Танцы в пуантах

Всю ночь Чимин проплакал. Тихо. Давя собственные всхлипы плотно прижатой к губам ладонью. Сонмин ночевал дома. Время от времени он заглядывал к нему. Подходил осторожно к кровати и касался едва ощутимо кончиками пальцев его руки или шеи. Нет, я не умер, я ещё теплый… — отвечал ему мысленно Чимин, старательно делая вид, что погружён в крепкий сон. Утром они встретились на кухне. Сонмин сидел за столом и намазывал батон маслом, хотя должен был быть уже на работе. Увидев его, он отложил в сторону свой бутерброд и принялся внимательно следить за каждым его действием. — Ты поедешь со мной в театр? — спросил, наконец, он. — Нет, — ответил Чимин. Брат продолжал сверлить его взглядом. В безмолвном разговоре ещё не была поставлена точка. Чимин встретился с ним глазами и вдруг понял, что весь гнев Сонмина, вся его дерзость исчезли. Он казался просто ужасно печальным. Он сожалел. Чимину тоже было жаль. Они должны были обняться и сказать друг другу слова искренних извинений, должны были поговорить, выслушать друг друга, может быть, даже ещё немного покричать, или вместе поплакать, но, в конце концов, примириться. Потому что они были семьёй, а семьи всегда так поступают. Однако каждый молчал. Чимин залил лапшу кипятком. Голодный желудок сжался от запаха бульона. — Чимин, прости, — не выдержал первый Сонмин. Чимин был зол на брата за его твердолобость, но не держал на него обиды, потому что тот вопреки своей грубости не желал ему плохого, и на самом деле, как бы стыдно ни было признаваться, но он во многом был прав. Однако вместо всего этого, Чимин выдал гневно ему в глаза: — Ты лишил меня Юнги, я тебя ненавижу. Он взял в руки чашку и ушёл обратно к себе в комнату, где съел, огромную по его меркам, порцию лапши в одиночестве, сидя на полу у кровати и согнувшись, словно доходяга. Он клонился всё ниже и ниже… Паркет был прохладный. Ему хотелось лечь и прислониться к нему лицом. Послышалась приглушенная вибрация. Чимин вздрогнул, выпрямляясь. Чувство страха обвилось змеей вокруг позвоночника. Вряд ли там могло быть что-то хорошее… Юнги: Проверь почту. Чимин тут же открыл электронную почту. Юнги прислал ему письмо — текстовый документ. Он секунду помедлил и нажал на иконку файла. ВДОХ-ВЫДОХ. Четырнадцать месяцев. Мне понадобилось ещё четырнадцать месяцев, чтобы встать. Не так уж много, если учесть, что прежде сделать это у меня не выходило шестнадцать лет. И вот мне почти восемнадцать, и я делаю миллионную попытку устоять на ногах. Я зажмурился, вцепившись руками в железные поручни так, будто от этого зависела моя жизнь. Чужие ладони соскользнули с моей поясницы. Секунда… две… я медленно выдохнул, открывая несмело глаза. Я стоял. Но это не вызвало у меня никаких эмоций. Я уже поднимался на ноги. Держался несколько секунд, а потом вновь падал обратно в коляску, и хорошо, если чужие руки успевали меня подхватывать. И так раз за разом… раз за разом… — Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… — зашептал я, до боли кусая губу. Физиотерапевт тихо вздохнул за моей спиной. Я простонал, готовясь сделать свой первый маленький шажок, и вновь вспомнил Нила Армстронга. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, в горле пересохло. Я весь вспотел, пытаясь оторвать правую ногу от пола. Но ничто не помогло мне, ни молитвы, ни надежды. Усилия мои были напрасны. У меня снова ничего не вышло. — Я сейчас упаду, — предупредил я физиотерапевта, чувствуя, что начинаю дрожать от слабости. — Ты молодец, ты большой молодец, — сказал мне реабилитолог, сажая меня на пару с физиотерапевтом в коляску. Но я не чувствовал себя молодцом. Я чувствовал себя неудачником. Мне хотелось расплакаться, но я удержался. Расплакался позже. Когда остался один. У меня больше не осталось сил. Я устал. Очень сильно устал. От боли, от нагрузок, от уколов, от таблеток. И от этой палаты я тоже устал. Я пробыл в больнице почти два года и за последние несколько месяцев трижды собирал вещи, собираясь вернуться домой. Представлял себе, как приеду обратно к матери, буду просить прощения, признавать свою неправоту. У меня внутри всё переворачивалось, когда я думал о том, что мне придётся провести в её доме ещё какое-то время, прежде чем она определит меня в ПНИ для взрослых. Потом я представлял себе этот самый ПНИ с его полоумными стариками, свинячьей жратвой и персоналом конченых недосанитаров, и мне хотелось умереть. Здесь и сейчас. Я не знал, куда мне деваться, что дальше делать, и чувствовал себя запертым в какой-то коробке. Я не мог учиться и пропускал второй год школьной программы. А соответственно не мог подать и заявление ни в один колледж, чтобы учиться дистанционно, потому что для этого требовалось закончить хотя бы среднюю школу. Замкнутый круг. Я мог только читать книжки из больничной библиотеки и понимал, что там, за стенами этой клиники, меня ничего не ждёт. Ничего, кроме ПНИ, где я, скорее всего, убью себя. Мне было страшно. То чувство радости и победы, что я испытал, впервые встав на ноги, давно покинуло меня. Да я мог подняться с чужой помощью, разумеется, вцепиться в эти несчастные, стоящие параллельно друг другу металлические поручни и простоять так пару минут. Но этого было недостаточно. К черту все обещания и клятвы. Я рыдал после каждой неудачи. Выл как белуга. Ничего нового, я просто очередной раз не смог сделать ни шага. Ничего нового, ночью у меня очередной раз случилась паническая атака. Четвёртая за месяц. Боже, как я устал… — Дыши медленнее! — строго сказал Ким Сохван, прижимая к моему лицу кислородную маску. — Глубже! Вдох! Медленный выдох… Вдох! Медленный выдох… Какое несчастье, что приступ моего удушья совпал с его дежурством. Мне не хотелось расстраивать его, хотя ему, конечно, и так обо всём докладывали, но слышать от кого-то о подобном и видеть воочию — совершенно разные вещи. Чем сильнее я хрипел и трясся, тем сильнее мял он мою руку, выдавая своё неравнодушие. — Медленнее, сынок, медленнее! — произнёс доктор Ким слегка надрывно. Сынок… Я громко застонал, понимая, что не могу сдержать слёз. Солёные капли поползли по щекам, противно скатываясь куда-то за шиворот. — Седативка… — протянула шприц вбежавшая в палату медсестра. — Выйди! — крикнул Ким Сохван, отталкивая её руку. Девушка положила шприц на тумбочку и выбежала. Доктор Ким отложил в сторону кислородную маску и взял меня за плечи, рывком прижимая к себе. — Ну-ка тихо! — скомандовал он, укладывая мою голову себе на грудь. Я замолчал и вообще перестал дышать. В груди болело, перед глазами всё плыло. Я зажмурился, хватаясь за его халат. — Тихо, — повторил он уже более мягко и погладил меня по волосам. — Дыши и повторяй за мной… Давай вместе. Вдох. Выдох… Десять. Я со стоном вдохнул, прерывисто выдыхая. — Считай, Юнги. — Десять… — прохрипел я. — Вдох. Выдох… Девять. — Девять… — Глубокий вдох! Медленный выдох… Восемь. — Восемь… Голос его действовал на меня как мантра. Мы досчитали до одного, и Ким Сохван отпрянул, заглядывая мне в лицо. — Легче? — спросил он, проводя ладонью по моим влажным щекам. Я дышал. Немного неровно, но свободно. Не знаю, что помогло мне успокоиться: его объятие или его голос, но удушье отступило. Я не мог говорить в ту минуту, но если бы мог, то сказал бы ему самые большие слова благодарности, какие только знал.

***

Утром я проснулся с чувством горького стыда, и продолжал рефлекторно всхлипывать, судорожно вздыхая. Было тихо. Я проснулся раньше подъёма. Через приоткрытое окно до меня доносилось чириканье птиц и тихий шелест листвы. Солнечный свет заливал палату. Я хочу быть на природе, — подумал я. — Хочу пройтись меж деревьев. Хочу трогать листву, держать в руках цветы. Хочу вернуться в Тэгу. Хочу поговорить со своей мамой. Хочу чувствовать тепло и безопасность. Хочу, чтобы перестало болеть. Хочу, чтобы всё это закончилось. Хочу чувствовать себя свободным. — Как ты, котёнок? — заглянула ко мне медсестра. — Нормально, — прохрипел я, тихо вздыхая. Она села рядом и, положив металлическую чашу на мою тумбочку, помогла мне приспустить штаны. В ягодичную мышцу делать уколы было уже невозможно, меня начали колоть в бёдра. — Терпи, котёнок, — сказала женщина, взяв из чаши шприц. — Скоро эти уколы закончатся. Закончатся. Начнутся другие. Доктор Ким обязательно назначит что-то другое. На самом деле, моё пребывание в его клинике было не таким уж бескорыстным актом доброй воли и милосердия. Ким Сохван писал какой-то научный труд об адекватности разного рода лечения детей со стойкими поражениями головного мозга и возможности развития у них адаптивно-приспособленческих навыков. Иначе говоря, я был для него личной лабораторной мышкой, с которой он мог делать всё, что угодно. За моей спиной не стояли состоятельные родители, готовые в случае чего разорвать за своё погубленное чадо. За моей спиной вообще никто не стоял. Но я был не против быть для него рабочим материалом. При всей своей власти надо мной, он хорошо ко мне относился, был добр. Я ему доверял. Да и что ещё мне осталось делать? — Как настроение? — спросил меня реабилитолог, встречая у входа в спортивный зал. После того, что случилось ночью, за меня переживал весь медперсонал. Немудрено, мы уже успели сродниться за это время. — Всё хорошо, — сказал я, заставляя себя улыбнуться. — Вот и прекрасно, начнём. Начнём. Я громко простонал, поднимаясь с чужой помощью. Ночные слёзы сделали меня слабее. Я крепко ухватился за поручни. Глубокий вдох. Медленный выдох… Пять. Я уже пережил самое худшее… Четыре. Всё позади… Три. Я делаю всё правильно… Два. Глубокий вдох, медленный выдох. Я могу дышать… Один. Я свободен. Я оторвал правую ногу от пола и шагнул вперёд. НЕ СЕМЬЯ. Если кто-то думал, что моя мать обомлеет, открыв передо мной дверь, то вы ошиблись. Этого не произошло. Она окинула меня равнодушным взглядом и молча распахнула передо мной дверь. Господи, за что она так ненавидела меня? Неужели за ту мою грубость, что я проявил в шестнадцать лет? — Привет, — сказал я, топчась на пороге. Она кивнула, продолжая меня рассматривать. — Проходи, что стоишь… — вздохнула мама. Я снял обувь, но продолжал стоять. Я больше не злился на неё. Я скучал. На самом деле я очень по ней скучал. Хотя, наверное, не совсем по ней, а скорее просто по матери, которая была мне очень нужна. Я понимал, что она не любит меня. И понимал, что не нужен ей. Я всё понимал. Но где-то в глубине души я надеялся, что, может быть, мы всё же сможем друг друга хотя бы не ненавидеть. Для этого кто-то должен был уступить. Я знал, что, скорее всего, пожалею об этом, но шагнул к ней навстречу и обнял. — Я уж думала, ты не вернёшься, — сказала она тихо, укладывая свои ладони мне на спину. Я ничего не почувствовал. Это как обнимать холодный камень. — Я ненадолго, — ответил я, принимая это решение на ходу. — Где Йери? — спросил я, отпрянув, и побрёл в сторону кухни. Я шёл медленно, сильно хромая на левую ногу, и знал, что она смотрит на меня. Мне пока было тяжело преодолевать длинные расстояния без остановки, я ещё только учился управлять своим телом и чувствовал себя под чужими взглядами неловко. — Должна скоро вернуться с учёбы. Ты куда-то торопишься? — Нет, не тороплюсь, — сказал я, хотя на самом деле предпочёл бы побыстрее увидеться с Хосоком. Я должен был остановиться у него, мы договорились, что сначала я заеду к матери, повидаюсь с родными, а к вечеру он заберёт меня к себе. Я приехал без вещей, только с совсем легким рюкзаком, в котором лежали лишь документы, одна чистая футболка и сменное белье. Я не мог нагружать спину сильнее, иначе бы мой центр тяжести сместился, чего допускать мне было нельзя. В руках я тоже пока не мог ничего переносить, потому что любое действие требовало от меня огромной концентрации. А концентрироваться и на руках и на ногах одновременно у меня не выходило. Поэтому всё, что я не смог с собой взять, согласилась пока оставить у себя одна из медсестёр. Я был уверен, что вернусь в Сеул. Я скучал по Тэгу ровно настолько, насколько мог скучать по городу человек, наблюдающий его лишь из окон домов и автомобилей, скучал по людям, что остались здесь и были мне дороги, но место моё было в Сеуле. У меня не было никаких доводов. Я просто это знал. Открылась входная дверь. Я услышал, как звякнули брошенные на тумбочку ключи. — Юнги? Где ты? — позвала меня Йери, голос её звучал взволнованно. Я не собирался устраивать сюрпризов и предупредил о своём приезде заранее. В отличие от матери она восприняла эту новость довольно тепло, во всяком случае, сказала, что будет рада меня видеть, и, кажется, не лгала. Я увидел её в дверном проёме и замер. Господи, как она была красива. Йери тоже замерла. Глаза её заблестели. Что-то в моём облике заставило её оробеть. Она посмотрела на меня снизу вверх и несмело шагнула навстречу. — Юнги… Можно обнять тебя? Я протянул к ней руки, не понимая, зачем она спрашивает. Сестра обхватила меня руками, смущённо опуская взгляд. Я не был намного её выше, но она вдруг показалась мне очень маленькой в моих руках. — Ты стал такой… взрослый… — произнесла она, положив голову мне на плечо. — А ты ещё красивее, — я чуть сильнее сжал её в объятиях, и Йери отрывисто выдохнула. — Я так рада… так рада видеть тебя… — зашептала она. — Я тебя тоже, — сказал я, освобождая её. Йери отодвинула передо мной стул. Я сел за стол. Мама, не спрашивая, начала разливать по тарелкам суп. Она продолжала молчать, мне казалось, моё присутствие тяготит её. — Какие у тебя планы? — спросила меня сестра. — Я приехал, только чтобы увидеться. Я ещё могу пойти в этом году в вечернюю школу… — Почему не здесь? — вмешалась мама. — Ты можешь учиться и здесь, для этого нет необходимости ехать опять в Сеул. Или тебе там понравилось? — я расслышал в её голосе нотки ехидства, и не я один. — Конечно, это же Сеул. Мне бы тоже понравилось, — улыбнулась Йери, стараясь разрядить обстановку. — Я должен наблюдаться у доктора Ким Сохвана, — ответил я. Разумеется, для этого мне не нужно было переезжать в Сеул, но я подумал, что это довольно весомая причина, чтобы избежать последующих неудобных вопросов. — И на что ты будешь жить? Или твой доктор к себе домой тебя возьмёт? Или уже взял? Это было грубо. Я отложил ложку в сторону, понимая, что не смогу съесть с её стола и крошки хлеба. — Мам… — зашипела Йери. Я посмотрел на неё, глаза наши встретились. Ревность. Она не любила меня, зато ревновала. И в этом была вся моя мать. Она не заботилась обо мне, но кричала о том, как ей тяжело. Бросила меня в интернате, мимо которого каталась каждый день с ледяным сердцем, но потом, внезапно объявившись, плакала, когда я отказался ехать к ней на выходные. Я всегда был для неё обузой. Но обузой очень удобной, меня можно было оттолкнуть, а можно было за меня спрятаться. Мол, что вы все хотите от меня? Посмотрите, у меня больной ребёнок, я устала, я несчастна, я делаю всё, что могу… — Я не собираюсь у тебя ничего просить, — сказал я прямо. — Я приехал просто повидаться. — Я не это имела в виду, — произнесла она оскорблённо. — Бога ради, мама… — застонала Йери. — И чем ты планируешь заниматься? Йери говорила, ты хочешь быть переводчиком? — спросила она более мягко. Я кивнул. Я рассматривал этот вариант, но только в качестве подработки. Во-первых, потому что я мог работать только с текстами. В клинике я познакомился с девушкой, которая владела французским языком, она помогала мне с произношением, пока находилась на реабилитации, но этого всё равно было недостаточно. А во-вторых я рассчитывал за год наверстать то, что пропустил и поступить на журфак. Но я никому, кроме Хосока, об этом не говорил, потому что был уверен, что меня вместе с моими планами поднимут на смех. Подумать только, корявый уродец встал на ноги и решил, что может теперь быть таким как все, может чего-то добиться… — Йери в этом году перевелась на инженерный факультет, — сообщила мама. Я и так это знал, мы ведь созванивались, но сказал: — Надеюсь, там тебе понравится больше. Она поджала губы. Ей нигде не нравилось. Йери любила веселиться и встречаться с парнями. И я не мог её в этом упрекать. Она была слишком красива, чтобы проводить свою прекрасную молодость над бесконечными скучными чертежами. Мы ещё немного поговорили, а потом мне позвонил Хосок, предупреждая, что скоро будет. Чему я был очень рад, потому что наши темы для разговора себя исчерпали. Я любил свою сестру и был терпим к своей матери, но мы не были больше семьёй, и это был тот случай, когда «короткие встречи хороши тем, что коротки». Я так и не поговорил с матерью о том, о чём хотел поговорить. Но теперь мне казалось, в этом уже не было и нужды. Я ещё раз обнял её, теперь уже точно зная, что увижусь с ней нескоро, она вскользь коснулась губами моей щеки. Я вновь ничего не почувствовал. — Пока, мама. Увидимся, — шепнул я ей и вышел за дверь. Йери вышла вместе со мной, чтобы меня проводить. Мы остались наедине и я спросил: — Как там отец? Ты с ним видишься? — Давно не виделась, — вздохнула сестра. — Но вроде бы у него всё неплохо… Я несколько раз кивнул, поджав губы. — А Ванхи? В первое время мы часто созванивались, потом стали делать это реже, потом перебрасываться изредка сообщениями, и, в конце концов, наступила тишина. — Весь в работе, весь в делах. Его сложно выловить… Мы вышли из лифта, и Йери дернула меня за руку, призывая остановиться. Я обернулся посмотреть на неё. Она стояла потупившись. — Юнги, я хотела сказать, что мне очень жаль… — сказала она тихо, поднимая на меня робкий взгляд. — Прости меня за то, что я обижала тебя. Прости за тот рис… и за кашу, за зайца того тоже прости. И за всё то, что я тебе наговорила. — И ты прости меня за мою грубость, — я положил ей руки на плечи и притянул к себе, целуя в лоб. — Я люблю тебя. Йери прижала пальцы к уголкам глаз. — Я тебя тоже, — она крепче сжала мою ладонь. — Ну, ты чего? Ты чего плачешь? — заглянул я ей в лицо. — Я тоже люблю тебя, — повторила Йери и прижалась к моей груди. Всего на пару секунд и сразу отпрянула. — Идём, там Хосок ждёт, соскучился наверно до скрежета зубов. — Она вытерла рукавом лицо и уверенно шагнула вперёд, распахивая подъездную дверь.