***
Мы с сестрой были погодками, она собиралась пойти в первый класс, и в последний месяц лета это событие обсуждалось едва ли не каждый день. — Жаль, что ты не пойдёшь вместе со мной в школу, — вздохнула Йери. — У тебя будет много друзей и без меня. — А как же ты? Я смотрел на неё и молчал. А что я? Я буду лежать здесь, на этой кровати, так же, как и сейчас. — Я буду узучать математику и письмо… — Изучать, — поправил я её. Йери сделала недовольное лицо. Говорил я лучше и слов знал больше, это раздражало её, ведь она была старше, а следовательно, должна была быть умнее. Но Йери продолжала коверкать простые слова и едва могла досчитать до двадцати, что ставило под сомнение её превосходство. Но я помалкивал, потому что уже знал, ум — это не главное, главное — это ноги. — Я буду учиться в школе, потом приходить домой и всё-всё тебе рассказывать. — Правда? — Да, обещаю. Я помню, как протянул к ней свои непослушные руки, и сестра обняла меня. Своей маленькой головкой я ещё не понимал, что нельзя так верить обещаниям. Ничьим. Никогда. Мне хотелось учиться, но я не мог держать в руке ручку или карандаш, я не мог нормально держать даже ложку. Самостоятельно у меня получалось есть только твёрдую пищу, которую можно было крепко сжать пальцами и поднести ко рту. Всё остальное ронялось и расплёскивалось. Поэтому есть я не любил. Я мечтал о том, чтобы человечество изобрело какую-нибудь волшебную таблетку, выпив которую можно было бы оставаться сытым весь день. Но из года в год меня кормили из ложки и поили из трубочки. Ел я плохо, и ни уговоры, ни ругань на меня не действовали. БЕДНОЕ ДИТЯ. Когда я лежал, моя странность была не слишком заметна. Иногда, правда, мои вздрагивания пугали окружающих, но с виду я ничем не отличался от обычного мальчика. Детский церебральный паралич неизлечим. Можно лишь попытаться компенсировать имеющийся при ДЦП неврологический дефицит, улучшить с помощью реабилитации адаптацию ребёнка и научить его хотя бы какой-то самостоятельности. И на этом всё. Я хорошо держал голову, мама каждый день делала мне массаж и выносила на улицу на прогулку, надеясь, что однажды я смогу сам сесть, а затем и встать. Мой лечащий врач утверждал поначалу, что это возможно, нужно лишь подобрать препарат, способный снять мои гиперкинезы. Одни таблетки сменялись другими, вторыми, третьими, но меня продолжало трясти, кривить и корёжить. «Необратимое поражение ЦНС» — написали в моей карте медики, проводившие коллективный осмотр. Этот диагноз не уточнял, что именно было поражено в моей нервной системе, но тогда это было и не так важно. Куда важнее оказалось устное пояснение одного из врачей: «Он никогда не сможет поправиться». Этого стало более чем достаточно, чтобы сдаться и махнуть на меня рукой, признать юродивым и отгородиться навеки. Не было больше массажей, никто не уговаривал меня поесть. Не ешь — лежи голодный. Мать перестала возить меня в парк на коляске, перестала водить в бассейн и оплачивать занятия по ЛФК. Она выносила меня на улицу и сажала на крыльцо, прикрывая ноги одеяльцем. Так я теперь гулял. Однажды я завалился на бок на ступеньке и просидел так несколько часов. Потом ко мне подошла старушка из дома напротив и, громко кряхтя, усадила меня прямо. — Юнги, малыш, нужно звать на помощь, когда что-то случается, — сказала она, присаживаясь на ступеньку рядом со мной. — Я звал, — ответил я, вслушиваясь в звуки гремящей посуды, доносившиеся из кухни. Мне было непонятно, почему мама не откликнулась на мой зов, ведь мы жили на первом этаже, и она была там, прямо за этим окном. Но я постарался и смог найти ей тысячу оправданий. — Сколько годиков-то тебе уже, малыш? — Скоро шесть. Старушка полезла в карман своей шерстяной кофты и достала оттуда шоколадную конфету. — Держи, маленький, — сунула она мне её в ладонь. Рука моя непроизвольно вздрогнула, и я выронил конфету на крыльцо. Она со вздохом подняла её, развернула фантик и сунула мне в рот. Я благодарно улыбнулся, посмотрев на неё. — Господи, бедное дитя, помер бы уж поскорее, не мучил бы ни себя, ни других, — запричитала она и погладила меня по волосам. На крыльцо вышла мама, она взяла меня на руки и занесла домой. Положила на кровать и ушла. Я лежал в звенящей тишине и не мог пошевелиться, испытывая какую-то странную, незнакомую боль. Болели не руки, и не ноги, болело где-то глубоко в груди. МГЛА. Моя сестра собиралась в школу. Для первоклашек и их родителей был организован праздник. Мама вплела Йери в косы белые ленты. Новая школьная форма смотрелась на ней превосходно. — Смотри, Юнги! Здорово? — спросила Йери, показывая мне свои косы. — Ну чего ты, ну… Я отвернулся от неё. Если бы я мог, то спрятался бы под одеяло. Но я был не в состоянии этого сделать, поэтому мои слёзы могли видеть все. Чего я? Меня не брали с собой на праздник, я оставался дома один. По меньшей мере мне было обидно, последние несколько дней родители не выносили меня из дома даже на крыльцо, но хуже — мне снова было больно в груди, потому, что я начал чувствовать себя лишним. Я не мог ходить, но не был глуп и понимал, что становлюсь для своей семьи обузой. Обузой, которую не стоит показывать окружающим. И дело было даже не в том, что меня перестали пытаться лечить, просто я начал замечать, что когда к нам приходили гости, родители закрывали в мою комнату дверь, и никто ко мне не входил. Они стыдились меня, и на праздник к Йери не брали по той же причине. Я вдруг осознал это очень остро. В груди заболело сильнее. Это было сердце. Я много раз слышал фразу: «Моё сердце разрывается…», теперь я понимал, что это значит. Йери бросила на меня сочувствующий взгляд и, погладив мою безвольную руку, вышла из комнаты. — Плачет? — спросила у неё мама за дверью. — Да, — ответила сестра. Я не плакал. Я рыдал, захлебываясь слезами.***
До сих пор считаю, что детские мультфильмы — это пособие по нанесению травм и увечий. О да, насилие — это весело, — говорят они. Ведь в мультфильмах нет смерти… но разве это не ад? Бесконечное повторение одних и тех же действий, приносящих страдания, что это, если не преисподняя? Из серии в серию несчастные кот и мышонок калечат друг друга, но никто из них не может умереть, разве это весело? Снова и снова десятки мультяшных зверят и разных уродцев вынуждены переживать мучения. Издевательство и насилие. Лучше бы было как в жизни: один уродец прибил другого сковородкой, и всё — конец. Отмучился. В следующей серии уродцы в чёрном зовут соседей на его похороны. Телевизор в моей маленькой комнатке имел свойство выключаться через определённое количество времени, если не нажимать ни на какие кнопки на пульте. И когда вместо мультиков возник чёрный экран, я понял, что праздник, на который ушла моя семья, слишком затянулся. В комнате уже царили сумерки. Я не мог включить свет и не мог включить телевизор, потому что пульт остался где-то вне моей досягаемости. Мне уже приходилось оставаться одному, но никогда ещё так надолго. Я пытался убедить себя, что родители вот-вот вернутся и не стоит волноваться. Но через час дом окончательно погрузился во тьму, и на меня обрушилась настоящая паника. У меня был старый плюшевый щенок — Джекси, которого я всегда укладывал спать с собой, хотя отец упрекал меня в этом, говоря, что мне не следует этого делать потому, что мне уже много лет, а ещё потому, что я мальчик. Он просто не понимал, что мне необходимо кого-то любить. Заброшенный всеми, я научился отдавать свою привязанность, любя и лаская облезшую игрушечную собаку, потерявшую к этому времени оба глаза. Сейчас мне немного странно вспоминать то, с какой любовью прижимал я её к себе каждый вечер. Я искренне верил, что она наполовину живая, наделял её чувствами… Я не мог уснуть, не завернув её в складки одеяла, и только когда она лежала у моего живота, в тепле и безопасности, я мог ощутить покой. Я прижал к себе Джекси, но это не помогло. Мне стало ужасно страшно, что я навсегда останусь один в этой мгле. Я заплакал. Сначала только тихо всхлипывал. Потом громче. Потом паника во мне разрослась настолько, что я начал кричать. Я заёрзал, плашмя свалился на пол и, продолжая орать, подполз к двери. Прижавшись щекой к полу, я вглядывался в тонкую полоску света под дверью, надеясь разглядеть хоть одну живую душу. Послышались шаги. К двери подошла женщина, что жила этажом выше. — Что случилось? — спросила она. — Где твоя мама, малыш? — Я один! Помогите мне, я один! — закричал я. Я услышал ещё чьи-то шаги. Женщина отошла. Невнятные голоса заполнили лестничную клетку. Звякнул, наконец, в замочной скважине ключ. — Что ты разорался на весь подъезд? — строго спросил отец, хватая меня грубо на руки. Я зажмурился от яркого света. Хорошо, что я это сделал и не видел укора на лицах родных. — Я испугался… — моё маленькое тельце содрогнулось в его руках от рыданий. — Мне было страшно одному в темноте… Он немного смягчился и осторожно положил меня обратно на кровать. — Прекращай истерику. И чтобы я больше не слышал этих криков. Ты что, младенец? — сказал мне отец. — Привыкай, мы не можем вечно сидеть у твоей койки. Больше я не боялся оставаться один. Точнее, боялся, но с этого дня молчал. Папа был прав — моё одиночество неминуемо. Я должен был свыкнуться с этим. Должен был свыкнуться с этой мглой. КОСЕНЬКИЙ. Мне исполнилось шесть. Родители пообещали мне, что в следующем году я буду обучаться на дому, но верилось мне в это слабо. По большей части я был всегда один, лежал на кровати и смотрел телевизор, прерываясь на кормёжку. Когда Йери должна была пойти в школу, с ней занимались, учили считать и писать. Со мной никто ничем не занимался. — Хочешь, я буду отдавать тебе свои старые прописи и книжки? — спросила у меня однажды сестра. Я достал её своими мольбами рассказать о том, что было в школе. Про обещание своё она уже давно забыла, и сидеть около меня, вместо того, чтобы играть с подружками на улице, ей тоже не хотелось. — Хочу, — мгновенно ответил я. Йери принесла мне стопку книг и тетрадок. Так началось моё самостоятельное обучение. Было сложно. Цифры я знал и быстро научился их складывать и вычитать, а вот с чтением возникли проблемы, освоить его в одиночку мне не удавалось. Писать, понятное дело, я и не мечтал научиться, а вот научиться читать мне очень хотелось, потому что я где-то однажды услышал, что книги — это как совершенно другой мир, погружаясь в который, можно обо всём забыть. Уже тогда я испытывал желание уйти от реальности, будто чувствовал, что впереди меня ждёт ещё большее несчастье… На помощь мне пришла телевизионная программа, созданная, наверно, самим Господом Богом, для таких юродивых, как я. Девушка в нелепом балахоне задорно и весело объясняла, как правильно складывать буквы в слоги, а слоги в слова. Так к семи годам я смог прочесть свою первую книгу — «Приключения Пиноккио». История про ненастоящего мальчика произвела на меня такое впечатление, что ещё несколько дней я пребывал в неком ступоре. Я помню, как прочёл последнюю фразу Пиноккио: «Какой я был смешной, когда был Деревянным Человечком! И как я счастлив, что теперь я настоящий мальчик!», и сердце моё так откликнулось, что я расплакался. С тех пор с книгами я был неразлучен. К счастью, в этом мне никогда и нигде не отказывали. Потому что с книгой я сидел тихо и ничего больше не просил. Хотя однажды мысль о том, что чтение стоит ограничить, всё же промелькнула в моей голове. Случилось это на восьмом году моей жизни. — Юнги, сынок, посмотри-ка на меня… — прошептала взволнованно мама, замирая с ложкой в руках. — Что? — спросил я её шёпотом, понимая, что что-то с моим лицом не так. — Сону! Сону, иди сюда! В комнату вошёл папа. — Посмотри на его глаза. Отец склонился надо мной, внимательно вглядываясь в лицо. Несколько секунд он был совсем неподвижен, потом резко выпрямился и, поджав губы, покачал головой. — Господи… — вздохнул папа и вышел из спальни, мама отставила в сторону тарелку и побежала за ним следом. До меня доносились их голоса, но я не мог разобрать, о чём они говорили. Через несколько минут мама вернулась и снова взяла в руки ложку. — Что со мной не так? — я усмехнулся мысленно за этот вопрос, потому что со мной всё было не так, логичнее было бы спросить, что ещё со мной случилось. — Ты немного косенький, малыш. — Дай зеркало! — Если не приглядываться, даже незаметно… — Дай зеркало, мам! Заметно. Я посмотрел на себя в зеркало, и мой левый глаз заметно косил. Я часто задышал, потом зажмурился и заплакал. — Ничего страшного, зрение ведь у тебя хорошее… Это не так уж и важно, ты много читаешь, ты очень умный мальчик, вот что главное… Перестань плакать… — пыталась утешить меня мать. — Не о лице надо беспокоиться, а о том, чтобы уродство не зародилось у тебя внутри. Но я продолжал плакать. Потому что нет никому дела до того, что у тебя внутри. Вся эта её библейская чушь о божьих испытаниях, внутренней красоте и духовности лишь сильнее выводила меня из себя. Всех волнует только внешняя оболочка и способность приносить пользу. Мама поднесла к моим губам ложку, я отвернулся, она громко швырнула ложку обратно в тарелку полную каши. — Черт… — прошептала она, прикрывая глаза ладонью. — Черт! — повторила она уже громче, и рывком поднявшись, оставила меня смиряться со своей новой неполноценностью в одиночестве. Всё правильно. Так со мной и надо. Я — не человек и другого не заслуживаю. Так со мной и надо. От меня никакой пользы. Я никогда не смогу работать и не подам своим родителям в старости стакан воды. Меня кормили из жалости. Так со мной и надо… так и надо… Чимин опустил взгляд на клавиатуру. Дальше читать он не мог. Это не было похоже на художественную литературу, это было похоже на автобиографию. Его пробил озноб. Что если эта история не выдуманная? Заныло неприятно в груди, да так сильно, что отдавало под лопатку. Он подумал вдруг, что его мать права. Презирая его глупые стенания, она права… Пак вздрогнул от дверного хлопка и захлопнул крышку ноутбука, быстро пряча его под кровать. Послышался чужой мужской голос. Но Пак знал, кому он принадлежит. — Привет, Джордж, — поздоровался он, заглядывая на кухню. — Решил зайти к нам на ужин? — Да, не смог отказаться от такого заманчивого предложения, — мужчина прищурился при взгляде на него, готовясь отразить любое колкое слово. Но Чимину не особо хотелось язвить, он был не в настроении, поэтому просто молча сел напротив Джорджа. — Ну и как твои личные дела? — спросила Пак Дагён, особенно выделяя слово «личные». — Хорошо, спасибо. — Я надеюсь, сбегать с репетиций — не войдёт теперь у тебя в привычку? Чимин хотел было сказать, что как раз таки войдёт, но присоединившийся к столу Сонмин резко перетянул внимание на себя. — Я достал нам три билета на Джузеппе Верди в это воскресенье, — сообщил он с улыбкой победителя. — Я пас, — завертел головой Чимин. — У тебя что, опять какие-то личные дела? — съехидничала в очередной раз мать. — Нет, просто ненавижу оперу. — Давно ли? — Вообще-то всегда. — Это не просто опера, это «Травиата» Джузеппе Верди, — нахмурил брови Сонмин. Чимин был уверен, что он тоже на самом деле мало что смыслит в опере, просто это было модно в их кругах — ходить в театры на мировые шедевры. — Тем более, не желаю сидеть и три часа слушать стенания проститутки… — Чимин! — шикнула на него мать. — Хорошо… стенания падшей женщины, находящейся на смертном ложе, — исправился Чимин. — Лучше возьмите с собой Джорджа. «Песни куртизанок — это по его части», — едва не добавил он, но вовремя прикусил язык. — Джордж, у тебя есть планы на воскресенье? — спросил Сонмин, очевидно, не горя желанием его уговаривать. — Вообще-то, нет. С удовольствием присоединюсь, — ответил Джордж. Кто бы сомневался, — усмехнулся мысленно Чимин и взглянул на балетмейстера. Его водянисто-зелёные глаза посмотрели на него в ответ. Его мужественный подбородок, прямой нос и красивые губы делали его привлекательным мужчиной, но это была та привлекательность, в которой чувствовалась опасность. Красивые губы имели свойство растягиваться в лживой улыбке, а глубокие глаза бросать непристойные взгляды. Чимину было странно, что никто, кроме него, этого не замечал. Он почувствовал прикосновение к своей лодыжке под столом, и чуть не подпрыгнул на стуле. Уголок губ Джорджа дрогнул. — Вообще-то, я уже перекусил до вашего прихода, — произнёс Чимин с твёрдым намерением ретироваться. — Я не буду ужинать, — он схватил со стола яблоко и выскочил со стула. Козёл… — подумал Пак, спиной чувствуя на себе взгляд. Тот самый взгляд, от которого немедленно хочется помыться…