова звучали мягко, почти доброжелательно. А после она покинула комнату, направляясь целенаправленно в ту часть дворца, где обычно не бывала — на территорию слуг. Она знала лишь то, что там находятся спальни и всякие служебные помещения, но совершенно не ориентировалась, где и что, и тем не менее, она шла туда, не сбавляя шага, не обращая внимания на то, как все расступаются, поспешно убираясь с ее пути. Словно разбегающиеся тараканы. Лишь те, кого она искала, вместо того, чтобы исчезнуть, поспешили ей навстречу.       — Что все это значит? — она остановилась, смерив обоих презрительным взглядом и вкрадчиво проговорила каждое слово.       — Госпожа, Вы, наверное, о Мерджне? — в момент, когда Гюльсерен сообщила Хакиму о том, что Шах Султан не в себе и желает его видеть, он уже догадывался, в чем дело, потому что всего несколькими минутами ранее со смесью удивления и досады обнаружил, что слуга из его комнаты исчез, а Шукран подтвердил, что Мерджан занят своим обычным делом, хотя и появился очень поздно. Хаким не предполагал, что тот вообще сможет встать, учитывая то, что было ночью, и он собирался обо всем доложить султанше, но для начала намеревался хоть что-то разузнать, понимая, что идти к ней ни с чем, просто с фактами случившегося — это равносильно смерти.       — Госпожа, мне очень жаль, что так вышло, я сам невероятно разочарован, — в разговор поспешил вступить и Кираз, тем более, что к подобной реакции был готов и уже не раз мысленно репетировал то, что он скажет, — мне только сейчас доложили, что Мерджан исчез, и я…       — Исчез? — она испепеляла взглядом главу охраны, но когда заговорил старший слуга, невольно перевела взгляд на него. Ее примеру последовал и Хаким, нахмурившись и глядя на Кираза внимательно и с некоторым подозрением.       — Он не исчез, на него ночью напали, — Хаким старался говорить тихо, хотя и понимал, что это бессмысленно, потому что все, кто были поблизости замерли, наблюдая за происходящим с безопасного расстояния и прислушиваясь к каждому слову, но при этом глава стражи не сводил внимательного взгляда со старшего слуги, у которого были совсем иные данные о происходящем.       — Кто?! Как? — репетиции не прошли даром, и изобразить крайнее изумление и тревогу у Кираза вышло очень убедительно, и теперь он надеялся узнать детали того, что ему было неизвестно, хотя уже досадовал, что все получилось не совсем так, как он планировал.       — Это пока неизвестно, — Хаким изучал агу ещё несколько секунд, после чего сделал для себя вывод, что тот удивился искренне, и опустил взгляд, уже скорее отчитываясь перед султаншей, чтобы она не считала, что он пытался это скрыть и вообще ничего не делал, — Мерджан говорит, что не видел нападавшего. Мы с Хайри осматриваем дворец и выясняем детали произошедшего, но пока ничего существенного не выяснили.       — И ты считаешь, что это тебя как-то оправдывает? — Шах-и-Хубан была на взводе, и то и дело поджимала губы, делая глубокие вдохи, стараясь не взорваться до того, как услышит ответы, — Так вы служите династии?! Один отвечает за безопасность в этом дворце, за мою безопасность и моей семьи, а второй за то, чтобы все, что мне принадлежит, было в целости и в надлежащем виде. И прямо здесь, у вас под носом в моем дворце, в моем доме кто-то покушается на мою собственность. Только я могу решать, кому здесь жить, а кому умирать! Я здесь распоряжаюсь жизнями! И если вы не найдете мне виновного, первыми жизни я лишу вас двоих. А если с моим слугой случится что-то ещё, я казню каждого в этом дворце, включая вашего посыльного мальчишку. Она чеканила каждое слово, а последнюю фразу произнесла особенно громко, чтобы услышал каждый, потому что она не шутила, и это касалось всех. Она действительно была вне себя от этой вопиющей наглости. Она закрывала глаза на безалаберное отношение к работе и к вещам, но это было уже слишком.       Шах возвращалась к себе, намереваясь немного побыть наедине с собой, уложить в голове это тяжёлое утро, и Гюльсерен уже следовала за ней, стараясь держаться на почтительном расстоянии, потому что от султанши разило клокочущей яростью, и под эту волну попасть совсем не хотелось.       — Подготовь комнату на втором этаже, — это Шах произнесла уже совсем устало, ощущая, что эмоции ее опустошили, хотя и не улеглись внутри.       — А для кого? — второй этаж предназначался для хозяев дворца и их гостей, но насколько было известно Гюльсерен, никто к ним не собирался, поэтому она поспешила уточнить, чтобы понимать, что будет необходимо дополнительно подготовить, но ее вопрос остался без ответа, и она поспешила исчезнуть с глаз долой.       Шах устало опустилась на диван, опуская голову и поникнув плечами. И тяжелый вздох не заставил себя ждать. Не прошло и получаса с момента, как она вышла из своей комнаты и спустилась вниз, но эти полчаса обернулись многодневной усталостью. Больше всего хотелось сейчас снять с себя все украшения, показавшиеся невероятным грузом, и улечься в постель, накрыться одеялом с головой и спрятаться от всего мира, от всего происходящего, словно ничего и не было. И чтобы, когда она встала вновь, все это оказалось бы лишь неприятным сном. Но это был не сон, и она это слишком хорошо понимала, как и осознавала все то, что ей еще предстоит сделать. Она дала себе несколько минут, чтобы выдохнуть и собраться с мыслями, отдала еще несколько распоряжений, после чего вновь гордо вскинула подбородок и покинула свои покои. Еще раз переговорив с лекарем, она направилась в комнату Эсмахан, где велела накрыть завтрак, до которого дело так и не дошло.       — Мама, ты на меня сердишься? — Эсмахан буквально подскочила со своего места, когда родительница вошла в ее комнату. Она, конечно, знала, что мама очень не любит, когда опаздывают к столу, а сегодня она опоздала довольно сильно, но все же никак не ожидала, что ей даже не позволят сесть за стол.       — Нет, милая, конечно, нет, — Шах мягко и тепло улыбнулась дочери и подойдя, обняла ее и поцеловала в обе щеки.       — Я не хотела опаздывать, просто я готовила тебе подарок и поэтому задержалась. Я не хотела тебя сердить, — Эсмахан принялась оправдываться, потупив взгляд, все ещё ощущая свою вину, не смотря на то, что матушка на нее больше вроде бы не злилась. Но ей было важно донести то, что это было не просто так, что у этого имелась серьезная причина, потому что мама могла и отойти от гнева, но не забыть проступок.       — Эсмахан, сокровище мое, я попросила тебя вернуться к себе не потому, что ты задержалась, — хотя просьбой это назвать было никак нельзя, это было повеление, но сейчас эти детали значения не имели, потому что сама суть не менялась. — Мерджан заболел, поэтому нужно было ему помочь А мы с тобой позавтракаем сегодня здесь.       Все с той же улыбкой Шах опустилась на диван и, усадив дочь рядом, гладила ее по волосам, словно заглаживая собственную вину, которой, впрочем, не ощущала. Она была резка с дочерью с утра, но того требовали обстоятельства, лучше было взволновать ее собственным тоном, чем испугать зрелищем, которое не оставило равнодушной и саму Шах.       — Заболел? — Эсмахан удивлённо захлопала глазами, потому что впервые слышала о том, чтобы матушка проявляла заботу о ком-то из заболевших слуг, но тут же приняла серьезные вид и продолжила с нравоучительными интонациями своей няни, — Ханде-хатун вчера не пустила меня гулять в сад, сказала, что очень холодно и сыро, легко заболеть. Не нужно было вчера никому выходить на улицу. И тебе тоже, и папе. А ты не заболела?        — Нет, золотце, я не заболела, — это прозвучало куда прохладнее, чем хотелось бы, но в словах дочери послышался укор в собственный адрес. Конечно, его не было и быть не могло, но для Шах он очень остро вонзился в мысли, напоминая о вчерашнем дне и о ее планах на сегодня. Конечно, дело было не в ней, не в поездке и не в дожде, не будь всего этого, наверняка Мерджан был бы в том же состоянии, что и сейчас, но это все равно оставалось внутри каким-то неприятным комом.       — Можем после завтрака вместе пойти погулять в сад, — Шах поспешила сменить тему на что-то более нейтральное, чтобы прогнать лишние мысли из головы.       — Мам, но у меня же занятия, — ещё недавно Эсмахан бы с радостью закивала, надеясь, что это означает, что для нее будет свободный от учебы день, но сейчас у нее была такая цель, что она не желала пропускать ни единого дня, — мы с учителем читаем письмо, пока я прочитала ещё не всё, но Гевхерхан пишет, что я, наверное, и читать не умею. А я же почти умею, и потом, когда мы дочитаем, учитель обещал, что мы напишем ответ. По всем правилам…       Эсмахан продолжала оживлённо рассказывать обо всем, чему успела научиться, что успела прочитать и о том, что в планах, но Шах ее слушала вполуха, уходя в собственные мысли. И тем не менее после трапезы она с неохотой отпускала дочь на занятия. Та все же отвлекала и заглушала мысли, время от времени возвращая к разговору. Но стоило Шах вновь остаться одной, воспоминания утра захватили ее целиком, и спустя несколько часов она поймала себя на том, что нервно меряет шагами комнату, мечась из угла в угол, как в клетке. Она заставила себя остановиться и сняла с себя тяжёлые серьги и диадему, чувствуя от этого небольшое, но все же облегчение. Обычно она с удовольствием оставалась одна и проводила время наедине с собой, но сегодня это было чем-то невыносимым, поэтому, едва занятия Эсмахан завершились, Шах все оставшееся вплоть до ужина время провела вместе с дочерью, сначала, гуляя в саду, затем за вышивкой, а после даже пригласила швею и разрешила Эсмахан самой выбрать ткани для нового платья, хотя проследила за тем, чтобы выбор не оказался неуместным или аляповатым.       Даже ужин продлился дольше обычного, потому что Шах не спешила возвращаться в свои покои. И все же бесконечно это откладывать было нельзя. Она невольно замедлила шаг, проходя мимо той комнаты, что подготовили по ее приказу, и где она велела разместить Мерджана. Мимо она прошла очень тихо, прислушиваясь к тому, что могло происходить за закрытой дверью, но от туда не доносилось ни единого звука, словно там никого и не было. Когда Шах оказалась вновь в своей комнате, все былые размышления вернулись вновь, как будто все это время поджидали ее здесь, и теперь не отступали ни на шаг, ни пока она снимала с себя все оставшиеся украшения, ни пока расплетала волосы, ни пока переодевалась ко сну.       — Зейнеп, пусть мне сделают тот напиток, что и вчера за завтраком, — вчера она к нему больше не прикоснулась после первого глотка из злости и упрямства, но сейчас ей вспомнился этот вкус, запах и тепло, и это, наверное, могло бы помочь ей уснуть.       — А его готовил Мерджан, Шукран не знает, что это. Но я могу спросить… Договорить она не успела, Шах остановила ее поднятой ладонью, а затем, не оборачиваясь, махнула рукой, давая знак исчезнуть.       Ещё какое-то время она пыталась читать, но то и дело начинала страницу сначала, не понимая смысла ни одной из прочитанных фраз. Со вздохом отложив книгу, она поднялась с постели, надела халат поверх ночной рубашки и вышла из покоев, направляясь к той комнате, мимо которой так тихо проходила некоторое время назад. Мысленно она уверяла себя, что это вполне естественно, что она идёт осведомиться о состоянии слуги. Она все же хозяйка дворца, и должна быть в курсе. Тем более, что речь не о каком-нибудь помощнике повара, коего она в глаза никогда не видела, а все же о ее личном слуге. Случись что-то подобное с Гюльсерен, она ведь тоже бы интересовалась ее самочувствием и тем, как идёт лечение. Но внутренний голос поспешил напомнить, что осведомлялась бы она через слуг или бы позвала лекаря к себе, но не шла бы лично. Но она сама не просто отпустила, а отослала служанок. Так она поступала довольно часто, когда была не в духе, и вместо того, чтобы дежурить всю ночь в смежной комнате на случай каких-то нужд или приказаний султанши, девушки отправлялись в свою комнату на первый этаж. Как и сейчас.       В комнату Шах вошла тихо, и лекарь даже вздрогнул, когда повернулся и обнаружил султаншу у себя за спиной.       — Госпожа, я делаю всё, что в моих силах, но пока никаких изменений. У него лихорадка, и он пока так и не приходил в себя, — Рафет-эфенди не первый год служил в этом дворце, и поэтому без слов понимал, что султанша ждёт от него ответа, но обнадежить ему было нечем. Он даже пока не смел делать прогнозы, сам не зная, чего ожидать и к чему готовиться. Ухудшений не было, но и ничего хорошего, кроме того, что кровь удалось остановить, не было. У него было заготовлена уйма снадобий, но пока его подопечный был без сознания, все, что он мог делать, это пытаться сбивать жар мокрыми полотенцами. Он поспешил удалиться под предлогом приготовления заживляющей повязки взамен прежней, хотя по большей части просто хотел исчезнуть, чтобы не выставлять себя особенно бесполезным под пристальным взглядом госпожи.       Когда двери за лекарем закрылись, Шах, ещё немного постояв, все же прошла вперёд и, ещё немного помедлив, опустилась на край постели, всматриваясь в бледное лицо ещё почти мальчишки, хотя едва ли он был младше ее больше, чем на год или два.       — Твоя жизнь принадлежит мне. Ты не имеешь права умирать, пока я тебе этого не позволю. А я тебе это запрещаю, — она говорила негромко, но строго и вкрадчиво. Ей хотелось это обозначить, сказать вслух, сказать ему, даже, если он ее не слышит. И она была уверена, что не слышит, но значит и некому решить, что с ее стороны это глупо. Она вздохнула и, наклонившись немного вперёд, коснулась ладонью его щеки, ощущая исходящий от него жар. Он всегда выглядел таким собранным и сосредоточенным, а сейчас казался совершенно беззащитным, и, наверное, поэтому, ей хотелось сказать что-то теплое и сделать для него что-то хорошее.       Осмотревшись, она взяла в руки полотенце, окунула его в чашу с ледяной водой и, немного отжав, провела им по лбу Мерджана, но он был настолько горячим, что влага испарилась почти сразу, Шах повторила процедуру, на это раз оставив полотенце на лбу. Она ещё раз коснулась холодными пальцами его щеки и, поднявшись, покинула комнату и вернулась к себе. Как ни странно, но хотя никаких хороших вестей лекарь ей не сказал, этот короткий визит принес ей какое-то облегчение, и нахождение в собственной спальне уже не казалось таким тягостным.              Мерджан ощутил прикосновение чего-то благословенно прохладного сначала ко лбу, а затем к щеке. Оно задержалось на пару мгновений и исчезло, и он повернул голову в надежде, что это ощущение где-то ещё здесь рядом, и слабый поворот головы вернёт эту приятную прохладу обратно. Но ощущение не вернулось. Зато взамен ему в его былом вакууме чувств проявилась жуткая жажда. Во рту пересохло, словно в пустыне в полдень, и он попытался открыть глаза. Это удалось, но он тут же закрыл их вновь, когда яркий свет резанул по ним, причиняя почти физическую боль. Следующая попытка была куда более осторожной, он лишь чуть приоткрыл глаза, наклоняя голову так, чтобы ресницы защищали от света, давая возможность самому себе привыкнуть к этому. Проморгавшись и ощутив, что свет больше не такой резкий, он уже смелее открыл глаза и тут же резко дернулся, пытаясь поспешно сесть, встретившись взглядом с Шах-Султан.       — Госпожа… — в горле и в самом деле пересохло, и слово получилось тихим и скрежечущим, и только его он и смог из себя выдавить, с трудом ворочая непослушным, словно распухшим языком.       — Лежи. Тебе нельзя вставать, — ладонь султанши коснулась его груди до того, как он действительно успел сесть, и хотя давление было лёгким, ей без труда удалось вернуть его в исходное положение на подушки. Самому Мерджану от этого было очень не по себе, и все внутри протестовало, потому что он не имел права ни сидеть ни тем более лежать в ее присутствии, и в то же время ее указание было слишком четким, чтобы его нарушать. Но он нашел некий компромисс, когда Шах-Султан протянула ему бокал со словами о том, что лекарь говорил, что ему необходимо это выпить, если придёт в себя, и это было поводом принять более вертикальное положение под очень благовидным предлогом. То, что было в бокале, было горьким на вкус, но это была жидкость, поэтому Мерджан выпил ее разом, даже не поморщившись.       — Я пропустил Ваш завтрак, — он уже гораздо лучше осознавал себя, и к нему вернулись воспоминания произошедшего, отзываясь внутри тяжестью и чувством вины. — И даже не один, — султанша отозвалась с какой-то лёгкостью, а в голосе слышалось что-то вроде радости, и Мерджан неуверенно поднял на нее взгляд. Он с удивлением обнаружил на ее губах улыбку. Она улыбалась не так уж и редко, как о ней говорили, он видел не раз, как смягчается ее взгляд и как она светится теплом, улыбаясь Эсмахан или просто о чем-то задумавшись. В остальных случаях улыбку она старалась подавить, пряча ее в уголках губ, но намек на нее все равно оставался, но сейчас он впервые видел ее такой. Казалось, что она сияет, она улыбалась так открыто и искренне, что все, что он видел прежде, казалось фальшью, и сейчас он просто не мог отвести от нее взгляда, хотя и должен был. Но он зачарованно смотрел на нее, стараясь запомнить этот момент и эту настоящую улыбку, какую ему едва ли доведётся видеть вновь.       — Но сейчас ты должен поправляться, а не думать обо всем этом, — она склонила голову набок, ее улыбка стала шире, а ладонь коснулась его щеки, — обещай мне, что скоро вновь встанешь на ноги.       — Обещаю, — ее голос был таким же мягким, как и прикосновение ее руки, и он отозвался сразу же. В этот момент она могла бы просить от него любого обещания, и он бы согласился, наверное, на что угодно, и, конечно, непременно бы сдержал данное слово. Происходящее казалось каким-то дивным сном, и если это так, ему не хотелось просыпаться, он был бы готов навсегда остаться в этом сне.       — Отдыхай, я позову лекаря, - султанша, ещё раз улыбнувшись этой настоящей улыбкой, опустила руку и поднялась со своего места, но ощущение эйфории осталось с Мерджаном, даже, когда его госпожа покинула комнату. Сердце билось в три раза быстрее, чем обычно, и он был уверен в том, что непременно, во что бы то ни стало, скоро встанет с постели и вернётся к своим обязанностям, и если из темного подвала он выбирался из упрямства, то сейчас его путь к поставленной цели освещала эта незабываемая улыбка.