***
«Вкуснотища», — подумал Чимин, смотря на запечённые овощи в своей тарелке. Выглядело красиво, на вкус было отвратительно. — Что случилось? — подсела к нему за столик Майя. Чимин посмотрел на девушку и покачал отрицательно головой. Они неплохо общались, но он знал, что нравится ей. Она тоже ему нравилась, но ему становилось плохо от одной лишь мысли о том, чтобы сблизиться с кем-то. Только он мог видеть свои пороки, отказывая себе в еде, Чимин пытался стать лучше, постоянное чувство голода подтверждало это намерение. Однако пока в его несовершенном, ненавистном мире не было больше места ни для кого, кроме него самого. Чимин был одинок, но идея завести отношения приводила его в ужас. А ещё этот секс… Секс тоже приводил его в ужас. Впрочем, он мало что в этом понимал. В те редкие минуты секса, что случались в его жизни по юности, он проклинал все романтические фильмы, которые обещали ему блаженство в постели. Потому что никакого неизъяснимого удовольствия от соития он не получал, ему приходилось выдавливать из себя якобы счастливые стоны, изображая экстаз, чтобы партнёр его кончил как можно быстрее и оставил его в покое. А когда он повзрослел, и ему стали известны все недостатки своего тела, он и вовсе начал решительно избегать этой темы. Нет, секс больше не вызывал у него никаких чувств, кроме страха. Кожа к коже… открыть себя всего… показать себя другому человеку, там… Это то, что называют «заняться любовью»? Если это так, то Чимин отказывался любить. Его, бывало, влекло к девушкам, или парням, но стоило ему представить себя рядом с кем-то из них полностью обнаженным, как всё желание тут же исчезало. Чимин знал, что внешне довольно привлекателен, что его тёмные глаза и пухлые губы много кому нравятся, но тем не менее, ему казалось странным, что люди находят его милым, и даже красивым. Рассматривая себя в зеркало, он всё чаще приходил к выводу, что не заслуживает такого внимания, потому что его мать права — он запустил себя. Вот если бы бёдра его были менее рыхлыми… если бы руки его не были такими толстыми… если бы он мог быть хоть немного выше… Майя была хорошей девушкой. Она не давила на него и ни к чему не обязывала. Иногда они вместе обедали и болтали о всякой ерунде. Она любила передразнивать его привычку закатывать глаза и недовольно поджимать губы, а он называть её саркастично Плисецкой, хотя до настоящей Майи Плисецкой ей было далеко. — У тебя лицо, как будто кто-то умер, — вздохнула она. — Ага, я, — Чимин поморщился, проглатывая броколли. — Похоронить тебя за плинтусом танцевального зала? — Боже, упаси! Неужто, я и после смерти отсюда не выберусь? Майя рассмеялась. Ему и самому стало смешно. Смешно и горько одновременно. Он считал минуты до конца репетиции. Сонмин устал и совершал ошибки, это всех задерживало. Теперь прошлый Чимин казался ему героем, потому что нынешний не мог вынести ни одной лишней минуты на подмостках театра. Он допустил мысль о том, что может освободиться от этих каждодневных мук, он эту мысль озвучил, и она овладела им. Вернувшись домой, Чимин принял душ и сразу скрылся с общей территории в свою комнату, не желая ни видеть, ни слышать никого из домашних, хотя мать его вела себя так, будто ничего не произошло, словно и не было никаких грубостей и пощёчины. Впрочем, ему уже тоже было всё равно, он больше не злился по этому поводу и не переживал, потому что устал, ему просто хотелось уединения. Чимин достал из-под кровати ноутбук и провёл по его крышке ладонью, подумав о том, что стремление к одиночеству имеет нечто общее с желанием умереть. Наверное, оттого, что нет места более уединенного, чем персональный гроб. ДРУГ. После приезда матери я начал хиреть и чахнуть, таять, как снеговичок, слепленный из первого снега. Я почти ничего не ел и ни с кем не разговаривал. Няни сажали меня в коляску, вывозили на улицу и оставляли во дворе одного, чтобы я не сеял меланхолию среди остальных. Там я мог просидеть и проплакать весь день. Со стороны это может показаться бесчеловечным, но много ли человечности проявили ко мне собственные родители, сдав в интернат для инвалидов? Их поступок казался мне куда более безжалостным. Я думал, хуже некуда, но ошибся. Мои пальцы были насильно выпрямлены и загипсованы. Сказать, что это было больно — ничего не сказать. У меня было чувство, что врачи решили мне их просто переломать, но я стиснул зубы и стерпел эту боль молча. — Дыши, малыш… дыши глубже… — шептала мне медсестра, чувствуя, как я замираю в её руках. Она могла бы и не держать меня, к тому моменту я уже так ослаб, что не смог бы сопротивляться, даже если бы захотел. Но я и не хотел. Мне было всё равно. Врачи выкручивали мне насильно суставы, а я продолжал думать о своей семье, о том, что от меня отказались, о том, что я больше не принадлежал никому, ни родным, ни даже самому себе, потому что был инвалидом, и каждый теперь мог делать со мной всё, что угодно. Наступили уже третьи по счёту выходные, проведённые в интернате. Конечно, никто не забрал меня домой, никто меня даже не навестил. Не знаю, сообщали ли моей матери о том, что я почти не ем, или нет, но она никак себя больше не проявила. — Доброе утро, Юнсок, доброе утро, Сеун, доброе утро, Хосок, доброе утро, Юнги, — завёл свою песню, Ину. Пришла няня, перестелила ему кровать. Потом принесла завтрак. Воскресное утро началось так же, как любое другое. Жизнь в интернате была похожа на день сурка. Я вспомнил про мультик, где кот бесконечно гонялся за мышкой, подумал про свои повторяющиеся из раза в раз страдания, и окончательно убедился, что я в аду. Помимо моих моральных страданий, я теперь испытывал ещё и страдания физические. Было больно руки, мои и без того ограниченные движения совсем ограничились, из-за гипсовых лангет я даже не мог почесаться. За три недели меня ещё ни разу не помыли, и я никак не мог привыкнуть ходить в туалет не по желанию, а по возможности, да ещё и при всех. Няня поднесла к моему лицу ложку с кашей, я отвернулся. Она попыталась насильно сунуть мне ложку в рот, но я плотно сжал губы. Тогда она надавила мне на щёки, заставляя открыть рот. Я зажмурился, стискивая зубы. — Черт с тобой, достал! — закричала она на меня, с грохотом поставив тарелку с кашей на тумбочку. — Не хочешь — не жри! Придёт доктор Ли, вставит тебе трубку через нос, вот и будешь знать! Она шумно вздохнула и, бросив в меня салфеткой, ушла. Я отвернулся в сторону и закрыл глаза. Какое-то время было тихо, потом кровать рядом со мной прогнулась. Кто-то приподнял меня, усаживая повыше. Хосок. Я узнал его по прикосновениям. Ему было десять, но руки у него уже были сильными, мужскими. Я открыл глаза, посмотрев на него. — Ты умудрился вывести самую терпеливую няньку, — хмыкнул он. Я продолжал смотреть на него молча. — Чего не ешь? Нормальная каша сегодня, — он взял мою тарелку в руки и поковырялся в ней ложкой. — Мне не хочется, — ответил я тихо. Хосок посмотрел на меня понимающе. Так понимающе, что я спросил у него: — Дело ведь не в том, что я вёл себя плохо, да? — Юнги, они уже не заберут тебя обратно… — сочувственно ответил Хосок. Он просто озвучил очевидное, я и так это знал, но всё равно было больно. — Ко мне тоже никто не приходит. Вообще никогда никто не приходил, — сказал Хосок, прерывая долгую паузу, и посмотрел грустно в тарелку с моей кашей. — Ты тоже… отказник? — вспомнил я его же выражение. — Вроде того… Я взглянул на него вопросительно, он завозился, подсаживаясь ближе. — Ну, твои родители не лишены родительских прав, они по-прежнему остаются ими, хоть и отдали тебя сюда. А у меня никого нет. Я сирота с рождения, и никогда не знал своих предков. — Мне жаль, — прошептал я. — А мне нет, — улыбнулся Хосок и зашуршал, открывая шоколадный батончик. — Нас бросили не потому, что мы плохие, а затем, чтобы не мешали. Ну, так и зачем страдать из-за тех, кому до нас нет дела? Бросили… — повторил я про себя. Отличное слово. Очень подходит для описания сложившейся ситуации. Потому что означает, как правило, бросание чего-то ненужного… какого-то мусора… — И тебе не обидно? — спросил я, замечая, как он уронил кусочек шоколадки в кашу. — Обидно, конечно, но думаю… — он вздохнул, посмотрев на меня. — Может быть, так даже лучше — не знать таких героев в лицо. Думаю, тебе тяжелее. Я считал иначе. Мне выпало счастье почувствовать себя любимым, пусть даже ненадолго и не в полной мере, но всё же любовь какая-никакая в моей жизни присутствовала. Хосок и этого был лишён. Я понял, что он очень сильный, намного сильнее меня. — Что случилось с твоей ногой? — спросил я, не особо надеясь услышать правдивый ответ. Хосок улыбнулся. Я уже не раз слышал, как его об этом спрашивали, и всегда он рассказывал разные истории. Даже нянькам. То ему оторвали ногу плохие дети в детдоме, то её отгрызла стая бродячих собак, то он попал под поезд, сбегая от бандитов, то его укусил какой-то страшно ядовитый паук и её пришлось отрезать, а как-то раз он сказал, что она просто отсохла и отвалилась сама по себе… — Невеселая история, друг, — хмыкнул Хосок. — Попал я как-то под опекунство к одной пожилой паре… Они жили далеко за городом, в большом деревянном доме… Я ощутил во рту привкус шоколада и манной крупы. И даже не понял, как это произошло. Каша действительно была неплоха, я проглотил её и послушно открыл рот, когда Хосок поднёс к моему лицу следующую ложку. — Кроме меня у них было ещё двое детей, тоже приёмные. Две маленькие девочки — сестры-близняшки, — продолжал он свою историю. — У каждой не было по пальцу на правой руке. Так вот они сказали мне, что если я не буду слушаться, то мне тоже отрежут палец. Но я всё равно был очень непослушным. И за это непослушание, мне отрезали ногу. Хосок замолчал. Я улыбнулся. Он, не выдержав, тоже. Нам вдруг стало смешно смотреть друг на друга, и мы засмеялись. А потом его лицо как-то резко погрустнело. Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, будто принимал решение, можно ли мне довериться. — У меня рак, — сказал он совсем тихо, опуская глаза. — Рак? — переспросил я так же тихо. Я знал, что есть такая болезнь, и что дети ей тоже болеют, знал, что эта болезнь лечится плохо, и от неё умирают. Моя соседка по лестничной клетке умерла от рака лёгких, а ещё девочка из соседнего дома от рака крови… — Да. Саркома Юинга. Это опухоль, которая поражает кости. — Не знал, что такое бывает. Я думал, кости могут только ломаться. — Я тоже раньше так думал. Просто играл с пацанами в футбол, неудачно упал и сломал ногу. Мне наложили гипс, моя нога вроде как зажила, и его сняли. Но мне всё равно было больно ходить. Врач сказал, это пройдёт. И, правда, прошло. Только через год у меня начали неметь пальцы, и боль вернулась, а потом на месте перелома появилась шишка. И началось… Одни врачи утверждали, что всё нормально — это костная мозоль, другие кричали, что нужно срочно обследовать, третьи вообще говорили, что я притворяюсь. Ещё год мою ногу мазали мазями, грели грелками, заворачивали в бинты и мяли массажами. Закончилось всё это тем, что я вообще перестал на неё наступать. Тогда мне сделали томографию и проткнули кость иглой, чтобы взять анализ. Оказалось, плохи мои дела. У меня был рак четвёртой стадии. Честно сказать, я не особо расстроился, когда мне сказали, что ногу придётся ампутировать. Я уже измучился с ней, боль была просто нестерпимая, и мне уже самому хотелось, чтобы её отрезали. Я вспомнил, как мне было больно, когда врачи разгибали мне пальцы, выворачивая суставы, и меня передёрнуло. — Теперь ты здоров? — спросил я с надеждой. — Вроде того, у меня ремиссия, — кивнул он, сгребая в ложку остатки каши. Я не знал, что такое ремиссия, но понял по его улыбке, что это хорошо. — А это правда, что когда лечат рак, выпадают волосы на голове? Хосок кивнул и аккуратно вытер мне уголок губ салфеткой. — Правда. И не только на голове. А везде. Ресницы и брови тоже выпадают. — Он склонился ко мне ниже и поднёс палец к губам. — Только никому не рассказывай, здесь и без меня есть, кого пожалеть. Я дал обещание молчать, а он дал мне напиться воды. За всё время моего пребывания в интернате я впервые хорошо поел и, пожалуй, даже вкусно. Меня тут же начало клонить ко сну. — Поспи, а попозже прогуляемся, — сказал Хосок, замечая, что глаза мои начинают слипаться. — Спасибо, — произнёс я, когда Хосок снова склонился надо мной, теперь чтобы уложить пониже. Мне захотелось обнять его. Если бы мои кисти не были загипсованы, а тело моё так ослаблено беспрестанным плачем и голодовкой, я бы сделал это даже своими дёрганными, непослушными руками. — Спасибо, — повторил я шёпотом. — Спи, — вздохнул он, поправляя моё тоненькое одеяльце. Я закрыл глаза, но чувствовал, что он всё ещё рядом. Хосок шуршал тихонько, прибираясь на моей тумбочке. Я уже почти провалился в сон, когда рука его коснулась осторожно моих волос. — Всё будет хорошо, малыш. Только не плачь, — произнёс он, словно заклиная меня своим тихим шёпотом. — Всё будет хорошо… ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ. Для меня, росшего в четырёх стенах перед телевизором, разговаривать с человеком — это было уже очень много. Иметь друга же и вовсе — несусветная роскошь. И я этой роскошью впервые в жизни обладал. Мы разговаривали с Хосоком. Просто болтали. Обо всём. Но для Хосока это было мало. Дружить с больным одиноким ребёнком ему было мало. Он не только прекрасно сочинял всякие истории, но ещё и отлично умел давить на жалость. Ему не составило труда уговорить нянек помыть меня, хоть мои руки и были в гипсе, раздобыл где-то ещё одну коляску, потому что Сеун постоянно ворчал, а, узнав, что я люблю читать, притащил мне целую стопку книг. Я начал «ходить» в «школу». Я и Сеун были одногодками. Юнсок был на год старше, но всех нас определили в один класс — первый. Хосок и Ину обучались в третьем. Ну как обучались… Хосок сажал его в коляску и вёз в учебный класс, где он просто сидел. За три года такого обучения Ину научился читать простые слова по слогам и складывать однозначные числа, то есть практически ничему. Но не потому, что был дебилом, а потому что всем было плевать. Это была ненастоящая школа. Это был такой интерактивный спектакль — «школа», его для нас детей-инвалидов, придумали взрослые. Я понял это в первый же день. Я помню, как Юнсок привёз меня и Сону в соседнюю комнату, где уже сидели, кто на койках, кто за столами, ещё тринадцать человек. Нам раздали тетрадки в клеточку, ручки, карандаши и учебники по чтению и математике. Учительница несла полную ерунду, смотрела куда-то сквозь нас и искусственно улыбалась. Голос её тоже был каким-то искусственным. Всё там было будто не по-настоящему. Мы посидели пару часов и вернулись на свои места, следующие занятия проводились с интервалом в один-два дня. Вели их иногда и другие учителя, но улыбались все они также искусственно и тоже предпочитали на нас не смотреть. Преподаватели полагали, что я очень старательный, на самом деле я не старался от слова совсем. Просто я уже давным-давно умел то, чему они пытались нас научить. Но эта игра в «школу» мне всё равно нравилась. Иногда учителя несли такую чушь, что это было даже забавно. Часами они рассказывали нам об абсолютно ненужных вещах, которые никогда в жизни никому из нас не пригодятся. Однако, я старался не умничать и быть тихим. Когда ты косоглазый инвалид дэцэпэшник, которого периодически корежит, все смотрят сквозь тебя. Ты — не человек, ты априори дебильный. А когда вдруг выясняется, что внутри ты такой же, как все остальные, то отчуждение в чужих глазах вмиг сменяется жалостью. И учителя такие же. Все люди одинаковые. Стоило мне сказать что-то, что доказывает глубину моих мыслей и чувств, все как один с сожалением думали об одном и том же, — о моих ногах. Ум и сердце не главное. Главное — это ноги. Кто бы что ни говорил. Однажды вернувшись из «школы» я увидел в комнате врача-окулиста. Ту самую женщину, что касалась меня так же ласково, как когда-то это делала мать. — Привет, зайка, — улыбнулась она и протянула ко мне руки. В прошлый раз я даже не узнал её имени. Теперь у меня была возможность прочесть его на бейдже. Её звали Ким Хеён. Я запомню это имя на всю свою жизнь. — У меня для тебя кое-что есть, — она взяла меня на руки и пересадила с коляски на кровать. Не так, как это делали няни, а очень бережно, осторожно. — Смотри-ка… Классные, правда? Ким Хеён достала из своей сумки футляр с очками и открыла его передо мной. Я улыбнулся ей и кивнул. Она примерила на меня новые очки и заботливо убрала со лба волосы, чуть склоняя при этом голову. У неё был такой взгляд, будто она мной любовалась. — Спасибо, — сказал я стеснительно, не понимая отчего она смотрит так на меня, ведь ничего хорошего во мне нет. Если бы я только мог знать, какое участие проявила ко мне тогда эта женщина, я выразил бы ей куда больше благодарности. И скорее всего бы расплакался. Уже много лет спустя я узнал, что косоглазие не является болезнью, несущей особый вред здоровью, его нет и никогда не было в перечне заболеваний, лечение которых финансируется государством. Ким Хеён сделала мне тогда очки по собственной инициативе и за свои деньги.***
Чаще всего навещали Юнсока. У него была только мама, хрупкая, маленькая женщина, которую он в свои девять лет уже догнал в росте. Она привозила ему не только сладкое, как делали это другие родители, но ещё и домашнюю еду. В интернате существовал режим питания, нарушать который было запрещено. Поэтому если кому-то привозили что-то вредно-запрещённое, что-то копченое, соленое, острое или жаренное, то это мгновенно пряталось и съедалось исключительно под покровом ночи. Юнсок всегда и всем с нами делился, он вообще был добрым парнем. Он тоже иногда кормил меня и помогал сходить в туалет. Но он был не таким сильным и здоровым, как Хосок, поднимать меня ему было тяжело, поэтому я старался его об этом не просить. Руки у него работали хорошо, ходить он тоже мог, немного неуклюже и медленно, но мог. Порой его нещадно гнуло и корежило, в такие моменты он громко и протяжно стонал. В первое время меня это пугало, потом я увидел кое-что пострашнее, и его судороги перестали меня ужасать. Однажды Юнсок просто упал посреди комнаты, его начало трясти, глаза закатились, а изо рта пошла пена. Так впервые я увидел эпилептический припадок. Приступы у него случались редко, но именно это служило причиной тому, что он до сих пор оставался здесь. Его мама не могла забрать его, потому что была вынуждена трудиться на двух работах и боялась оставлять его дома одного. Юнсок в любой момент мог упасть, разбить себе голову или захлебнуться собственными слюнями. Это был день, когда к Юнсоку приезжала мама. Мы все ждали вечера, точнее отбоя, по уже понятной причине. Хосок посадил меня и Ину на пол, прислонив спинами к койке Юнсока. Сеун сам сполз к нам со своей кровати, он обладал сильными, здоровыми руками и мог самостоятельно сидеть, поэтому не был таким беспомощным, как мы с Ину. У нас имелись карты, которые тоже приходилось прятать от нянек, азартные игры всё же, как-никак. Играли мы поочередно. Кто-то из «рукастых» пропускал кон, одалживая свои руки мне или Ину, тот хоть и был дебильным, но играл на удивление хорошо. Ещё у нас имелись шашки и шахматы, схема игры была такой же. Тот вечер запомнился мне особенно. Это был хороший, тихий вечер. Очень тихий. Даже няньки после ужина к нам не заглядывали. Мы играли в «Дурака». Я помню, как мы с Юнсоком и Ину остались втроём. Обычно в таких случаях я всегда проигрывал Юнсоку. Потому, что тот был очень внимателен и считал все выбывшие карты, то есть к концу игры он уже наверняка знал, чем я располагаю. — Ходи быстрее, — вздохнул Хосок, уставший держать передо мной веер карт. Ходи быстрее… — повторил я мысленно его слова, и отчего-то мне стало ужасно смешно. — Ходи быстрее, — сказал я вслух, посмотрев на Хосока, тот понял меня и засмеялся, вскоре дошло и до остальных. — Погоди… мне, кажется, нечем ходить, — произнёс я и взорвался хохотом. — Тогда бери, ты пропускаешь ход, — подхватил Сеун, — Ину тоже пропускает… — давясь смехом, он хлопнул Ину по плечу. — Под дурака не ходят… Мы хором заржали. Ржали, как никогда прежде, минут десять без продыху, просто смотря друг на друга. Потом заохали, пытаясь отдышаться. Ину зажмурился, прогоняя из глаз слёзы, проступившие от смеха. — Ооой, офигеть, не встать… — протянул он, сползая к моему плечу. На секунду мы замерли в молчании, а потом снова громко закатились. Давно я так не веселился. Если вообще когда-то так веселился. Я стал заваливаться на бок, и Хосок подсел поближе, чтобы быть мне опорой. Он положил свою руку мне на плечи, обнимая. Я почувствовал его силу и его дружбу. Я почувствовал любовь. Настоящую. Крепкую. Братскую. Я почувствовал жизнь. Она была в глазах тех, кто меня окружал. В их смехе и голосах. После отбоя Юнсок разлил нам по стаканам сок и раздал по куску курицы. И это была самая вкусная курица, которую я когда-либо ел. Пять маленьких людей-инвалидов позволили себе побыть немного счастливыми. А утром мы проснулись в тишине. Ину не пожелал никому из нас доброго утра. Он лежал, сложив ладони на груди, глаза его были закрыты, будто он спал, но я мог видеть, что грудная клетка его оставалась неподвижной.