***
Ванхи поглядывал на меня в зеркало заднего вида и жевал губу в нерешительности. Мне было даже немного забавно за ним наблюдать. — Я хотел предложить тебе прокатиться куда-нибудь… — несмело заговорил он, и я заметил, что руки его крепче схватились за руль. — Куда? — Я думал позвать тебя в кино, но потом решил, что будет лучше, если выберешь ты. Скажи, чем бы ты хотел заняться или, может, что-то увидеть? — Я не знаю. Я почти нигде не был, так что меня легко удивить. — Тем более, должно быть что-то, чего тебе давно хотелось. Я задумался. Всё, что я могу — это сидеть и созерцать. Что мне доступно из развлечений? Почти ничего. Да и куда бы Ванхи со мной не поехал, везде будут эти чужие изучающие взгляды, под которыми чувствуешь себя экспонатом на выставке уродов. Никогда не понимал, почему некоторым людям так нравится разглядывать чужие недостатки… — Давай просто поедем в какое-нибудь тихое место, — вздохнул я и, вспомнив слова Ванхи, добавил, — Побудем вдвоём. Ванхи одобрительно кивнул. Мы поехали в Тальсон. Прогулялись немного по аллеям, забрели в зоопарк, но он меня не впечатлил. Я чувствовал, что понимаю всех этих несчастных зверей, выросших в неволе, и это причиняло мне боль. Потом Ванхи купил нам перекусить по хот-догу, и мы устроились на одной из лавочек, скрытой тенью деревьев от солнца. — Тебе удобно? Может пересадить обратно в коляску? — спросил Ванхи, когда я начал ёрзать на скамейке. — Нет, всё нормально, — ответил я. У меня ужасно болела спина. Её ломило от боли, как бы я не пытался перенести вес с одного бока на другой. Ноги затекли, руки ослабли. Я устал сидеть и ничего не мог с этим поделать. — Ты чего опять загрустил? — вздохнул Ванхи. Я взял его под локоть и прильнул к предплечью. — Я просто немного устал. Но мне не хочется, чтобы этот день заканчивался и не хочется возвращаться домой, — я тоже вздохнул и потёрся об него лбом. — Можно спросить тебя, Юнги? — он взял меня за руку, и я сразу понял, что это что-то о личном. — Спроси. — Как так вышло, что все эти годы ты прожил в интернате, как в изоляции… то есть, почему ты и твоя семья, будто чужие друг другу люди? — Мне было восемь, когда отец отвёз меня в интернат. Тогда, кстати, я видел его в последний раз… Это тяжело, и морально, и физически — растить такого больного ребёнка. Отчасти я могу понять поступок своих родителей, но по большей степени всё же нет. Мы стали такими чужими, потому что они так захотели. Не я. Но мне было обидно и больно, поэтому я тоже отгородился от своих чувств. Не думаю, что уже можно что-то исправить. Им тошно рядом со мной, а мне с ними. И если быть честным, я считаю дни до своего возвращения в интернат. — Это очень… — он покачал головой, пытаясь подобрать правильные слова. — Печально. И неправильно. Я пожал плечами. Ничего уже не изменить. Любовь к матери пыталась выжить до последнего… Если бы только кто знал, как сильно она болела у меня в груди! Она разорвала мне сердце. Разорвала, и сама погибла. — Я стараюсь об этом не думать, просто занимаюсь своими делами… Хосок подарил мне на день рождения несколько учебников по французскому языку, так что теперь мне определённо есть, чем отвлечься, — сменил я тему. — У тебя был день рождения? — Ванхи резко отпрянул, заглядывая мне в лицо. — Когда? — Вчера. — Вчера?! Почему никто мне не сказал? Я даже не поздравил тебя. — Мы не праздновали. — Не имеет значения, я всё равно должен был поздравить тебя. Я улыбнулся, смотря в его возмущённые, но добрые глаза. — Ванхи, ты уже много для меня сделал. Для тебя это может ничего не значит, но для меня время, проведённое с тобой очень дорого… Рука Ванхи крепче сжала мои пальцы. Я почувствовал его горячее дыхание на лице, а потом он коснулся своими губами моих губ. Я вздрогнул от неожиданности, и он тут же отстранился. — Прости, — успел шепнуть Ванхи, прежде чем я сам потянулся к нему навстречу. Губы наши снова соприкоснулись. Дыхание его потяжелело, руки, обхватившие за поясницу, задрожали. Я разомкнул зубы, и он тихо застонал, проникая языком мне в рот. Он целовал меня медленно и нежно, от его ласковости заворочался в животе клубок. Я жался к нему всё теснее, льнул жадно к его теплу. Задыхаясь, он разорвал поцелуй и прислонил мою голову к своей высоко вздымающейся груди. Я зажмурился, слушая его сердце. Биение его болью отдавалось во мне самом. Ошибка. Я осознал, какую совершил ошибку. Я понимал, что должен сказать ему сейчас, дальше будет только хуже… — Ванхи, прошу, не позволяй мне привязаться к тебе, не позволяй… Не надо, умоляю… — произнёс я, продолжая жмуриться. Гладящая меня по волосам рука замерла. — Ты, правда, нравишься мне, Юнги, — сказал он, и я чуть не вскрикнул. Ванхи хотел взглянуть на меня, но я не позволил, уткнулся носом ему в шею и прижался так крепко, что самому стало трудно дышать. — Я буду заботиться о тебе, буду рядом… — зашептал Ванхи, принимаясь покачиваться вместе со мной. — Нет, — выдавил я из себя. — Почему? Почему нет, Юнги? Я обещаю, что не обижу тебя, обещаю, что не оставлю. — Потому что ты совсем не представляешь на что подписываешься, ты не представляешь, какую ношу собираешься взвалить на себя… А я почти ничего не могу дать тебе взамен. Мне неизвестно, что ждёт меня впереди, но одно могу сказать точно, как бы там ни было, я буду тянуть тебя вниз. И не спорь. Я знаю, о чём говорю. Это только в фильмах всё легко, красиво и романтично, но в жизни всё иначе, куда непригляднее и страшнее. Ты не видел и не знаешь всей правды о существовании прикованного к инвалидному креслу человека, — я сделал глубокий вдох и отстранился, чтобы посмотреть на него. Образ его был мутным от слёз, скопившихся в глазах, но я должен был произнести следующие слова ему в лицо. — Я не буду с тобой, потому, что, в конечном счёте, это сделает несчастными нас обоих. Я сказал это, и рыдания с громким стоном вырвались из моей груди. Я уже чувствовал себя несчастным. Моя болезнь запретила мне любить. Такова была моя участь, и я её стойко осознавал. Ванхи сгрёб меня в охапку и сжал в кольце больших сильных рук. Он просил меня не плакать, но я всё равно плакал. И шептал без конца своё горькое и глупое «прости».***
Когда мы вернулись, я немного опешил, увидев Йери, сидящую на моей кровати. Меньше всего мне бы сейчас хотелось выслушивать от неё гадости. Ванхи молчаливо кивнул ей, она также молчаливо махнула ему ладонью. — Пока, Юнги, — сказал Ванхи, опуская меня на кровать рядом с сестрой. — Звони мне если что, ладно? И когда будешь уезжать, тоже позвони, хорошо? — произнёс он почти шёпотом и поцеловал меня в щёку. — Ладно, — пообещал я. Ванхи ушёл, и я остался с сестрой наедине. Мы сидели в гнетущей тишине и молчали. — Ты что, плакал? — заговорила она первой. — Да. — Он обидел тебя? — Нет. — Из-за Хосока? — Нет. — Из-за чего тогда? — Из-за себя, — вздохнул я, со стоном ложась на кровать. — Больно? — поморщилась Йери, помогая подложить мне под спину ещё одну подушку. — Да, — я закрыл глаза, стараясь молча стерпеть ломоту в затёкшей пояснице. — Вы с Ванхи теперь вместе? — спросила Йери как-то несмело. — Нет, мы не вместе, — я посмотрел на неё, взглядом умоляя оставить меня в покое. Она опустила глаза, но осталась неподвижной. Я чувствовал себя разбитым, мне хотелось остаться одному, хотелось тишины. Я повернулся набок и закрыл голову руками. — Юнги, я хотела сказать тебе кое-что… — Давай не сейчас, пожалуйста, Йери, оставь меня. — Я хотела извиниться за то, что повела себя так на твой день рождения. Я вздохнул, крепче прижимая руки к голове. — Ничего страшного, можешь рассказать всему миру, что твой брат гей, мне всё равно. — Юнги… прости… — Мне всё равно, — повторил я, надеясь, что она поймёт моё настроение и уйдёт. — Неправда. Я видела, какое у тебя было лицо, когда я это сказала… Я обидела тебя. — Йери вдруг легла рядом и обняла меня со спины. — Я услышала, как ты сказал Хосоку, что я его недостойна. Ты сказал ему, что он слишком хорош для меня, и я разозлилась. Я напрягся. Её прикосновения были мне неприятны. Я думал оттолкнуть её, потому что не нуждался в жалости, но она неожиданно поцеловала меня за ухом. У меня сердце подскочило к самому горлу. Я был как брошенная собачонка, готовая лизать любую приласкавшую её руку. Я ненавидел себя за эту слабость. Йери взяла мою ладонь и отвела в сторону от лица, потом склонилась надо мной и поцеловала в щёку. — Пожалуйста, прости, — прошептала она. И я не выдержал. Развернулся и обнял в ответ. Меня снова начали душить слёзы, я не мог сказать ей о том, как сильно на самом деле скучаю по ней и как всё равно люблю, поэтому просто жался к ней, беззвучно содрогаясь в рыданиях. — Ты тоже прости меня, — промычал я. Йери тоже начала всхлипывать. — Мне правда очень жаль, что я повела себя так с тобой. Я сама выдумала из тебя врага, не знаю, как так вышло… Ты хороший, Юнги. Ты был бы лучшим братом, если бы… — она осеклась и замолчала. Но я и так знал, что крылось за этим «если бы». У меня сжалось сердце. Сколько губ сегодня меня поцеловало, и сколько слёз было мною пролито… Я понял, что не могу быть счастливым и других делаю несчастными. Тьма сгущалась над моей головой, я чувствовал, как погружаюсь в неё снова. «Самый тёмный час перед рассветом», — вспомнил я вдруг и тут же дал себе клятву больше никогда не плакать. Потому что рассвет — он только для сильных. Его нужно заслужить. — Йери, помоги мне… Обещаю, больше ничего не попрошу, — сказал я тихо. — С чем помочь? — спросила она, рукавом кофты стирая с лица влагу. — Покажи мне, как пользоваться ноутбуком. — Я замер в ожидании, моя сестра была явно удивлена, скорее даже не просьбой, а тем, насколько я в этом плане отстал. — Ерунда, ты в два счёта разберёшься, — Йери тут же вскочила и взяла со стола ноутбук Ванхи. — Сейчас, только подключу его к интернету… ОДИН В ПОЛЕ ВОИН. Сложнее всего было написать первое письмо. Я решался на это несколько дней. Обдумывал каждое слово, у меня вспотели ладони, когда я его печатал. А потом ещё несколько дней оно лежало в черновиках. О том, что существует государственная поддержка и различные благотворительные программы для детей-инвалидов, находящихся на поруке казенных учреждений, я знал давно. Только никогда не понимал, как это работает. Хосок получал протезы благодаря таким фондам, но нам, дэцэпэшникам, везло меньше. На моей памяти всего двое смогли пройти курс реабилитации в специализированной клинике, но по каким критериям были выбраны именно они, никто не знал. Попасть в такую клинику, или даже в обычную большую городскую больницу было для нас явлением фантастическим, а все эти программы и фонды, казалось, существовали только на рекламных буклетах. Мы проживали свою тихую «инвалидную» жизнь в маленьких, обшарпанных комнатушках, и ели Феназепам до самого отъезда в другой ПНИ, где нас уже до самой смерти ждали такие же маленькие, обшарпанные комнатушки, всё тот же Феназепам и вонючие, поехавшие старики в качестве соседей. Да, перспектива была не радостной. Я не мог рассчитывать на свою мать, поэтому понимал, что у меня остаётся всего два года до перевода в психоневрологический интернат, в котором я умру через пару лет. Не слышал, чтобы кто-то продержался там долго. Все либо уезжают, либо умирают. Ехать мне было некуда. Я никогда ничего не просил у незнакомых людей и не знал, как должны выглядеть письма подобного рода. Поэтому первая часть моего обращения состояла из кратких фактов моей биографии: я писал о том, кто я, где и когда родился, и какие диагнозы и симптомы имею, во второй части письма я просил помощи у профессора кафедры Сеульского медицинского университета Ким Сохвана, просил разрешить мне принять участие в его программе реабилитации больных детским церебральным параличом. Я отправил письмо с закрытыми глазами и весь следующий день проверял почту каждый час, надеясь получить хоть какой-то ответ. Ответа не было. Ни через два дня, ни через три, ни через неделю. Я вложил в это письмо столько надежды и отчаяния, что это ужасно разозлило меня. Хотя я понимал, что Ким Сохван — один из лучших специалистов в области неврологии, и шансы попасть в его программу минимальны. Люди платили огромные деньги за одну лишь консультацию, а я просил помощи, надеясь на его благотворительный фонд и государственную страховку. Даже не знаю, почему я так расстроился, идея изначально была провальной. Но это сподвигло меня отправить ещё семнадцать писем. Я написал во все медицинские центры, так или иначе, специализирующиеся на лечении больных с различными нарушениями в центральной нервной системе, написал всем неврологам, располагающим возможностью оказать мне помощь в реабилитации, и получил-таки результат. Правда не совсем тот, который ожидал: меня наказала мать. Несколько медицинских центров прислали мне в ответ анкеты, в которых требовалось указать контактные данные законного представителя, так как я ещё не был совершеннолетним. И моя мать стала получать звонки с медицинских учреждений со всех концов страны. — Пусан?! Сеул?! Как ты себе это представляешь? Чего ты выдумал? Кто будет за это платить?! — кричала она на меня. — Боже, они задавали мне такие бестактные вопросы! Ты делаешь это специально? Хочешь указать мне на то, какая я плохая мать и как плохо о тебе забочусь?! А, Юнги?! Скажи мне в лицо, сынок, что я не забочусь о тебе! Я пыталась, как могла помочь тебе! Я работала по восемнадцать часов, чтобы оплатить твоё лечение… Я не помнил, чтобы она работала по восемнадцать часов, может быть, это происходило в те времена, когда мой возраст был ещё совсем неосознанным. В любом случае, финансово всё тянул отец, чтобы она там не говорила. А говорила мама много всего. Она кричала на меня. Кричала, и кричала, и кричала… Упрекнула, кажется, за всё. Даже за те тёплые носки, что привезла мне в интернат. Если бы я только знал, что она всё считает, ничего бы от неё не брал. Потом расплакалась, отобрала у меня ноутбук и ушла, громко хлопнув дверью. Вечером она вернула мне его обратно со словами: «Делай, что хочешь. Но имей в виду, на меня можешь не рассчитывать». Я и не рассчитывал. Я понял, что остался один ещё восемь лет назад, когда рыдал, умоляя не бросать меня, а она отдирала от себя мои пальцы…