Друг

— Эй, Дилюк. Знаешь, я ведь прообщался с вами какое-то время. —  Я заметил, спасибо. — Дилюка аж передернуло от того, как быстро такой открытый Тома научился копировать хитрую усмешку Альбериха. — Я заметил интереснейшую вещь. — Ой, да не томи, а. Ведешь себя как один слащавый рыцарь. Тома тихо рассмеялся и присел рядом с товарищем. Честно говоря, ему нравилось, как ведет себя капитан. Смеется, лукавит, играет со всеми. И речи его, льются как самое сладкое вино, дурманят тех, кто не готов к этому потоку. Он всегда плавный и пластичный, как кот, которых так обожает Тома. Но зная, что за этим стоит, становится лучше, когда понимаешь, насколько они разные. Мальчишек, которых приютили добрые господа, сломало, по сути, одно и тоже, только расти они стали в разные стороны. Дилюк тоже это понимал, не глупый ведь. И иногда хотелось рвать на себе волосы от того, что Кэйа получил точно не тот Глаз Бога, который был должен. Если бы Рагнвиндр повел себя так, как повели Камисато, Кэйа получил бы то, что получают такие, как он: отзывчивые, сочувствующие, готовые на все ради того, что дорого сердцу. И он не умел бы строить ледяные мосты, и Дилюк бы их не плавил. В небеса улетали бы две небесные птицы. Но ничего уже не исправить, и вокруг Альбериха кружат острые ледяные осколки, словно у недобитого мага Бездны. А может у него совсем не случайно не то же количество крылышек на Глазе Бога, что и у других Мондштадтцев. Может, он и есть недобитый маг бездны. — Ты так заботишься о нем. Почему? — Не твое дело. — отрезает винодел и отворачивается. Нельзя так себя вести со старыми друзьями, ой нельзя. Однако для этого господина все рамки давно стерты. — Да ладно, я все равно знаю ответ. Только почему это происходит исключительно когда он изнеможден? Готов поспорить, к серьезным ранам ты и относишься более серьезно. — Он жалок и сам не справится. — Да брось, Дилюк. Ты его совсем не жалеешь. То, что ты делаешь есть самая настоящая забота. Да даже мои господа друг о друге так не заботятся, как вы. Только… Эй, не бросай его, даже когда все в порядке. Дилюк кивнул. Он знал: Кэйа никогда не был в порядке. У него на плечах тяжелый груз, удвоенный одиночеством. У него каждая улыбка ломаная. Но переступить через свои страхи гораздо страшнее. Он ведь обижается и злится лишь потому, что боится боли. — Ты боишься, что он предаст? Снова кивает. — Разве ваша жизнь по отдельности не страшнее? Дилюк тяжело вздыхает. Надо же, быть почти юнцом, и при этом таким мудрым. Или это он ведет себя как дитя малое… В любом случае, Тома прав. Жить в одиночестве, когда такой близкий человек ходит под боком ужасней, чем получить в спину самый тупой и самый зубастый нож. Однако появилось желание не делать так, как сказал Тома. Доказать, что Дилюк сам решает, что ему важнее. Только вот друг даже ничего не советовал. Рагнвиндр сам делал выводы, сам все понял. Тома как никто может заставить заглянуть в собственное сердце, и только Семерым известно, откуда он знает, что там находится. — Страшнее. Дилюк уходит прочь, даже не попрощавшись, но, он уверен — его поймут. И точно знают, куда он направился. Домик около казарм, второй этаж. Постучать в дверь, и… Что сказать? Что он хочет все наладить? Быть рядом? Сблизиться? Нет, нет, вдруг его отвергнут, или примут, и сделают больно, или, может, Кэйе он вообще не сдался, когда рядом с ним такой чудесный друг? Дилюку страшно до тошноты, и даже до скатившейся по щеке слезы. Они стоят в проходе и никто не решается ничего сказать, пока Кэйа не замечает ту самую слезу. — Эй? Люк, ты чего? — Альберих даже не пытается сдержать желание обнять и чужая голова падает ему на плечо. — Что-то случилось? Мужчина мотает головой и вздыхает. Будь что будет. Наверное, Тома знал, о чем говорит, когда упоминал заботу с обеих сторон. Винодел слеп, и, кажется, не замечает, как брат пытается хотя бы поговорить. Пускай о работе, но не вести себя как чужие люди. Дилюк просто привык к тому, что этот павлин всегда под боком и всегда шумный. Поэтому сейчас, когда он серьезен и молчалив, после того как общий друг продрал ему глаза, он видит перед собой родного человека. Удивительно, как такому рассудительному Рагнвиндру потребовалось не больше нескольких минут, чтобы принять важное решение. Вероятно, оно давно таилось где-то внутри. — Я так скучаю, Кэйа. Мне жаль… — Ох? По ком скучаешь? — Кэйе казалось, что речь идет об отце. Ведь из двоих близких брату людей, Дилюк мог скучать только о Крепусе. В конце концов, от брата он давно отрекся. Да и чего за ним скучать? Вот он, живой, здоровый, лживый, всегда где-то рядом. — По тебе. По нам. — винодел не может заставить себя посмотреть в глаза, хотя сейчас это, наверное, нужно. Но он знает: Кэйа не осудит. Он знает его наизусть, понимает лучше всех, лучше покойного отца, лучше друзей и подруг, лучше такого проницательного Томы. И от этого Дилюк так упорно бежал. Разве оно стоило того? Разве лелеять собственные обиды, даже такие серьезные лучше, чем чувствовать понимание и любовь? Вряд ли. — Ладно, ладно. Все в порядке, братишка. Я рядом. Никуда не уходил. И берег пиро глаз бога. И не давал другим наследникам через седьмое колено завладеть тем, чем должен владеть пропавший без вести сын. И встал на место капитана, заняв дневную оборону Мондштадта. Он бросил Дилюка только однажды, но чертовски невовремя. — Ты не голоден, цветочек? — Капитан наконец почувствовал себя свободным. Не как в ту проклятую ночь, нет. Свободным в том, чтобы называть братишку глупым детским прозвищем. А еще знал: Дилюк очень любит прикосновения, потому не убирал руку с плеча, пока вел на кухню. — Хочешь инадзумских блюд? Рагнвиндр отказывается, и Кэйа мягко смеется. Дилюк такой милый, когда не строит из себя отчужденного героя-одиночку. Кэйа тоже милый, когда не пытается строить из себя кого бы то ни было. — Тогда я приготовлю. Дилюк бы ответил, что не стоит, но разве он пришел сюда за этим? Он соглашается и, архонты, как же чудесно наблюдать за Кэйей в хорошем настроении. За его полуулыбками, совсем не похожими на те, которые он кидает другим, за тем, как бережно он режет мясо руками, привыкшими к трудным боям. Разве можно от этого отказываться? Обед, конечно, получается очень вкусным, и тишина становится совершенно комфортной для обоих. — Кай… Хочешь, я тебя расчешу? Рагнвиндру столько хочется спросить, но что-то все еще не дает. Откуда у Кэйи столько шрамов? Где он берет такую безвкусную одежду? Как ему работается с бумажной волокитой? Снятся ли до сих пор кошмары? Насколько ему больно, если он всю жизнь боялся только остаться один? Но Дилюк уверен — он узнает. У них еще полно времени. Сейчас в его руках волосы цвета ночного неба, а в голове мягкость кожи и запах лилии. И он совсем бы не заметил, как прошли пара часов, а Тома так и не вернулся, если бы это не заметил Кэйа. Пока они бежали на мыс Веры, куда собирался друг, то поняли, что бежали не сговариваясь. Когда они нашли гостя, оперевшегося на дерево, в окружении пары магов бездны, они застыли. — Блять… Как же больно… И пока Кэйа разбирался с пиро певцами, Дилюк использовал все способы исцеления, которые только знал. Они так боялись снова опоздать… Кэйа переживал за Тому и раньше, ему снились кошмары, как его плот не выдержал, как плохо отнеслись к нему стражники, но тут он снова в Мондштадте, и его жизни угрожает, кажется, большая опасность чем за всю его жизнь в Инадзуме. Тому берут под руки и уносят прочь. Им снова достаточно одного взгляда, чтобы направиться в сторону винокурни.