Сожжённый мирт

Он не был важен.

Это постепенно становилось аксиомой с тех самых пор, как он начал осознавать себя. Подтверждений, которые он никогда не пытался искать специально, было несметное количество. Сначала, в далёком-далёком детстве, когда Гарри, наверное, и пяти лет-то не было, те, кто должен был заботиться о нём, сказали ему это практически прямым текстом. И он, тогда ещё маленький мальчик, не мог не поверить взрослым, дающим еду в качестве поощрения за хорошую работу и множество болезненных наказаний. «Тем более, — думал он неоднократно, то сидя на полупустом, но уже собранном сундуке в пустой комнате гриффиндорского общежития, то лёжа на твёрдой и неудобной кровати в больничном крыле или у себя в комнате на Тисовой. — Они были правы». Потом, когда он немного подрос, случился Хагрид. Полувеликан, который рассказал ему о родителях и о магии, об известности и о школе волшебства, должен был стать предвестником изменений в его жизни, должен был стать знаком, что Гарри наконец-то кому-нибудь важен. Должен был, но так и не стал. В магическом мире — как он понял пожив там совсем недолго — мальчик тоже не был важен. Он был всего лишь интересен другим людям, словно являлся персонажем какой-нибудь фэнтезийной истории. Как герой, победивший Величайшего тёмного волшебника в год с небольшим — ну разве это не глупо? — как маггловоспитанный ребёнок в обносках, как самый молодой ловец, как много кто ещё, он привлекал к себе почти всеобщее внимание, он приковывал огромное количество чужих взглядов. Он мог буквально купаться в океане безграничного и обезличенного из-за своего количества интереса: исследовательского, словно он был экспонатом в каком-нибудь музее, приятельско-подлизывающего и даже любовного, как будто он не был ребёнком, ещё даже не достигшим совершеннолетия. «Вот только, на кой чёрт, — вновь, в который уже раз, устало спросил себя Гарри, уже не пытаясь оправдывать ни себя, ни кого-либо ещё. — На кой чёрт мне вообще этот интерес?» Люди ни в первом, ни во втором мире ни разу за его жизнь на его памяти не обращали внимания именно на него: на ребёнка с обтянутым бинтами торсом, на подростка с тончайшими белёсыми полосками на подушечках пальцев и мозолями от метлы на ладонях. Они так часто видели в нём кого-то другого, кого-то, кем он никогда не являлся, что он уже просто перестал пытаться понять, какой это по счёту раз. Одни видели в нём только Мальчика-который-выжил, видели знаменитый на всю магическую Англию — и, возможно, даже дальше — шрам и, не обращая внимания на окружение и остальную часть человека перед ними, просили у «Избранного» автограф. Они почему-то никогда не сомневались ни в его силе, ни в исключительности, словно было совершенно очевидно, что Мальчик-который-выжил особенный. Сам же «Избранный» не мог не спрашивать, кем же он был избран? Другие смотрели на него и не видели никого, кроме призраков Лили и Джеймса Поттеров, соедившихся, слившихся в его внешности, поведении, заслугах и неудачах. «Гарри, ты так похож на отца». «У тебя мамины глаза, Гарри». «Значит, ты, как и Сохатый, в команде по квиддичу». «Вы, как и Ваша покойная мать, делаете успехи в чарах, мистер Поттер». «Вы такой же наглый, заносчивый и высокомерный, как и Ваш отец, Поттер». Они практически никогда не видели за двумя знакомыми полупрозрачными силуэтами нового, появившегося относительно недавно, человека, который пусть и был их ребёнком, пусть и был похож на них, но всё же отличался. Конечно, он хотел узнать что-нибудь о своих родителях. Конечно, он хотел быть на них похожим. Но он никогда не хотел быть их копией или их третьей рукой, которая ни на миг не могла отделиться от хозяев. Люди же третьего типа не видели его вообще или, если повезёт, видели в нём глупого, несмышлёного ребёнка. Они не верили ему, обвиняя в обмане; они игнорировали его, оправдываясь тем, что у детей никогда не бывает серьёзных проблем. Они в конце концов почти всегда становились первым типом, выпрашивая автограф и умоляя победить «Ну-того-самого». Гарри не был ни глупым, ни наивным, что бы там не говорили его школьные и хогвартские преподаватели и многие другие маги и магглы. Он прекрасно понимал, что ему не было места в магическое мире после победы. Он понимал, что в мирное время люди третьего типа будут превалировать, как превалировали до четвёртого курса, как сейчас это делает первый тип. Он понимал, что не сможет долго выдерживать это, понимал, что не сможет быть затворником. «А это значит, — думал подросток, теребя верхнюю пуговицу на старой рубашке. — Что мне придётся или терпеть одиночество, — он вздохнул, в последний раз посмотрев на темную улицу Хогсмида. — Или, что более вероятно, уйти». Он знал, что был нужен. Люди повсюду просили его победить, просили снова уничтожить Сильнейшего тёмного мага современности, как будто это дело нескольких минут. Гриффиндорцы добавляли к этому просьбу поймать снитч и подарить факультету кубок по квиддичу. Учителя требовали идеальных знаний своего предмета, хорошей подготовки к урокам и примерного поведения, грозясь отнять баллы. Маленькие и не очень просьбы и требования всё добавлялись и добавлялись, смешиваясь и образуя огромнейший снежный ком из чужих проблем, которые он почему-то должен решить. Вот только он не знал, что будет, когда — или, скорее, если — он выполнит все просьбы. Гарри устало шёл туда, куда его нёс бурный поток взбудораженных студентов. Он держал капюшон мантии, пытаясь хоть как-нибудь спрятаться, и сжимал в кулаке волшебную палочку, пытаясь успокоить себя тем, что он не безоружен. Звёзды на вечернем, практически чёрном небе ярко сверкали, соединяясь друг с другом воображаемыми самими людьми линиями и образуя множество созвездий, прекрасно видимых вдали от огней и дыма городов. Вега мерцала в Лире, Денеб искрился в Лебеде, а Альтаир сиял в Орле. Они светились ярче всех остальных, будто пытаясь приковать взгляды людей. Они словно предлагали людям посмотреть на них, пока они оствещают путь лодкам и каретам с учениками путь к замку. «Вот только, — Гарри оглядел детей, которые ни на секунду не открывали глаза от дороги под ногами. — Никто почему-то на них не смотрит». Хогвартский лесничий как и всегда был первым, кого видели только прибывшие студенты. Он вёл себя как обычно, словно ничего и не случилось. Его громкий и звучный низкий голос как обычно начал подзывать к себе первокурсников и приветствовать знакомых старшаков. И те, и другие полурадостно-полутревожно, полувосторженно-полустрашась отзывались, здоровались в ответ, махали рукой и слабо — или наоборот, широко — улыбались. Они осторожно, но притом, казалось, бесстрашно подходили к полувеликану и либо оставались с ним, либо проходили мимо него к каретам, запряжённым фестралами. Всё было обычным и привычным. Вот уже третий год у Гарри возникало ощущение, что происходящее в первый день после приезда в Школу Чародейства и Волшебства, всегда остаётся неизменным, что бы ни происходило в прошлом году. Обычай — или это правильнее назвать традицией? — словно никогда не менялся. «Как будто, — подумал он устало, проходя мимо хранителя ключей к множеству экипажей, запряжённых чёрными скелетами, обтянутыми кожей. — Только я помню, что произошло, — он провёл рукой по холодном боку фестрала, и тот небрежно боднул его головой, словно приветствуя. — Как будто только на меня это повлияло, — он снова тяжело вздохнул и наконец зашёл в карету. — Как будто только я изменился». Тихий скрип деревянных колёс и лёгкая качь усыпляли уставшего за шестнадцать лет подростка, заставляя его закрывать глаза и дышать медленнее, ровнее. Зрение расплывалось, и тёмная дорога за окном сливалась с таким же тёмным небом и чёрнеющим между ними Запретным лесом. Лишь дребезжание раньше прозрачного, но теперь уже замаранного им стекла под ухом не давало ему уснуть. «Тишина», словно понимая, что сейчас она как никогда необходима, тихонько зазвенела в его голове благовестом, перекрывая ненужные, мешающие отдыху звуки. Она была как никогда вовремя, успокаивая и принося вдвойне успокаивающий хриплый голос крёстного из немногочисленных и, зачастую, не самых счастливых воспоминаний. Сириус был одним из очень немногих, кто видел в Гарри, именно его самого. Он, конечно, рассказывал ему о родителях, и немало. Но он никогда не позволял себе зацикливаться только на них, словно понимал, каково это. «Впрочем, — думал он, проваливаясь в тёплую темноту подсознания, которая почему-то походила на странный оранжево-зелёный блестящий камень. — Вполне возможно, крёстный действительно это знал». Сириус был одним из очень немногих, кто никогда ничего не требовал от своего крестника и очень редко его о чём-то просил. И то, его просьбы почти всегда касались жизни и здоровья самого подростка. Сириус был одним из очень немногих, кто никогда не видел в нём Мальчика-который-выжил. Он видел в нём просто мальчика: ребёнка, которому не нравится шум и холод; ребёнка, который любит полёты и горячий шоколад; ребёнка, который обожает его и боится его потерять. «За это, — уголки его губ едва дёрнулись, когда он попытался улыбнуться. — Я его и люблю, — он окончательно уснул и будто бы окунулся в пусть недолго знакомые, но уже ставшие родными голос и запах. — Любил».