Сожжённый мирт

Он прятался, сколько себя помнил.

Шла война, жестокая, беспощадная. Она не щадила никого: ни стариков, ни женщин, ни детей. Никто не мог остаться целым и невредимым. Каждый день к ним приходил новый ребёнок, иногда даже не один. Каждый день навсегда исчезал ребёнок, часто не один. Взрывы убивали всех без разбору. Пулемётные очереди военных не всегда сосредотачивались только на другой стороне. Дулья снайперских винтовок зачастую наставлялись на лица и спины рычащих какие-то ругательства людей в форме, но не всегда оставляли белую ткань, поднятую обычными людьми, неокрашенной в красный. Сначала их прятали, а потом они научились прятаться сами. Это не спасло их, нет. Ничего не могло их спасти. Прятки в «специальном» подвале были призваны лишь помочь. Помочь им, несоображающим детям, дожить до конца. Помогло не всем. Он выжил чудом. Лишь чудом можно назвать тот случай. Он был слишком юным, чтобы запомнить всё, но основное закрепилось в его памяти. Причём закрепилось там надолго, напоминая о себе кошмарами и страхами, шрамами и нежеланием возвращаться в Англию. Ему было страшно. Старшие дети сначала держали дверь с той стороны, а потом и вовсе чем-то её подперли, не позволяя ему вырваться на свободу. Он слышал, что взрослые наверху, и он с неприятнейшей ясностью понимал, что они не помогут. Дети смеялись, так же понимая это. Они вели себя громко, но не кричали. Никто из них не кричал. Все знали, что старшему ребёнку приюта не нравился крик в целом и не нравились те, кто его воспроизводил, в частности. Он жестоко наказывал тех немногих бесстрашных, что кричали возле его комнаты. Стоит ли говорить, что и так редкие в этой части здания возгласы полностью прекратились после нахождения укушенного змеёй и избитого до полусмерти мальчика? Старший ребёнок был страшным. Он пугал одним своим существованием. Он пугал тем, что отличался от всех них. У Него единственного из всех была своя комната, пусть она и была в подвале. С Ним единственным из всех никто никогда не спорил, даже вечно недовольные взрослые. У Него единственного бывал посетитель, пускай всего один, пускай и тот был директором школы. Он знал, что хоть кому-нибудь был нужен за порогом приюта. У остальных не было подтверждения такой мелочи. — Выпустите! — мальчику было страшно находится на территории Старшего даже после Его отъезда. — Пожалуйста! Дети смеялись. Дети, к которым навсегда прилепился титул приютского подпевалы — дети, которых, помнил только он — никогда, даже после окончательного съезда уже взрослого подростка, не оставляли издевательств над теми, кто Ему не нравился. Возможно, оставленные за ненадобностью вещи и звери, к которым относились и они, давали им надежду на Его возвращение. Возможно, в них взыгрывала уже успевшая всем надоесть привычка. Громкий неприятный, даже противный, гул внезапно прозвучал где-то вдалеке, не оставшись незамеченным. Он быстро приближался, не оставляя ни одной, даже самой маленькой мысли, связанной не с ним, а с чем-то другим. Быстрые торопливые шаги, начавшиеся так же неожиданно, наоборот удалялись. Голоса, что всего несколько секунд глумились над запертым ребёнком, больше не смеялись, больше не говорили. Их хозяева ушли. Даже они оставили его в одиночестве. — Выпустите меня! — мальчик напрасно стучал в закрытую дверь, всё ещё боясь переходить на крик. — Я тоже хочу жить! Ему было невыносимо жарко. Ногти впивались в ладони, но крови не было. Она словно испарялась от жара его тела. Впрочем, скорее всего, так оно и было. Ведь за закрытыми от страха глазами он мог видеть светлые пятна огня. Странного огня, не сжигающего, а словно поддерживающего в нём жизнь. Он очнулся в чёрной, непонятно почему обгоревшей комнате. Мальчик сидел спиной к обожжённой и оплавленной непонятно чем двери. Шкаф с вещами Старшего был опрокинут и сломан, но ему повезло — тот упал в считанных сантиметрах от него. Ему было больно. Непонятно откуда взявшиеся в практически целой комнате сильные ожоги покрывали всю видимую им кожу и почти невыносимо болели, но не кровоточили, как будто их прижгли. Он хотел спать. Глаза, словно — а может так и было? — покрытые слоем пыли, так и норовили сами собой закрыться. В ушах, не переставая, что-то гудело; он не понимал: это что-то находилось у него в голове или всё же во внешнем мире. Голосов детей не было слышно. Ничьих голосов не было слышно. Только змеи Старшего тихо раздражённо шипели из всех углов. Вокруг не было никого. Даже за с лёгкостью открывшейся дверью. Даже там, куда убежали, куда должны были убежать остальные. Тем более там. На том месте, куда они всегда убегали прятаться, стояла мёртвая тишина. На том месте больше просто ничего не осталось. Только маленькие грязно-красные клочки неизвестно чего валялись на обожжённом после взрыва пустыре. Ключи от ворот, принадлежащие раньше той старой женщине, имя которой он всё никак не мог запомнить больше не блестели, они лежали рядом с чьим-то — возможно, даже её — белым черепом. Больше в приюте не было слышно шагов, потому что просто некому кроме него было ходить. Больше некому было смеяться, некому было издеваться и некому было бояться издёвок. Больше некому было жить. Он остался один. Только дикое необузданное, можно сказать, сумасшедшее желание жить, безумная детская мечта о счастливой жизни после всего, непонятно откуда взявшаяся воля заставляли его снова и снова после того случая спускаться в то страшное сырое место. Маленький тогда ещё мальчик не любил то место. Там было холодно, там недолго и пронзительно пищали редкие мыши, почти сразу же съедаемые тихо шипящими вечно сердитыми длинными и толстыми, с его кулак, змеями. Там было темно, упавший тяжёлый шкаф почему-то двигался, а чёрные после того раза стены будто сужались каждый раз, когда он приходил. Маленький тогда ещё мальчик быстро научился терпеть ту комнату. Он понимал необходимость нахождения там. Ведь именно в том месте он выжил, именно там огонь почему-то защитил его. Пускай, возможно, дело было не совсем в комнате или же совсем не в ней, ему было куда спокойнее представлять, что сильный и страшный Старший что-то сделал со своей комнатой, чтобы защитить свои вещи и змей, что жили рядом с Ним несколько лет. Маленький тогда ещё мальчик старался не вспоминать Старшего. Он старался забыть все Его оскорбления, все Его речи о разной крови, все Его высокомерные взгляды. Вот только не получалось. Даже после всего, что с ним случилось, даже после того, как он остался в приюте совершенно один, Старший казался если не самым, то одним из самых страшных людей. — Как тебя зовут, мальчик? — мужчина в грязной одежде с автоматом пугал не так сильно как тишина, изредка прерываемая тихим шипением. Он не видел людей около года — на самом деле, он не знал, сколько прошло времени. Он не совсем понимал и совершенно не помнил, как он выжил и как жил так долго. Он помнил лишь то, что ему было сложно, страшно и холодно. Он помнил, что сильно хотел есть и иногда даже воровал еду у змей. Он не был уверен, что понял вопрос верно. Речь первого встреченного за столько времени человека расплывалась в его голове, не превращаясь в понятные слова, а оставаясь в мыслях некрасивым и неудобным комом. — Я. Нет, — он устало покачал головой, махнув в сторону нескольких черепов. Он достал их из подвального места для прятания. Он не помнил зачем, не помнил, кому они принадлежали. Единственное, что он помнил — они могут быть нужны странным взрослым. Он уже дважды отдавал черепа каким-то взрослым с оружием. В те дни с ним поделились едой. Она была куда вкуснее, чем то, что он обычно ел. Он не понимал зачем тем странным людям кости, но не собирался спорить. Еда была вкусной и сытной, а то, что он отдавал, всё равно не было ему нужно. — Нет, — взрослый, видимо, оказался всё-таки не странным. — Я пришёл за тобой. — Уйти? — скорее всего, он просто не понял фразу человека. — Верно. Взрослый определённо был не таким, как другие, те, кто приходил раньше. Он почему-то предлагал прятаться в другом месте. Странный человек зачем-то предлагал помощь? Ребёнок не был уверен, но сам факт, что подобная мысль вообще сформировалась, заставлял путаться и пугаться. — Далеко от Старшего? — Его прозвище шипело на языке, словно Его змеи охотились где-то рядом. — Да, — он осторожно протянул маленькому мальчику руку. — Подальше от старшего, змей и черепов. Даже после того, как маленький мальчик вырос; даже после того, как он узнал настоящее название огня от не-странного взрослого; он не мог заставить себя перестать вспоминать Его, того чьё имя он даже не помнил. Даже когда он обменял подвал и чёрную комнату с упавшим шкафом на яркий макияж и линзы, пирсинг и краску для волос; он не мог не просыпаться по ночам, вспоминая то тот страшный гул и последний смех остальных детей, то холодные равнодушные то ли голубые, то ли какие-то тёмные глаза, обрамлённые густыми тёмными, почти чёрными ресницами. Даже выполняя невообразимые обычным людям трюки на дорогом мотоцикле, который был к тому же не единственным в его коллекции, он не мог не воспроизвести в памяти укусившую его за шум змею и сломанный приютский велосипед. Даже на похоронах не-странного взрослого он вспоминал тихое шипение питомцев Старшего, прерывание редким мышиным попискиванием.