Танцы в пуантах

МАМА. Мне исполнилось десять. В нашей комнате под номером пятнадцать мало что изменилось, разве что нам с Сеуном выдали по новой коляске. Жили мы всё тем же составом: я, Хосок, Сеун и Юнсок. Иногда к нам подселяли кого-то на койку Ину, но надолго никто из новеньких не задерживался. Юнсок всё ещё грезил вернуться домой к матери, Хосок теперь скакал на протезе, как на собственной ноге, а Сеун целыми днями рассекал на своей коляске по интернату. Что же касается меня, то всё оставалось, как прежде. Учителя учили меня сложным математическим формулам, а врачи усердно накладывали мне на руки лангеты и жесткие повязки. И их усилия оказались не такими уж и бесполезными. Пальцы мои действительно выпрямились и стали более подвижными. Я научился сам пить из кружки. Теперь это было не сложно. Правой рукой я крепко держался за ручку, а левой плотно обхватывал её стенку. Я пытался сам есть, и даже пытался научиться писать, со временем мои каракули стали более менее напоминать буквы и цифры, но пока всё ещё оставались каракулями. Всё из-за того, что меня продолжал преследовать гиперкинез. И хоть пальцы мои выпрямились, меня продолжало дёргать и корежить. В целом дни мои проходили ровно и спокойно. Я привык к окружающему меня аду и о своей семье вспоминал всё реже. У меня теперь была другая семья: Хосок, Сеун и Юнсок. И хоть знакомых у меня поприбавилось, Хосок по-прежнему оставался моим лучшим другом. Вскоре после смерти Ину, он переселился на соседнюю со мной кровать. Ночью мы подолгу шептались, он рассказывал мне что-то о себе или о тех интернатах, где побывал, рассказывал про своих опекунов, что хотели его усыновить, но сдали обратно в детдом, когда выяснилось, что у него рак. Я мало что мог рассказать ему о себе, потому что до восьми лет жил дома и жизнь моя была скучна и по большей части ограничена четырьмя стенами моей спальни. Поэтому частенько я пересказывал ему книги, которые прочёл. — Что случилось с твоей ногой? — спросил как-то мальчик, которого подселили к нам вместо Ину. — Мыши ночью съели, — ответил Хосок, не задумываясь. Мальчик посмотрел на меня, и я закивал в подтверждение. — Неправда, — замотал головой малыш. Ему было всего лет шесть, он храбрился напоказ, и это было очень заметно. — Видишь, у него руки забинтованы, — Хосок показал на меня пальцем. Я приподнял свои забинтованные руки. — Это ему мыши пальцы покусали, — на полном серьёзе заявил Хосок. Мальчик снова посмотрел на меня. Я сделал непроницаемое лицо. Глаза его округлились. Он обвёл комнату взглядом и, оценив нерадостную обстановку, поджал к себе ноги. Сеун не выдержал и хихикнул. — Хорош детей пугать, — цокнул языком Юнсок. Мальчик нахмурился, глядя на нас, и обиженно надулся. Зашла няня, и он тут же ей нажаловался. — Хосок, опять твой чёрный юмор?! — вздохнула няня. — Когда ты уже угомонишься? — Никогда, чёрный юмор не умирает, знаете ведь… — улыбнулся Хосок женщине. — В отличие от больных раком детей, — добавил он шёпотом, глядя на меня. Хосок любил пошутить над собой, он частенько рассказывал мне анекдоты про рак. И мы вместе смеялись над этими чёрными шутками. Но на самом деле, я очень боялся, что его болезнь однажды вернётся, и он умрёт. Мне было страшно думать, что я могу остаться без него. Потому что мы стали совершенно неразлучны. Союз наш был так крепок, что порой нам даже не нужны были слова, чтобы что-то друг другу сказать, достаточно было одного лишь взгляда. И когда Хосок прибежал ко мне взволнованный и, ни слова не говоря, принялся поправлять мне волосы и разглаживать плед, накрывающий ноги, я сразу понял, что кто-то из моих явился в интернат. — Кто там? — спросил я настороженно. — Твоя мать, — ответил Чон и, облизав палец, протёр им мой уголок губ. — Прибью тебя, если будешь рыдать, — успел шепнуть он мне на ухо, прежде, чем в комнату вошла мама. Она немного помялась на пороге и подошла к моей кровати. Мама разглядывала меня, а я её. — Привет, Юнги, — сказала она, присаживаясь рядом. — Привет, — ответил я тихо. Я чувствовал себя странно. Эти два года, когда я думал о ней, я чувствовал злость, обиду и даже ненависть, а сейчас она сидела передо мной, и моё сознание будто тонуло в какой-то пустоте. Я ничего к ней не испытывал, будто передо мной сидела совершенно чужая женщина. Я не мог понять, зачем она здесь, и как теперь я вообще должен её называть. Мама? Тётушка? Госпожа Мин Сонхва? — Как твои дела? — спросила мама. У меня в горле пересохло. Я подался в сторону, взял с тумбочки утренний чай и выпил его залпом. При этом руки мои не дрогнули. — Хорошо, — ответил я, ловя на себе удивленный взгляд. — А твои? Вероятно, она просто не могла предположить, что такой немощный калека, которого вечно кривит, сумеет обуздать свои руки. И уж тем более она не могла подумать, что я настолько вырасту, поправлюсь, а глаз мой перестанет косить. — Хорошо, мы переехали, я устроилась на новую работу, Йери в следующем месяце переводится в новую школу. Я заметил, что она ничего не сказала про отца, но не стал о нём спрашивать. Потому что помнил, как прижимался к нему, замирая от страха, когда он нёс меня на руках из машины, и помнил, как он бросил меня на грязной койке в приемном покое и сбежал. Я буду помнить это всю свою жизнь. — Я тут привезла тебе кое-что, — мама поставила мне на тумбочку пакет. — Может быть, тебе что-то нужно, скажи, я привезу в следующий раз. Мне хотелось спросить, в следующий раз, это когда? Ещё через два года? Но я молча завертел головой. Мама подсела ко мне ближе и взяла за руку. Я замер под её печальным взглядом. Она погладила мои пальцы, а потом поднесла их к губам и поцеловала. — Я так скучаю по тебе, мой мальчик… — прошептала мама и провела другой рукой по волосам и щеке. У меня заболело в груди. Всё вернулось в секунду. Любовь, ненависть, обида, желание простить и вернуть… всё… Стоило ей лишь коснуться меня. Не знаю, отчего эта женщина обладала надо мной такой властью. Оттого, что звалась моей матерью, или оттого, что была нежна со мной, изголодавшимся по этой самой нежности. Я сдался и прильнул к её мягкой ладони, к ладони предательницы… Мама обронила тихий стон, склоняясь ко мне, и судорожно выдохнула в щеку. Я обнял её за шею. — Я так скучала по тебе… так скучала… — повторяла она, и её дрожащие руки блуждали по моей спине. Я сидел, притихнув. Знал, что если скажу хоть слово, то расплачусь. — Хочешь поехать со мной домой на выходные? — спросила она. — Наша новая квартира просторнее, чем старая, тебе понравится. — Нет… — покачал я головой. Мне было сложно её отпустить, но я убрал от неё руки. — Я не поеду. — Может быть, на следующих выходных? — Лучше ты ко мне приезжай… Она взглянула на меня виновато и, поджав губы, кивнула. В глазах её стояли слёзы, губы дрожали и кривились, выдавая желание расплакаться. Мне было жаль маму, но я правда больше не хотел возвращаться домой. Какой в этом толк, если, в конечном счёте, я всё равно окажусь здесь? Мама посидела со мной всего около получаса, а, уходя, поцеловала в лоб. — Мама! — позвал я её. Она замерла в дверях и обернулась. — Если ты придёшь ко мне ещё раз, принеси тёплые носки, — попросил я. Мама схватилась рукой за косяк, лицо её вдруг побелело. — Конечно, что-нибудь ещё? — голос её стал хриплым. — Нет, больше ничего не надо, только носки. Вечерами здесь бывает холодно. Она кивнула и ушла. Через минуту в комнату залетел Хосок и, подскочив ко мне, взял моё лицо в свои ладони. — Что случилось? — спросил он взволнованно. — Ничего. — Твоя мать там рыдает навзрыд в вестибюле. Я пожал плечами. — Я здесь ни при чём. Она рыдает из-за своих ошибок, а не из-за моих, — сказал я холодно, но в груди продолжало болеть. Я вдруг подумал, что если бы только мог ходить, то рванул бы за матерью, не раздумывая. Я подбежал бы к ней и обнял, прижался бы крепко к её груди, чтобы прошептать, что на самом деле тоже очень скучал… и что люблю… Хорошо, что я не мог ходить. Хосок посмотрел на меня и обо всём догадался. Но промолчал, только тихо вздохнул и прижал мою голову к своему плечу. СИНОНИМ К СЛОВУ «БОЛЬ». В следующий раз мама приехала ко мне через месяц. К слову, позже я узнаю, что путь к её новой работе пролегал мимо нашего интерната, то есть пять дней в неделю, как минимум дважды в день она проезжала мимо меня. До сих пор не могу понять, почему я так ждал её и почему так к ней тянулся. Что связывало меня с этой женщиной, кроме биологического родства? Может быть, правда, кровь не вода? Тогда почему это не работало в обратную сторону? Или всё дело было только в моём детском желании быть любимым и нужным? Но как бы там ни было, я был рад её видеть, хоть вместе с тем у меня почему-то всегда болело в груди. Я помню, как мама, приехав, привезла мне три пары тёплых носков. Она смотрела на меня так же виновато и жалостливо, как и при первой встрече после разлуки длиною в два года. Наверное, останься я всё тем же хиленьким, маленьким уродцем, ей было бы легче. Она могла бы думать, что действительно сделала всё, что смогла и приняла единственное верное решение, оставив меня умирать в интернате для детей-инвалидов. А может быть, она надеялась, что я столько и не проживу. А я прожил. И буду жить ещё долго. Жаль, что нельзя заглянуть хоть одним глазком в будущее, мне бы хотелось видеть лицо моей тогдашней матери, если бы она вдруг узнала, каким я стану и что совершу. Я не был бы так привязан к ней, если бы она просто исчезла раз и навсегда, как сделали мой отец и сестра, или если бы она вела себя сдержаннее во время своих редких коротких визитов. Но моя мать была отличным манипулятором. Сначала она появлялась и дарила мне нежность, а потом пропадала на неопределенный срок, заставляя изнывать от тоски по тому теплу, что дала почувствовать, и по ласке. Я был как собака Павлова: участь моя была предрешена, но я продолжал верить, что однажды получу желаемый кусочек мяса и истекал слюной, видя заветный сигнал. Так от встречи к встрече с промежутками длиною в несколько месяцев, я дожил до четырнадцати лет. За это время, кроме того, что я научился разборчиво писать и самостоятельно есть ложкой, ничего особо не изменилось. О моей инвалидности продолжали говорить, как о способности и неспособности совершать определённые действия, то есть ходить. Остальное никого не интересовало. Врачи и интерны, приезжающие из мединститута, приходили к нам в комнату и смотрели на нас, лежачих, как на дебилов. Они улыбались нам неискренне, как улыбаются чужим младенцам, и бросали убийственные фразы, типа: «Мальчик способен различать и запоминать лица…» или «Мальчик знает, как его зовут…» Они раздевали меня, кувыркали из стороны в сторону, гнули руки и ноги, будто я был куклой, без чувств и души. Если вы думаете, что знаете, что такое безысходность, то попробуйте лечь на кровать и представить, что у вас нет ног, под вами обоссаный матрас, на котором возможно уже кто-то умирал, над вами грязный потолок, вы не можете встать или сесть, не можете даже самостоятельно помочиться, и каждый, кто имеет хоть какую-то маломальскую власть, может делать с вами всё, что угодно. Потому что вы абсолютно беззащитны и беспомощны. Но, несмотря на предвзятость чужих взглядов, я был обычным парнем. Меня интересовало всё то же самое, что и остальных моих сверстников. Веселье, в основном. В четырнадцать я впервые попробовал вино и сигареты. Ни то, ни другое меня не впечатлило. Дешевое коробочное вино из ближайшего ларька было отвратительным на вкус пойлом, а от сигареты меня затошнило. Хосоку уже исполнилось шестнадцать, он начал встречаться с девушкой. Она выпала из окна в детстве, и у неё были парализованы ноги из-за травмы позвоночника. Её звали Мина. У неё были маленькие чёрные глазки и острый носик, это делало её похожей на хитрого мышонка. Мне она не нравилась, но Хосок в ней души не чаял. Теперь большую часть своего времени он проводил с ней, убегал к своей мышке даже после отбоя. А чтобы я не скучал, он не придумал ничего лучше, чем познакомить меня с её подружкой. Её звали Боён. Она тоже страдала ДЦП, только в легкой форме, её лишь немного передергивало время от времени, в этот момент она затягивала произносимые звуки в словах и хмурилась. Мы сходили погулять. Точнее Боён отвезла меня в парковую аллею недалеко от интерната, там она села на лавочку и недвусмысленно положила свою ладонь на подлокотник моей коляски. Она была красива и явно знала себе цену, но мне не хотелось держать её за руку. И я до неё так и не дотронулся. Когда мы вернулись, я поблагодарил её за прогулку, но она продолжала смотреть на меня выжидающе. — Пока, — сказал я. Конечно, это не то, что она хотела услышать. — Пока, Юнги, — вздохнула тяжело Боён. На следующий день я увидел её во дворе и помахал ей рукой, она посмотрела на меня, но не помахала в ответ. Через какое-то время ко мне подошёл Хосок и сказал: — Боён отказывается с тобой встречаться. Она говорит, ты слишком холодный и больно много о себе думаешь. Я чуть жвачку не проглотил. Это я-то много о себе думаю? Няньки сажают меня на горшок, а Хосок таскает на руках в душ, я проживаю миллион унижений в день из-за собственной беспомощности, когда и как я бы сумел взрастить в себе высокомерие? Я не взял её за руку, потому что не хотел обманывать и давать ложных надежд, но моя честность была понята превратно. — Вот как? — Ага, но знаешь, думаю, просто выделывается. Хочет внимания. — Тогда передай ей, что я не буду… — мне стало смешно, и я никак не мог договорить. Хосок засмеялся вместе со мной, хотя и не знал, отчего мне сделалось смешно. — Передай ей, что я не буду за ней бегать… — договорил всё же я, и Хосок, громко захохотав, согнулся пополам. — Как жаль… — покачал он головой, стирая проступившие от смеха слёзы. — Ты был бы идеальным парнем, знаешь, почему? — Почему? — спросил я, уже ожидая, что тот скажет в ответ что-то такое же чёрное. — Потому что никогда не уйдёшь от неё сам, — проговорил он, давясь смехом. Больше мы с Боён не пытались сблизиться. Может быть, в силу возраста, может быть, на уровне подсознания я не испытывал к девочкам абсолютно никакого влечения. Одиночество мной переносилось легко, и я не горел желанием его нарушать. А произошедшее с Хосоком только сильнее убедило меня в правильности хода моих мыслей. Я помню, как он однажды вернулся от Мины, лёг на свою кровать и лежал на ней тихо и неподвижно до самого вечера. Ночью я слышал, как он всхлипывал, а утром он не встал на завтрак и опять весь день пролежал. Это было совсем на него не похоже. — Что с тобой? Ты заболел? — спрашивали его все, но Хосок только качал головой и отворачивался. Я не лез к нему, потому что знал, что случилось. Мина исчезла из его жизни. Её забрали новые опекуны, которые уже, бывало, увозили её на праздники и выходные. — Хосок… — позвал я шёпотом. Я не спал вместе с ним вторую ночь. Просто тихо лежал, не зная, как мог бы помочь. — Хочешь в туалет? — спросил он хриплым шёпотом и шмыгнул носом. — Нет. Иди ко мне… Хосок притих, очевидно, раздумывая. — Иди ко мне, — произнёс я громче. Он поднялся с тихим стоном и присел на край моей кровати. Я завозился, сдвигаясь ближе к краю, чтобы мы могли поместиться вдвоём. Некоторое время мы лежали молча. Я слушал его дыхание, тяжёлое и отрывистое. — Она сказала, у неё теперь будет новая жизнь… сказала, даже не звонить ей больше… — прошептал он неровно и прижался лбом к моему плечу. Не знаю, откуда у меня взялись силы в тот момент, но я так легко повернулся на бок и обнял его, и, наверное, мог бы даже сесть, если бы это понадобилось. Настолько я хотел помочь ему. Позже я буду часто вспоминать этот момент… — Она отказалась от меня… все отказались от меня… Странно, но мои руки были такими сильными и послушными в то мгновение, когда я прижимал его голову к своей груди. Будто это желание утешить и выразить свою любовь исцеляло меня. — Ну что ты, брат… Ты ведь сам говорил, что незачем страдать по тем, кому ты не нужен. А сам ревёшь так, будто тебе вторую ногу отрезали. — Да как бы и так, только не ногу… рёбра будто все переломали, в груди болит невыносимо… Я ведь люблю её, Юнги… Так сильно люблю… — Знаю, я знаю, — сказал я, крепче прижимая его к себе. Потому что, правда, знал. Моя мать причиняла мне такую же боль. Я любил её, и у меня болело в груди. Я понял, это любовь разрывала мне сердце. Чимин закрыл ноутбук, и комната тут же погрузилась во мрак. Он лёг на спину и прижал ладони к груди. С губ его непроизвольно сорвался тихий, болезненный стон.