Танцы в пуантах

Два месяца спустя. Чимин зажмурился и сунул голову под струю прохладной воды. Моей матери здесь нет… Он зажал нос и весь погрузился в грязную воду своей вины. Неважно, как сильно тёр он кожу и как долго находился под водой, мерзость с него не смывалась. Со своим стыдом и одиночеством он не выныривал, чтобы сделать глоток воздуха, пока в лёгких не появилась нестерпимая резь, а в дверь не забарабанил Сонмин, требуя немедленно его впустить. — Чего ты ломишься? — открыл он дверь, прикрываясь полотенцем. — А какого хера ты не отвечаешь? Ты вообще-то здесь не один живёшь, — раздраженно произнёс Сонмин, ткнув его пальцем в плечо. — Ты в ледяной воде, что ли мылся? Холодный, как труп. Сонмин очень старался делать вид, что ничего не произошло. Уклад их жизни почти не изменился. Почти. Они всё так же садились вместе ужинать, только готовил теперь каждый сам для себя, а стул матери пустовал. Не то чтобы никто не садился на него специально, скорее он не занимался по привычке. Будто бы она все ещё была с ними… В ванной стояли баночки с её кремами, спальня осталась нетронутой. Её шелковый халат висел на дверце шкафа. Её чашка для кофе, покоилась на своём привычном месте, к ней тоже никто не притрагивался. Можно было решить, что их мать осталась жива. Что она на самом деле не погибла, а находится в каком-нибудь госпитале, и вот-вот вернётся домой. — Я сейчас уеду. Доберёшься с утра сам? — нарушил тишину за ужином Сонмин. Когда-то мать возила их в театр, теперь же, после случившегося, Сонмину пришлось взять себе старенькую малолитражку, чтобы добираться до работы и обратно. Но подвозил он его редко, потому что почти никогда не ночевал дома. — Да, — ответил Чимин, тыкая отрешённо палочками в броколли. — Хорошо, не проспи, — он выпил свой чай в несколько глотков и едва не бегом рванул к себе в комнату. Чимин завидовал его силе. Их матери не стало одиннадцатого ноября, а четырнадцатого Сонмин вышел на сцену и блестяще исполнил свою главную партию в «Корсаре». Он продолжал встречаться с женщинами, оставаться лучшим танцором и быть душой компании. А в следующем сезоне он сыграет главную роль в «Пиковой даме». Жизнь Сонмина продолжалась. А его замерла. Может быть, она бы тоже продолжалась, если бы не тот факт, который стал известен всем, о котором шептались за его спиной, но не высказывали в глаза: он виноват в том, что случилось. Возможно, его бы даже уволили из театра, если бы не Сонмин. Влияние брата росло и крепло, а вместе с тем и его слово. Тёмный коридор… серые стены, пахнущие сыростью… холодная артистическая… Чимин больше не мечтал сбежать из этого ада. Он превратил его в своё наказание, которое принимал теперь смиренно, без ропота и плача. Сонмин захлопнул за собой дверь, и дом мгновенно погрузился в мёртвую тишину. Пак подумал, чем мог бы заняться, но не придумал ничего лучше, чем ходить из угла в угол комнаты, переставляя и перекладывая вещи с места на место. Имитация занятости. Имитация жизни. Ноутбук покрылся пылью на подоконнике. Чимин перестал его прятать. В этом больше не было нужды. Он подумал, что так и не узнал, чем закончилась история Мин Юнги, мальчика, что продолжал бороться, даже когда казалось, что в этом нет смысла. Пожалуй, Юнги мог бы дать ему совет… ДВИГАЙСЯ. Меня поместили в палату, где было всего две койки. Причём, вторую никто не занимал. На стене висел телевизор, в углу тихо гудел небольшой холодильник, рядом стоял стол, были даже электрический чайник и микроволновка. Душ и туалет находились прямо в палате, и главное — везде имелись поручни. Удобство и комфорт, к которым я так не привык, что никак не мог перестать удивляться. Я занял койку у окна. И некоторое время просто сидел и смотрел на небольшой больничный скверик, где гуляли другие пациенты. Потом позвонил Йери и Ванхи, чтобы сказать, что у меня всё в порядке и ещё раз поблагодарить за помощь. Но признаться честно, я не был в порядке. Я чувствовал себя тоскливо, а слова Ким Сохвана об упущенном времени лежали теперь у меня на душе камнем. Навалившееся вдруг на меня одиночество сделало явственными все звуки вокруг. Тикали громко на стене часы, время от времени звонил где-то в конце коридора телефон, шумела листва деревьев за окном, ворковали под крышей голуби… Я лёг и укрылся одеялом, прижав к груди учебник французского, что подарил мне Хосок. Я прибегнул к старой, хорошо изученной схеме: закрыл глаза и попытался представить себя в интернате и что по соседству лежит мой лучший друг, стоит только руку протянуть… Раздался телефонный звонок. Я вздрогнул, распахнув глаза. Быть может, мои мысли имели какую-то силу, быть может, Хосок каким-то неведомым образом за сотни километров ощутил мою тоску, не знаю, но именно в это смутное для меня мгновение я услышал, наконец, в трубке его голос. — Куда ты пропал? Я столько раз звонил тебе… Где ты? — затараторил я, не дав ему и слова сказать. — Всё в порядке? — Прости, Юнги, — произнёс Хосок тихим, хриплым голосом. — Я заболел. Он тяжело вздохнул. Я помню, как у меня внутри всё сжалось. Я схватил ртом воздух и замер. Хосок проходил обследование в онкоцентре, что могло быть страшнее фразы: «Я заболел»? — Господи… — прошептал я… — О нет, не в том смысле! — всё тем же хриплым голосом вскрикнул Хосок. — Я загрипповал и меня перевели в инфекционку. Так вышло, что попал я туда без сознания. У меня не было телефона, чтобы позвонить. Он остался в палате другого отделения, и его вместе со всеми вещами отправили в камеру хранения. Я, наконец, смог нормально дышать. — Мне уже намного лучше, думаю, ещё недельку и выпишут, — сообщил он более бодро, очевидно почувствовав моё смятение. — Больше никаких новостей? — спросил я осторожным тоном, чтобы он понял, о чём я. — Нет, больше никаких. Всё хорошо, — успокоил меня Хосок. — Лучше расскажи, как у тебя дела? Ты вернулся в интернат? Видел кого-то из наших? — Я в Сеуле, брат… — вздохнул я в трубку. И рассказал ему всё, что случилось со мной после его отъезда. Рассказал о письме доктору Ким Сохвану, о его ответе, и о том, почему мне пришлось ехать в Сеул одному. Конечно, я не гордился тем, как разговаривал со своей матерью, и было позорно признаваться в том, что я не сдержался и расплакался, нарушая все данные самому себе клятвы. Но это ведь был Хосок, с ним я мог этим поделиться. — Теперь это всё неважно. Выдохни и двигайся вперёд, — сказал мне друг. И он был чертовски прав. Теперь это всё неважно. Есть только я, рождённый быть героем, и моя болезнь. Пока я молод у меня есть шанс, но мы дэцэпэшники стареем быстрее, больнее и неправильнее. Выбор тут невелик: сдаться и скатиться в ритуальную дебильность, чтобы суметь довольствоваться своим жалким существованием или двигаться вперёд. Это долгий путь, трудный и тернистый. Но шанс пожить хоть немного обычной жизнью слишком заманчив. Каково это, ступать босыми стопами на холодный пол? Каково это, ходить в туалет по нужде, а не по расписанию? Каково это, самому заниматься простыми делами: ходить в магазин, выбирать и покупать то, что понравилось, иметь возможность отправляться куда-то с друзьями или даже одному. Господи, да хотя бы просто выйти на улицу?! Выйти, вдохнуть полной грудью воздух и зашагать по нагретому солнцем тротуару… Мне шестнадцать, я хочу жить, хочу любить, хочу верить и надеяться. Я хочу двигаться вперёд. Я должен двигаться вперёд. Двигаться. Двигаться. Двигаться. СПАСИБО ЗА БОЛЬ. Доктор Ким Сохван к моему удивлению вообще не назначал своим пациентам занятия по ЛФК, вместо этого с нами работали физиотерапевты, авторские методики которых были куда эффективнее, по его мнению, чем лечебная гимнастика или любые другие физкультурные мероприятия. Так это или нет, я пока сказать не мог, потому что первые два с половиной месяца восстанавливался после ряда операций, что доктор Ким Сохван провёл мне на ногах, возвращая моему суставному и связочному аппарату анатомическую и физиологическую правильность. За это время я смог привыкнуть к больничному расписанию и почти привык к несолёной еде. Так что моё пребывание на больничной койке, на комфортной больничной койке — следует уточнить, переносилось мной без особой трагедии. Послеоперационный период был самый сложный. Все эти перевязки и фиксаторы причиняли мне ужасную боль. Но, как выяснилось, физическую боль я терплю лучше, чем моральные страдания, поэтому больше я не плакал. Мне вправляли суставы, я, стиснув зубы, молча терпел. Мне обрабатывали швы и накладывали новые повязки, я отворачивался в сторону и терпел. Мне кололи уколы, я жмурился и терпел. А после всего говорил «спасибо». Иногда доктор Ким Сохван приходил ко мне вне обхода. Он садился на край моей кровати, доставал свой блокнот и подолгу расспрашивал меня о моем самочувствии, о старых и новых симптомах моей болезни. Всё потому, что мне оказалось сложно подобрать препарат для лечения спастики и гиперкинеза. Первые таблетки дали неплохой результат, но мне всё время хотелось спать, я чувствовал такую усталость, что едва мог самостоятельно одеться, а однажды я заснул прямо во время разговора с Ким Сохваном. Мне назначили другой препарат. Сначала всё было неплохо, но на третий день меня начало тошнить. Тогда его заменили новыми уколами, но тошнота не проходила. Следом рухнул гемоглобин. Теперь мне кололи ещё и препараты железа. Я не мог оторвать голову от подушки, в глазах сразу темнело, всё плыло и кружилось. Мне казалось, что мои мучения никогда не закончатся. Я только и делал, что блевал и валялся целыми днями на койке, молясь, чтобы всё стало хотя бы так же, как прежде. Потом доктор Ким Сохван прописал мне капельницы, и уже после второй я почувствовал себя лучше, после он заменил их новыми таблетками, и о чудо, они мне подошли. Я снова мог нормально есть, и вообще чувствовал себя лучше. Меня перестало так сильно кривить и дёргать, мои ноги зажили, и я начал посещать занятия у физиотерапевта. Эти занятия действительно не имели ничего общего с ЛФК, где мы повторяли одно и то же движение по сто раз. Физиотерапевт работал со мной по методикам Фельденкрайза и Войта. Метод Фельденкрайза был основан не на заучивании движений, как в лечебной гимнастике, а на создании новых, нейронных связей. Иначе говоря, мы заново учились двигаться. Здоровые люди думают, что движение — это что-то само собой разумеющееся и естественное, данное нам природой от рождения. Но это не так. Ребёнок учится двигаться с рождения. Пробует дотянуться до чего-то ручкой, снова и снова пытается что-то схватить, потрогать, ударить. Учится держать голову, потом — ползти и сидеть, потом — вставать, держась за край кроватки, и, наконец, делает первый шаг. Некоторые мамочки говорят: «А мой просто встал и пошёл». Нет, не просто. Прежде был целый год ежедневных тренировок. Дети с церебральным параличом ничего этого не умеют. При травме в ЦНС происходит блокировка связи между головным и спинным мозгом, от которых, собственно говоря, и зависит управление движением всего тела. Поэтому та программа развития двигательной активности, заложенная в нервной системе человека с рождения, просто не может запуститься самостоятельно. Вот почему нам необходима посторонняя помощь, чтобы чему-то научиться. На занятии физиотерапевт, используя методику Фельденкрайза, учил меня двигаться самыми разными способами, чтобы мой мозг мог сам выбрать для себя самый простой и эффективный способ. Методика Войта подразумевала под собой надавливание на определённые точки тела с целью вызвать непроизвольные движения, которые одинаковы у всех людей. Наши движения — это не что иное, как мышечное сокращение, осуществляющееся через точки в спинном мозге, которые в свою очередь активизируются в головном мозге. А так как последний у меня повреждён, то и связь, обеспечивающая движения тела, тоже нарушена. Метод Войта заменяет утраченную способность ЦНС управлять двигательной активностью с помощью внешнего рефлекторного раздражения. То есть, если надавливать на определённые точки, происходит рефлекторная локомоция — бессознательный ответ тела в виде мышечного сокращения в определённой зоне на воздействие извне. И если делать это регулярно и целенаправленно, то рефлекс закрепляется, что может позволить восстановить связь между головным и спинным мозгом. Этим мы и занимались. Мне всё ещё было больно, но я продолжал говорить «спасибо». Я чувствовал себя немногим лучше, и ужасно устал, но мне хотелось верить, что для результата прошло ещё недостаточно времени. Я нашёл в кармане толстовки конфетку, которую вручила мне девочка в поезде, и положил её «лекарство» на тумбочку рядом с кроватью. Время от времени она попадалась мне на глаза, и я вспоминал, что «Сразу ничего не проходит» и понимал, что нужно терпеть. СТРОКИ, КАК СПАСЕНИЕ. Что ещё отличало эту клинику от интерната, так это её подопечные. В отличие от нас, брошенных калек, способных вызвать разве что чувство жалости, там находились пациенты определённого статуса и достатка: дети обеспеченных родителей или люди состоявшиеся. Было интересно общаться с теми, кто, несмотря на свои ограниченные возможности, смог преуспеть в каком-либо деле. Так, я познакомился с женщиной, тоже инвалидкой-колясочницей, работающей в одном крупном журнальном издании. Мы стали частенько выбираться вместе на прогулки в сквер, во время которых рассказывали друг другу о себе и о разных вещах, справедливых и не справедливых. Она делилась со мной теми трудностями, через которые прошла, обучаясь на журфаке в вузе, и делилась со мной опытом, признаваясь в своих неудачах и разочарованиях. Общаясь с ней, я получал важные знания о взрослой и самостоятельной жизни инвалида, которых не давали в интернате, там нас готовили только к одному — к такому же жалкому существованию в ПНИ для взрослых. — Что-то ты совсем загрустил, переживаешь из-за школы? — спросила меня Ли Чонхва. Я действительно выражал ей своё беспокойство по поводу обучения. Меня и так взяли в интернатскую «школу» старше положенного возраста, так ещё придётся и на второй год оставаться, поскольку этот я благополучно пропускал, находясь на лечении. Впрочем, на самом деле, это не так уж сильно меня и волновало. Я уже давно понял, что хорошо учиться в школе и быть умным — это совершенно разные вещи. — Нет, — ответил я тихо и опустил голову, чтобы она не могла заглянуть мне в лицо. — Милый, твоя мама или папа звонят тебе? Она догадалась. Наверно, это было и не сложно. Меня никто не навещал. И я оттуда тоже никуда не девался. Я покачал отрицательно головой и ощутил на себе тёплый, сочувствующий взгляд. — Всё нормально, — я пересилил себя и улыбнулся ей. — Я часто созваниваюсь со старшей сестрой и друзьями. Просто иногда бывает немного грустно. Ничего не могу с этим поделать. Но разве не у всех так? — У всех, — кивнула задумчиво Ли Чонхва. — Все устают, милый. Даже самые сильные и выносливые. Но одно дело, когда нападает временная хандра, и совсем другое — непроходящее чувство собственного несчастья. Она положила свою ладонь мне на руку и погладила пальцы. — Смотри, какие у тебя красивые сильные руки, мягкие, пальцы длинные, прямые, хоть на фортепиано играй, трудно поверить, что когда-то было иначе. Помню, когда мы познакомились, ты не мог самостоятельно доехать на коляске от палаты до процедурной. Я пошевелил пальцами, перевернул руку и взялся за её ладонь. — Мне сложно радоваться чему-то, потому что… — я вздохнул и замолчал, не зная, как объяснить ей странную мешанину собственных чувств. — Потому что ты на перепутье, — закончила она за меня. — Всё новое страшит, особенно то, чего так сильно желаешь. Это нормально. Взгляды наши встретились. Ли Чонхва едва заметно улыбнулась. — Запутался? — спросила она, смотря на меня с пониманием. — Немного, — признался я. Мы сделали ещё кружок вокруг небольшого искусственного прудика и вернулись обратно в корпус. — Попробуй начать вести личный дневник, записывай свои мысли и чувства, может быть, это поможет тебе разобраться в себе, — сказала она на прощание, и мы разъехались по палатам. Через две недели она вернулась домой, и мне показалось, я лишился довольно близкого друга. Больше я ни с кем не мог поговорить откровенно. Я не хотел звонить Хосоку в плохом настроении и расстраивать его, и не хотел звонить Йери или Ванхи, чтобы ныть и жаловаться им в трубку. У меня пока не получалось встать, и я не знал, смогу ли когда-нибудь это сделать, смогу ли однажды совершить свой первый шаг, но в целом дела мои обстояли неплохо. Я не был намерен сдаваться, и мне не хотелось, чтобы они приняли минуты моей тоски и печали за слабость или отчаяние. Но, тем не менее, эти минуты я должен был как-то проживать. Я решил попробовать вести дневник, но не знал, как начать его. Поразмышляв, я понял, что проблема вовсе не в том, что происходит сейчас, проблема в моей предыстории. Тогда я подумал, что мог бы написать автобиографическую прозу. Я взял ноутбук и начал свою историю с самого начала, с того, что ещё мог помнить. Мне было не так уж важно, насколько хорошо у меня это получится, я не собирался её никому показывать, я искал в написанных строках утешение. Чимин нахмурил брови, смотря в экран. Ползунок в текстовом документе дошёл до крайнего нижнего положения, но он зачем-то всё равно заводил им, пытаясь сдвинуть ещё. — Всё?! Конец? — разочаровался Чимин вслух. Не может быть… нет. Проза не закончена. Юнги не закончил её… — подумал он и погладил рукой клавиатуру, осознавая теперь уже наверняка: — Мин Юнги существует. Он снова и снова читал последние строки. Чувство неудовлетворённости мешало просто захлопнуть крышку ноутбука. Внезапно к нему пришла странная мысль проверить браузер. К его разочарованию тот не содержал в себе никакой информации. Ничего, что могло бы хоть как-то помочь узнать что-то о бывшем владельце. Чимин вздохнул, разочарованно поджимая губы, и ткнул от безысходности курсором в строке почтового ящика. А дальше произошло то, что, как он решит позднее, может сойти за удачу всей жизни, или некое божественное благословение. Но, так или иначе, он рассмотрел в стандартной функции автозаполнения необычайно добрый знак. YoonG@ — он несколько раз провёл курсором по его имени, подумав, что мог бы попробовать написать ему письмо… Вот только что сказать? «Прости, я прочитал твою рукопись и переживаю о том, что случилось с тобой дальше?» или «Пожалуйста, помоги мне! Научи меня быть таким же сильным, научи жить дальше…» А может быть, вообще ва-банк? Рассказать о себе правду? Мерзкую, грязную правду… Чимин захлопнул ноутбук и, отложив его в сторону, забрался под одеяло, сворачиваясь калачиком. Слишком отвратительно.