Танцы в пуантах

СПАСИ СЕБЯ САМ. К счастью для моей матери, почти на все свои письма я получил отказ. Один из докторов предложил мне пройти курс реабилитации с возмещением пятидесяти процентов всех затрат, и одна клиника с возмещением тридцати процентов, но я не мог позволить себе и этого. А моё самое первое письмо Ким Сохвану так и осталось без ответа, но я счёл это за отказ. — Тридцать процентов — это не так уж и много… Позвони отцу, вдруг он поможет тебе, я слышала, дела у него идут неплохо, — предложила Йери, узнав последние новости. Я посмотрел на сестру скептически. Попросить что-то у отца — себе на горло наступить. Унижаться настолько я был не готов. — Он бы уже давно мог помочь мне, если бы хотел. — Но он ведь не знает, как обстоят твои дела сейчас. — Он хочет забыть меня, как страшный сон, ему плевать на мои дела, Йери. В его новой жизни нет для меня места, нет места ни для кого из нас, оттого она и новая, разве ты не понимаешь? Сестра пожала печально плечами. Йери прожила с отцом дольше и связь их была крепче, поэтому она не могла так легко принять сей очевидный факт. Её сердце отвергало это так же рьяно, как и когда-то моё отвергало факт нелюбви собственной матери. Всё это смахивает на какую-то болезнь, зависимость… Понимаешь, что плохи дела, что любовь эта безответна и пагубна, видишь всю её неприглядную правду, а всё равно льнёшь к рукам, которые отталкивают, и любишь, любишь, любишь… — Тогда, не знаю, что ты будешь делать, — вздохнула она и небрежно запихнула стопку моей одежды в сумку. Обиделась из-за моих слов об отце. Может быть, мне действительно стоило выразиться немного помягче. Я понял, что и сам становлюсь рядом с ними черствым и каким-то озлобленным. Хорошо, что ремонт в интернате закончился на неделю раньше, и я мог вернуться, не дожидаясь конца каникул. — Извини меня, я не собирался грубить, — сказал я, мне совсем не хотелось вновь всё испортить, мы только-только начали относиться друг к другу как брат и сестра. — Ничего, — она посмотрела на меня и заметно смягчилась. — Это неприятно, но ты прав. С минуту мы сидели в тишине и просто смотрели друг на друга. — Возьмёшь его? — спросила она, улыбнувшись, и потрясла в воздухе плюшевым зайцем. Я кивнул, улыбнувшись в ответ, и Йери положила игрушку мне в сумку. — Кажется, всё. Остальное сложим завтра, — поджав губы, она обвела взглядом комнату и вздохнула. Мне не было грустно уезжать из этого дома. Я понимал, что так будет легче всем. Но мне, как бы странно это ни казалось, было жаль прощаться с Йери. Я боялся, что наш с ней хрупкий мир вновь исчезнет, и после моего отъезда мы снова отдалимся. Йери ушла, а я долго лежал в тишине и думал о том, имею ли я право просить её не забывать меня, могу ли просить навещать хоть иногда, достаточно ли мы для этого простили друг друга… Я помню, как открыл ноутбук, думая о своей сестре, и о матери, и о том, что горечь разочарования сопровождает меня всю жизнь. Я хотел удалить все письма, закрыть все окна, выключить его и сложить в сумку до лучших времён. Я помню, как меня бросило в жар, когда я увидел новое письмо, и помню, как боялся открывать его. Мне была доступна первая строчка в общем списке полученной почты, письмо Ким Сохвана начиналось со слов: «Дорогой Мин Юнги, прочитав…» Он ответил мне с другого электронного адреса, личного. И это отчего-то напугало меня ещё больше. Я набрал полные лёгкие воздуха и, задержав дыхание, открыл письмо. Строчки плясали перед глазами, я отвлекался, закрывал глаза на пару секунд, чтобы усвоить прочитанное. У меня вспотели руки, а ноги замёрзли. Сердце билось так, что эхом отдавалось в ушах. Я не мог поверить в то, что прочёл и вновь вернулся в начало. Дорогой Мин Юнги, прочитав твоё письмо, некоторое время я пребывал в неком замешательстве, поскольку, несмотря на то, что я испытываю огромное человеческое желание помочь тебе, я вынужден отказать. Та программа государственного финансирования, на которую ты мог бы претендовать, закрыта. Однако меня, как специалиста, очень тревожит такое положение дел. Я взял на себя смелость запросить твою медицинскую карту, и прочитанное мной встревожило меня ещё сильнее. Адекватность медикаментозной терапии и проведение таких ортопедических манипуляций как наложение жёстких гипсовых повязок с целью насильственного распрямления пальцев рук — вызывают у меня большие сомнения. Клиническая картина, что ты описываешь в своём письме, даёт мне право полагать, что частичное восстановление двигательных функций обусловлена спонтанным снижением гипертонуса мышечного аппарата, но для того, чтобы определить все причинно-следственные связи и дать максимально эффективные рекомендации для поддержания наметившегося прогресса, мне необходимо осмотреть тебя лично. Только корректная терапия гиперкинезов обусловит получение каких-либо положительных результатов. Я готов принять тебя в качестве личного пациента в клинике Сеульского медицинского университета без предварительной записи и консультации, поскольку понимаю твоё трудное положение. Советую не терять времени и явиться ко мне незамедлительно. Ким Сохван. Ещё несколько минут я сидел абсолютно неподвижно и смотрел на прочитанное письмо, а потом меня вдруг накрыла волна паники. — Мам! Мама! — закричал я, и собственный голос показался мне чужим. — Что случилось? — влетела в комнату испуганная мать. — Мне нужно в Сеул, — выпалил я. — Чего? — нахмурилась мама. Я развернул к ней экран ноутбука. Она беззвучно шевелила губами, читая письмо, и всё сильнее сводила брови. — Нет, — сказала она твёрдо. — Почему? — Я уже говорила тебе, почему. Кто будет за это платить? — Не нужно ничего платить, мне нужно только приехать туда. — А что ты будешь есть, пить, где будешь жить? Об этом ты думал? Как ты вообще поедешь туда, и с кем, ты думал? А думал ты, строча эти письма, кто будет о тебе заботиться? Ты же инвалид неходячий. Я не могу больше тягать тебя, ты уже меня крупнее, ты превращаешься в здорового мужика! Я ведь сказала тебе прекратить заниматься ерундой! — она выдернула у меня из рук ноутбук и, захлопнув, отбросила на другую сторону кровати. — Я ничего от тебя не прошу, только отправь меня в Сеул, мама! Неужели ты не понимаешь, что это мой единственный и последний шанс?! — Прекрати драматизировать. Ты отлично научился строчить кляузы, настрочишь ещё. Кому-нибудь поближе. — Нет, мама, это особенный врач, попасть к нему это большая и очень-очень редкая удача, такое может случиться только раз в жизни… — Разговор закончен! — оборвала она меня на полуслове и, резко развернувшись на пятках, вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. Но я не собирался этот разговор заканчивать. Более того, я не собирался завтра возвращаться в интернат. О чём и сообщил матери за столом. — Да что же это такое! — она швырнула на стол палочки, заставляя Йери вздрогнуть. — Угомонишься ты, или нет?! — Нет, — признался я, твёрдо решив сохранять спокойствие, как бы сильно она на меня не кричала. — Ты лишила меня дома, лишила семьи, лишила возможности быть рядом с Йери, ты лишила меня любви и заботы. Ты бросила меня. — Я видел, как меняется её лицо, но не желал останавливаться, я был намерен высказать ей всё. — Я называю тебя матерью, но даже не уверен, испытываешь ли ты ко мне хоть часть тех чувств, которые есть во мне. Иногда я думаю, что ты присутствуешь в моей жизни только потому, что тебе очень нравится эта роль — роль матери больного ребёнка, тебе нравятся сочувственные взгляды, нравится, когда люди восхищаются твоей силой и отвагой, ведь это так тяжело, волочить такую ношу… но ты не настоящая мать, ты родила меня и оставила на попечение государству. Государство растило меня и воспитывало, няньки кормили меня из ложки и меняли мне бельё. Ладно… ладно… пусть так, я понимаю. Правда, понимаю. Это действительно тяжело, заботится о лежачем человеке, даже маленьком, может быть, даже ОСОБЕННО о маленьком… Я не могу винить никого из вас за то, что вы хотели жить свободно. Но ты могла не исчезать? Могла ты хоть изредка, хоть в месяц раз или два навещать меня? Без конфет и подарков, ничего мне было не нужно! Только ты. Мне нужна была только моя мама! Чёрт! — я не выдержал выбранной линии поведения, голос мой охрип, и меня ощутимо затрясло. — Вы с отцом поступили подло, как предатели… вы просто избавились от меня, не удосужившись ничего объяснить. Вы же могли хотя бы поговорить со мной? Все эти года я выживал один, мне помогали чужие люди. А теперь появляешься ты и собираешься запретить мне использовать мою единственную возможность встать на ноги?! Нет, мама. У тебя нет на это права. И я не прошу тебя спасать меня, я всё сделаю сам. Просто отдай мне то, что принадлежит мне по праву. Я говорю о пособии, что ты получила за меня. Только за последний месяц. За предыдущие два можешь оставить себе, этого более чем достаточно, чтобы покрыть расходы за моё проживание в твоём доме, остальное оставь за моральный ущерб, что я нанёс вам здесь своим присутствием. Я замолчал, и несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Потом она резко встала, с лязгом отодвинув стул, и ушла. Это была отчаянная битва, но я вышел из неё победителем. И в первую секунду своего триумфа даже позволил себе улыбнуться, испытывая гордое упоение. Но это воодушевление угасало во мне с такой же быстротой, с какой замедлялось биение моего сердца. Как и любой другой ребёнок, дав волю своим чувствам, после я неминуемо испытал укол сожаления. Пока я обличал свою мать, я был полон огня, а стоило мне закончить, как меня почти сразу пронзила знобящая дрожь. Я почувствовал вкус мщения. Это было приятно в моменте. Словно сладкое вино. Но после остался едкий, противный привкус, как если бы меня заставили хлебнуть уксуса. Мне захотелось попросить у матери прощения. — Боже, ну ты даёшь… — прошептала Йери, хватаясь за мою коленку. Я сжал ее руку дрожащими пальцами, хотя и не понимал, сказала она это со злостью или нет. Мама вернулась и швырнула мне в лицо деньгами. Её взгляд, обращённый на меня, как никогда прежде говорил о глубочайшей и неистребимой антипатии. — Забирай… И делай, что хочешь, — бросила она раздраженно и снова ушла. Жест её был более чем говорящим. Хотя мама могла этого и не делать, я и без прилетающих в лицо бумажек прекрасно понимал, что она не намерена больше терпеть моё присутствие под своим кровом. Йери помогла мне собрать разлетевшиеся по полу купюры. Сумма была на треть меньше моего ежемесячного пособия, но я не стал об этом говорить, чтобы не показаться слишком меркантильным. Этого было достаточно, чтобы оплатить дорогу. Правда, только в один конец.

***

Я попросил Ванхи посадить меня на поезд. А в Сеуле меня должен был встретить хелпер — человек из специальной организации, который на профессиональном уровне занимается транспортировкой инвалидов. Час времени хелпера стоит двадцать пять тысяч вон, я надеялся, что этого времени мне хватит, потому что два часа я оплатить уже не мог. Вечером мы с Йери вновь перебрали мою сумку с вещами, сократив её содержимое до минимума. Мы вытащили почти все летние вещи и тёплый свитер, зато я брал с собой ноутбук, плюшевого зайца и учебник по французскому. Даже не знаю, почему я был так нерационален, наверное, на меня повлияло общение с сестрой. Ночью я почти не спал. Мне предстояло проделать длинный путь. В одиночку. Это пугало меня. А ещё я не мог дозвониться Хосоку, это тоже беспокоило. Он всё ещё лежал на обследовании в больнице, и за последнюю неделю от него совсем не было новостей. Поутру, когда приехал Ванхи, со мной была только Йери. Мама уехала с утра на работу, даже не заглянув ко мне в комнату, не сказав ни слова и никак не попрощавшись. Хотя, возможно, она просто не осознавала до конца моих намерений, не думала, что я и вправду поеду в Сеул. На вокзал мы поехали втроём. Ехали молча. Ванхи поглядывал на меня в зеркало, Йери держала за руку. Честное слово, я не ожидал от неё такой отдачи. Не ожидал, что именно она поддержит меня больше всех. Мы уже были на перроне, когда Ванхи достал из кармана конверт и заговорил несмело: — У тебя был день рождения… а я так ничего тебе и не подарил… — Я же сказал, что ничего не нужно, — перебил я его. — Сказал, да… но мы поговорили с твоей сестрой, оказывается, она тоже тебя толком не поздравила… — Хватит мямлить! Просто отдай ему конверт, — закатила глаза Йери и, шумно вздохнув, вырвала из его руки конверт, чтобы вручить его мне. Я осторожно открыл его, заглядывая внутрь. В нём были деньги. — О нет… я не возьму, нет… — затряс я головой. — Бери, — нахмурилась Йери. — Бери, если не хочешь нас обидеть. Но я продолжал вертеть головой, бросая взгляд то на неё, то на Ванхи. Она присела и взяла меня за руки. — Бери, сказала, — прошептала она, притягиваясь ближе. — Тебе сейчас нужнее. — Спасибо, — ответил я тихо и обнял её. Наверное, мы впервые так крепко обнимались. Я чувствовал её тёплые руки на своей спине даже после того, как Ванхи посадил меня в поезд. Он тоже обнял меня на прощание. И поцеловал в щёку. — Вы провожаете меня как на войну, — улыбнулся я, смотря на них тревожных и печальных. — Да, так и есть. На войну. И воевать ты будешь один, — вздохнула Йери. — Обещаю вернуться живым, даже если потерплю поражение, — сказал я, и сестра улыбнулась мне грустно в ответ. Я лукавил. Она это чувствовала.

***

Поезд прибывал в Сеул в 12:35, всего дорога занимала два с половиной часа. Не так уж много, я, бывало, сидел на одном месте целый день, но эти два с половиной часа показались мне вечностью. Я нервничал, и мне было душно. Я не пил, чтобы не захотелось в туалет, только изредка делал маленький глоток, чтобы смочить губы. Все смотрели на меня изучающе, как на диковинного зверька. Всё потому что рядом со мной стояла сложённая коляска. Обычно люди не замечают сразу, что со мной что-то не так, если я просто где-то сижу… ну пока меня не передернет. Я попытался отвлечься, смотря в окно, ведь никогда нигде прежде не бывал и ничего не видел. Но стало только хуже. Потому что экспресс мчался по чужим краям прямиком в неизвестность. В какой-то момент мной овладела паника. Я понял, что еду один, в никуда, беспомощный, наивный и доверчивый. Жизнь моя полностью зависела от действий других людей. Теперь незнакомых, чужих людей. Потом я вдруг вспомнил Ину и подумал, что лучше уж так, чем как он. Это немного меня успокоило. — Привет, — услышал я детский голос. Девочка лет пяти присела рядом со мной. Её бабушка сидела напротив и читала какой-то журнал. Но немного ранее я слышал, как они шептались про меня. — Привет, — сказал я тихо. — У тебя болят ножки? — спросила она, продолжая смотреть на меня безотрывно. — Да. — Можно я буду твоим доктором? Я растерянно посмотрел на её бабушку, но та делала вид, что очень увлечена своим журналом, очевидно, радуясь, что та, наконец, отвлеклась и оставила её в покое. — Я тебя вылечу, — девочка сложила умоляюще ладошки на груди. — Ну, попробуй, — пожал я плечами. Она радостно улыбнулась и достала из своей маленькой розовой сумочки платочек, которым накрыла мне коленки. Я долго следил за тем, как девочка складывала на меня всякие бусинки и камушки, но потом закрыл глаза и, кажется, немного задремал под её монотонное бормотание. — Всё! — сообщила она громко, заставляя меня очнуться. — Вылечила? — Да. Но сразу не пройдёт. Сразу ничего не проходит. — Это я знаю, да. — Надо пить лекарства и хорошо вести себя. — Думаю, с этим я справлюсь. Девочка снова заглянула в свою сумочку и достала из неё карамельку. — Лекарство, — протянула она мне конфету. Я не хотел её есть, но девочка продолжала смотреть на меня выжидающе. — Спасибо, — сказал я, всё же сунув её в рот. Она была приторно сладкой и липла к зубам, мне ещё сильнее захотелось пить. Девочка победно улыбнулась. Поезд прибыл на Сеульский вокзал, бабушка дернула её за руку, поторапливая идти за ней. — Лекарство на вечер, — шепнула она, вложив мне в руку ещё одну конфетку, и побежала за бабушкой. ГОРЕ. Несмотря на мою панику, добрался я до больницы в целости и сохранности. Хелпером оказался мужчина лет сорока, молчаливый и деликатный, он не задавал лишних вопросов, а четко выполнял поставленную ему задачу. К половине второго мы уже были в клинике. Я доплатил ему ещё две тысячи вон, чтобы он помог мне сходить в туалет, и на этом наше сотрудничество закончилось. Медсестра попросила меня подождать в смотровом кабинете. Я сидел на кушетке в тоненькой больничной сорочке и дрожал то ли от холода, то ли от волнения, а может быть, и от того и от другого. Доктор Ким Сохван, профессор кафедры неврологии и нейрохирургии, заведующий психоневрологическим отделением научно-практического медицинского центра — был врачом такого уровня, что напророченное им будущее уже точно не могло подвергнуться сомнению. Я понимал, что если он скажет, что не может помочь, то надеяться мне больше не на что. Встреча с ним радовала и страшила меня в одинаковой степени. В кабинет вошёл пожилой, сутуловатый мужчина. Он подошёл ко мне и чуть склонил голову, хмуря свои густые, нависшие брови. У меня сердце упало в пятки. — Здравствуйте, — прошептал я и затаил дыхание. — Мин Юнги? — спросил он, сходу начиная прощупывать мои шейные позвонки. — Да. — Ты всегда так дрожишь? — Нет. Мне просто немного холодно. — Холодно… — протянул он задумчиво, добираясь до моих рук. — Когда сгибаю вот так кисть больно? — Немного. — Немного… от одного до десяти? — Восемь. — А чего молчишь? — Думал, нужно терпеть. Он вздохнул и присел на корточки, чтобы осмотреть мои ноги. — На ребро стопы не опирался в детстве? — Нет. — И никогда не вставал? — Я не мог сидеть без опоры, но у меня были ходунки, в которые меня сажали до пяти лет, в них я мог передвигаться, опираясь на пальцы. — А потом? — А потом ходунки сломались. — Понятно… — протянул Ким Сохван. — Так больно? — спросил он, сгибая мне ногу в голеностопном суставе. — Да. — От одного до десяти? — Десять. Он посмотрел на меня долгим взглядом и, едва заметно улыбнувшись, качнул головой. — Ну? Что скажешь мне, Мин Юнги? — вздохнул мужчина, поднимаясь. — Как так могло выйти? Я взглянул на него снизу вверх и замер в недоумении. — Чего молчишь? Как так вышло, я тебя спрашиваю? — повышенным тоном повторил он. Лицо его было таким серьёзным, что я совсем растерялся. — Посмотри, как ты держишь спину, как хорошо держишь голову! Ты мог встать и пойти! Какой ерундой занимались твои врачи и воспитатели? Куда смотрели твои родители? Эта катастрофа, милый мой… это катастрофа… Детский церебральный паралич нужно начинать лечить в детстве, чем раньше, тем лучше. Максимальный результат от реабилитации достигается до восьмилетнего возраста, а тебе сколько? Шестнадцать? — Ким Сохван сложил руки на груди и покачал негодующе головой. — Болезнь твоя только зовётся детской, на самом деле никакая она не «детская». Даже при своевременной, успешной реабилитации могут наступить ухудшения. Для этого достаточно заболеть тяжело простудой или даже просто неправильно подобрать обувь. Да, сам по себе ДЦП не прогрессирует, но прогрессируют его последствия. Если совсем ничего не делать, то спастичность будет только увеличиваться, позвоночник кривиться, суставы выворачиваться. Тот курс реабилитации, что ты прошёл, будучи ребёнком — чушь. Чушь полная! Курсовые реабилитации вообще не подходят больным ДЦП, потому что все наработанные навыки тут же теряются, и с каждым курсом приходится начинать всё заново. До пяти лет «лечили», не помогло, и всё бросили? Как это понимать? Конечно, с глаз долой-то куда проще… И вот результат. Левую ногу придётся оперировать, сухожилия и суставы на правой тоже не намного лучше. Что за безобразие! С кем ты приехал? С матерью? Ну-ка зови её сюда, у меня к ней весьма серьёзный разговор… Я притих, склонив голову. — Мамы со мной нет, — сказал я, чувствуя, как вспыхивают щёки. — Её опекунство надо мной закончилось. — Разве она не забрала тебя домой? — Только на время, по причине некоторых обстоятельств. — То есть, ты остаёшься воспитанником интерната? Я утвердительно кивнул. — Простите, если моё письмо ввело вас в заблуждение, — сказал я, всё же осмеливаясь поднять на него взгляд. — Но с восьми лет я воспитывался исключительно в интернате, и только последние три месяца провёл в доме матери. — С кем ты здесь? Кто-то курирует тебя? — Ким Сохван заметно смягчился, но это больше не имело значения, я уже расстроился так, что с трудом мог соображать, меня совсем затрясло, и я не знал, что должен ответить. Видимо, доктор заметил, как задрожали мои пальцы, потому что присел рядом и положил свою ладонь поверх моей руки. — С кем ты приехал, Юнги? — спросил он снова, потирая мои пальцы. — Я приехал к вам один, — сказал я и закусил губу, ожидая его реакции. — Один? Из Тэгу? — Ким Сохван выпустил мою руку и испуганно прижал ладонь ко лбу. — Да. — А в интернате знают, где ты находишься? — Нет. — А твоя мать? — Знает. — И она отпустила тебя? — Она сказала, что я могу делать, что хочу. Ким Сохван несогласно покачал головой. — Запомни на всю жизнь, парень, если женщина говорит: «Делай, что хочешь», то это значит, что ничего нельзя делать. — Она не хотела ехать, а в интернате уж подавно никто бы не повёз меня в Сеул, если бы я не попал к вам сейчас, то не попал бы уже никогда, что мне было делать? — я замер, отчаянно пытаясь снискать в его глазах понимание. — Ты знаешь, Юнги, я честно, не могу разобрать, глупость это великая или поступок отважного, сильного человека. Но вот что точно — это было опасно для тебя. Твоё несогласованное передвижение и самовольное отлучение из-под опеки — большая проблема. — Ким Сохван отпустил мою руку и поднялся. — Так, всё. Переодевайся и на выход. — Простите, — произнёс я, едва сдерживая слёзы, и принялся складывать документы обратно в рюкзак. Я дал себе обещание быть сильным и не собирался его нарушать, но заплакать всё же очень хотелось. — Нет, это оставь, — забрал он у меня документы. — Там паспорт. — И? Боишься, потеряю? — Без паспорта не купить обратный билет. — А ты уже обратно собрался? — Вы же сами сказали мне уходить. — На выход из смотровой, Юнги. Я продолжал смотреть на него не моргая. Он улыбнулся мне одним уголком губ, добродушно усмехаясь. — В палату идём, — вздохнул Ким Сохван и потрепал меня по волосам. Я вздрогнул, словно очнувшись. Всё это напоминало какой-то сон, и Ким Сохван, тоже был будто какой-то не настоящий. Он стоял прямо около меня, поэтому я протянул к нему руку и сам коснулся его горячей ладони. Мужчина склонился, заглядывая настороженно мне в лицо. Я был для него просто работой, и он вряд ли догадывался, как много для меня значит. Правильно говорят, у каждого свой Бог. Я всегда считал, что Бог в добрых людях. — Ну, ты чего это… — произнёс он полушёпотом, стирая большим пальцем слёзы с моих щёк. — Ты такой терпеливый, что с ума сойти, а сейчас вдруг плакать удумал? Эх, горе ты луковое… Да, горе… Горе — я, и горе мне… Чимин отложил в сторону ноутбук и сел, опустив босые ступни на пол. Он подумал, что его разговор с матерью наверняка закончится так же. Только в отличие от Юнги, он сомневался, что сможет так решительно противостоять женщине, вершившей его судьбу с самого рождения. Чимин не умел принимать сложные решения, и сам не знал, отчего вдруг стал таким смелым. История ли этого возможно даже не существующего мальчика сподвигла его собраться с духом, или собственное выгорание, длившееся годами, придало ему такую смелость, но он вышел из комнаты и с весьма чётким намерением направился к матери. Джордж уехал. Она сидела одна на диване в гостиной и что-то чиркала в блокноте, задумчиво покусывая кончик карандаша. — Мам… — позвал он, присаживаясь в кресло напротив. Пак Дагён отвлеклась от своего занятия и чуть склонила голову набок, внимательно вглядываясь ему в лицо. — Я хотел поговорить с тобой… — начал Чимин, но вдруг замялся и замолчал, предвкушая скандал. — Говори, — сказала она, и взгляд ее похолодел. Он прикусил губу, собираясь с мыслями, и глубоко вдохнул, но женский инстинкт пострашнее детектора лжи, Пак Дагён неожиданно сказала первая: — Хочешь бросить балет?