Сожжённый мирт

Он не терпел неопределённости и беспорядка.

Он знал, что они приносят лишь разрушения и ещё больше друг друга. Он знал, что с приходом этих двоих его спокойная размеренная жизнь заканчивалась и начиналась некая вахта, сопровождаемая круглосуточной работой по хоть какому-нибудь поддержанию равновесия, а также дневными и ночными наблюдениями за Системой. «Как, например, сейчас, — подумал он, долго и тяжело вздохнув и на мгновение прикрыв уставшие, словно от многолетнего бодрствования глаза. — Неизвестно, что будет дальше». Вокруг него, в его пустом магазине древностей, как и всегда, не было ни души. Люди никогда не подходили к нему, ведь для них его просто не существовало. Для «гражданских» — как их сейчас называли — не существовало ни его, ни ему подобных, ни даже их домов. Они, как и много лет назад, проходили мимо того необычного и необычайного, что существует в этом огромнейшем мире, не видя, не замечая его. Они, как и много лет назад, игнорировали то, что происходит вокруг них, прямо у них под носом, гоняясь за несуществующим. «Гражданские», «холодные» и просто беспламенные — их по-разному называли в разные времена, но одно всегда оставалось неизменным. Они, как бы их ни называли, чаще всего или не замечали, или не принимали «огненных», мафию — как их сейчас называют. Они, как бы их ни называли, чаще всего это делали со знакомыми и незнакомыми, с братьями и друзьями не просто так, а в угоду себе, своим интересам, в угоду своему желанию найти нечто вечное. Несуществующее вечное счастье, несуществующую вечную жизнь без забот и обязанностей — они всегда хотели найти то, что, пусть в малой степени, но имели «тёплые», владеющие пламенем люди. Его, как и всегда, окружали большие и малые осколки старины. Вазы и монеты, письма и различное оружие, которые ему передавали их первоначальные владельцы лично из рук в руки, не рассыпались, не ржавели и в целом не портились только благодаря слабо светящемуся барьеру. На его полках никогда не было беспорядка. Всё дерево всегда было вытерто, залакировано и чуть ли не блестело. Всё стекло всегда сияло. Оно всегда было максимально прозрачным, и не загораживало то, что лежало в шкафах. Все образцы на его полках всегда были подписаны — благо у него не было недостатка времени и была прекрасная память, пусть и не настолько хорошая, как у нынешнего солнца радуги. Все образцы на его полках всегда были расставлены в хронологическом или алфавитном порядке — смотря какое у него было настроение в тот или иной год, месяц, день, час или момент. Похороны, за которыми он наблюдал из тепла своего дома, наконец-то заканчивались. Он наблюдал за ними с удобством, устало глотая подогретый огнём чай. Лишь благодаря крохотному осколку силы одного из немногих существующих Богов, ни за что доставшемуся ему, он мог позволить себе относительно спокойно наблюдать за происходившим в далёкой Италии, находясь у себя дома, в удобном и привычном кресле. Люди, наконец, засобирались и начали уходить. На свежем глиняном надгробии наконец остановилась в росте гора разнообразных свежих цветов и букетов, завёрнутых в прозрачную плёнку. Лишь одна вещь не изменилась с самого начала мероприятия — серое надгробие из дорогого мрамора, которое пусть, возможно, не бесстрастным, но точно равнодушным судьёй возвышалось позади всего этого разноцветного умирающего великолепия. Глоксинии и цветы жасмина, каллы и камелии и множество различных букетов, состоящих из маков и белых нарциссов, из белых гиацинтов и гортензий лежали на земле, грязной, размокшей после дождя и превратившейся уже в противную, похожую на слизь, кашу. Они передали доверенное им послание и теперь были лишь ненужным грузом, придавливающим привычными ложью и лестью, а также никому не нужными ожиданиями закопанный гроб к земле, не позволяя выбраться, не давая ни одного, даже призрачного шанса на воскрешение молодой покойницы. Лишь семь букетов ещё не коснулись насыпи и спокойно и смиренно покоились в руках их временных хозяев, только готовясь передать у всех похожее, но всё же у каждого разное послание, кем-то заложенное в них непонятно для кого. Они все состояли из тринадцати аккуратно переплетающихся друг с другом красивых и свежих зелёных стеблей, и казалось, что они повествовали о всё том же: о любви и красоте, о женственности и восхищении. Но лишь действительно знающий человек мог заглянуть подальше в смысл, в «душу» букетов семёрки. В них сплетались белые и розовые цветы ибериса, жёлтые лилии и герань, календула, петунии и вечерние первоцветы. Они послушно лежали на крохотных, покрытых мозолями пальцах дарителей, ожидая холодной не твёрдой, а желеобразной земли. Он знал, что ему пора, пока букеты не заняли положенные им места на глиняной насыпи. Он знал, что ни один из оставшихся на похоронах не будет рад его видеть, и что ему стоит появиться сейчас, пока у них сохранялось хорошее расположение духа. Знал, но продолжал просто наблюдать, понимая, что успеет, если вдруг что, за доли секунды, как и всегда, переместиться на нужное кладбище. Он видел, как цветы касались светлыми лепестками грязи, как взрослые люди еле уловимо морщились от почти смертельной усталости и не только. Видел, как один из нужных ему гостей спорил с ненужным и не важным. Видел, как семёрка всё больше и больше раздражалась. Он видел, как спокойствие сильнейших держится на тончайших нитях, но всё равно сидел на месте, как и всегда, придерживаясь правила невмешательства в людскую жизнь. Он переместился в Италию лишь тогда, когда безразличный ему человек попытался забрать себе то единственное, что оставила после себя его Босс, кроме Семьи, которую нужно тащить на своём горбу, и долгов, которые надо как-то выплачивать. — Эти вещи, — начал он, появившись за спинами нужных людей и перейдя на язык, считающийся «горячими» именно их. — Тебе не принадлежат, — тяжёлый вздох не был слышен за твёрдой железной маской с, возможно, немного глупым рисунком. — Как бы тебе не хотелось обратного. Как он и думал, его не были рады видеть. Сильнейшие — не важно какие: те, которых он выбирал лично, приводя на гору; или те, которых выбирало Равновесие, цепляясь за них, словно клещ — всегда как минимум недолюбливали его. И он прекрасно понимал, за что, и принимал, пусть неприятные ему, но очевидные в причине своего появления и вполне законные и закономерные чувства. — Тебе стоит послушать и его, и нас, — самый, по-видимому, спокойный из семерых взял на себя работу договорить с электрическим мужчиной. — И отдать пустышку, — но даже ему уже, похоже, не доставало терпения, о чём говорили едва заметные из-за его малого размера морщины. — Пока она не замкнулась на тебе, превратив в такого же, как мы. — И кольца Маре, — он крутанул трость, набалдашником показав на, он знал, практически пустую шкатулку и палец неважного человека. — Они позже сами выберут себе хозяина. Он не собирался говорить много, тем более с ненужными ему и Системе людьми. Ему было всё равно, с кем он разговаривал; всё равно, что они об этом думали; всё равно, как они после этого его проклинали. Он не хотел тратить время, нужное ему для наблюдением за миром и равновесием в нём. Тот, кого, как он знал, звали Гаммой, был раздражён. Он скалил зубы, пока не пытаясь что-либо сказать, но показывая своё недовольство. В его глазах вспыхивали и гасли зелёные молнии, слишком слабые, чтобы иметь значение, но поддерживающие физическое состояние мужчины и его уверенность на довольно высоком уровне. — Не спорь! — единственная девушка — хотя правильнее, наверное, будет всё же «женщина» — окончательно вышла из себя, как и всегда после изменения пламени, довольно легко раздражимая. — Уж если он явился сюда, чтобы сказать это, — она резким движением показала на него, поморщившись и даже не повернув головы. — Значит ты обязан сделать всё, что тебе приказано! — В конце концов, — добавила фигура, с ног до головы закутанная в плащ, глубоко, но беззвучно дыша. — В последний раз его видели, когда мы стали такими. Наконец, когда лишний человек ушёл, он мог перейти к делу, ради которого в общем-то и прибыл. Наконец он мог спокойно и кратко выложить информацию умным и понимающим людям, которые сами решат, что с ней делать. Наконец он мог предчувствовать мгновение отдыха.