Танцы в пуантах

ЛАПУШКА. Я не рассказал Чимину о плохих новостях. Ему и так приходилось нелегко. Но он всё равно заметил, что я расстроен. — Что-то случилось? — спросил он меня. — Устал немного, — сказал я, но потом я подумал, что он может принять это на свой счёт и добавил: — Небольшие неприятности на работе. — Ох, надеюсь, всё наладится. — Наладится, конечно… К тебе приходил кто-то? Скажи, если тебе нужно что-то ещё. — Ко мне приезжал брат, он привёз всё необходимое, спасибо. — У тебя есть брат? — Да, мы двойняшки. — Одинаковые? — Нет, мы совсем разные, — губы его тронула улыбка. — Хотя в чём-то всё же похожи. Он тоже артист балета, что, в общем-то, немудрено. Наш дед всю жизнь посвятил балету, как и наша мать, и мы тоже с детства на сцене. Так что у нас вся семья танцевальная… была… — Чимин резко погрустнел и опустил взгляд. — Если подумать, то я бы не хотел, чтобы мой гипотетический ребёнок стал журналистом, работать с людьми… тяжело. — А переводчиком? Тебе нравится французский язык? Почему ты выбрал именно его? — Бывает интересно, мне нравится летать в Париж. Я изучал ещё немецкий и свободно говорю на английском, но французский мне всегда нравился больше всего, потому, что я всегда понимал его лучше, хотя с произношением у меня были проблемы, я… слегка шепелявый. — Да, это сложно, — посмотрел он на меня кротко. — Ты говоришь на французском? — удивился я. — Нет. Совсем нет… Ну разве, что: батман тандю жете, ронд де жамб пар тер, ан дедан, плие… Глаза наши встретились, и он вновь грустно улыбнулся. Вся его жизнь вращалась вокруг балета, но он выглядел несчастным от одного лишь упоминания о нём. Я старался посещать его почаще. И каждый раз уходя, надеялся, что завтра будет лучше. Но лучше не становилось. Чимин не справлялся. Я предложил ему встретиться с психотерапевтом, он согласился. Я не знал, что ещё могу для него сделать, собственное бессилие снедало меня изнутри. — Опять грустишь? — спросил я его как-то по приходе. — Немного. Чимин смотрел в окно и выглядел отрешённым. Рука с телефоном безвольно покоилась вдоль бедра. На экране — Хлоя Грейс Морец бежит по больничному коридору. Я узнал этот кадр. «Если я останусь» на паузе. — Заскучал по дому и по танцам? — Юнги… — он повернулся и взглянул на меня грустно. — У тебя когда-нибудь было чувство, будто ты заперт в коробке? У меня по спине пробежали мурашки. — Ощущение, будто вокруг тебя одни и те же стены, что бы ты ни делал и где бы ты ни был? — продолжил он. — Да, было, — ответил я тихо. Было. А потом я встретил тебя, — подумал я. Мне захотелось быть ближе. Я попросил Чимина не выключать фильм и лёг рядом с ним. Он прижался к моей руке. Моя лапушка. Я притянул его к своей груди и обнял. До меня долетел тихий стон, а потом он уткнулся мне носом в шею. Чимин стал ещё меньше. Я закрыл глаза, прижимаясь губами к его волосам, и впервые за долгое время сделал это — вознёс молитву. Я обратился к тем Богам, поклоняться которым прежде отказывался, но отчаяние сломило меня. Я взывал к милости Иисуса и матери его Святой Марии, моля их сохранить ему жизнь. ГОРЬКАЯ СЛАДОСТЬ. Чимин встретился с Юн Янси, психотерапевтом, с которым мне посчастливилось однажды поработать, позже она же станет моим лечащим врачом и будет помогать бороться с ОКР. Она сказала, что он молодец, что он старается и очень хочет поправиться. Чимин действительно старался, я это знал, просто одному ему побороть РПП было сложно, ему нужна была профессиональная помощь. И я возлагал на Юн Янси большие надежды. В тот день я принёс ему цветы. Без повода. Это не было какой-то романтической затеей. Я просто выходил из метро и взгляд мой упал на цветочный магазинчик. Я подумал, что неплохо бы добавить немного природы в больничные стены, что частичка скорой весны в палате может порадовать его, и купил букет разноцветных тюльпанов. — Спасибо, — улыбнулся нежно Чимин, но тут же отложил в сторону цветы и посмотрел на меня крайне беспокойно. — Юнги, ко мне приходил Хосок, он рассказал мне… — он не договорил, это было и не нужно, я и так понял, о чём они говорили. Чимин приподнялся, подсаживаясь ко мне ближе, и положил свои руки мне на плечи. — Как ты? — произнёс он полушёпотом, заглядывая мне в лицо. — Я… — я растерялся под его взглядом. — Я верю, что он справится. Я положил руки ему на талию, и он, подавшись немного вперёд, ткнулся носом мне в щёку. Он был робким, но нежным, дарил мне свою ласку. Потому, что мне было это нужно. Между нами возникла связь. Я очень остро её чувствовал. Ему были понятны мои чувства, он видел то, что вижу я, и знал, какая печаль лежит у меня на душе. Чимин отпрянул и посмотрел на меня, прикусывая край нижней губы. Он не вкладывал в это движение абсолютно никакого подтекста, но я вспыхнул желанием поцеловать его губы. Мышцы живота напряглись, я почувствовал, как начинает тяжелеть дыхание. Чимин был почти у меня на коленях, определённо точно, он рисковал заметить метаморфозы в районе моей ширинки. Проклятье… — Хочешь прогуляться? — спросил я его, и он, к моему облегчению, согласился. Мы спустились на первый этаж в больничный буфет. — Будешь что-нибудь? — спросил я, намереваясь взять себе чай. — Буду? — посмотрел он на меня кротко. — Не знаю… может быть… Тоже чай и… — взгляд его задержался на витрине с кондитерскими изделиями. — Что это? Возьми мне это, — он ткнул пальцем на обычный пончик с шоколадной глазурью. Мы сели за столик, я высыпал в стакан с чаем сахар из пакетика и заметил, что Чимин наблюдает за моими руками. Люди почему-то часто обращали внимание на мои руки, даже когда я не вздрагивал. — Спасибо, что заботишься обо мне, — сказал он вдруг. — Я не делаю ничего особенного, — улыбнулся я ему. Чимин продолжал смотреть на меня с благодарностью. — Знаешь, я если честно, представлял тебя совсем иначе, думал, ты совсем другой, — произнёс он немного смущённо.  — Какой? Думал, я ношу бесформенные свитера и цитирую кого-то вроде… Гинзберга? — хмыкнул я, приподнимая бровь. — Да, вроде того… — усмехнулся добродушно Чимин. — Значит, Гинзберг не в твоём вкусе? — Битничество не в моём вкусе. Я рядовой гражданин и предпочитаю труд, упорство и материальное благо вместо протеста, пьяного угара и наркоты. Но это сугубо моё мнение, ничего не имею против, если ты поддерживаешь дух бунтарства. — Я до сегодняшнего дня даже не имел представления о том, что такое битничество. Чимин выглядел так умилительно, когда смущенно улыбался. — Господи Боже, как это вкусно… — протянул он, откусив крохотный кусочек от пончика. Я успел порадоваться немного вместе с ним. Но потом Чимин сказал: — Как жаль, что прежде, я никогда этого не ел. — Шоколадные пончики? — уточнил я. — Сладкое. Сладкое для меня под запретом. Он отломил кусочек шоколадной глазури и, положив его в рот, прикрыл глаза, мучительно сводя брови. Внутри у меня что-то дрогнуло. — Не буду есть много, боюсь, затошнит, — Чимин улыбнулся мягко, отодвигая от себя пончик. Я слабо кивнул, силясь проглотить разросшийся в горле ком. ВЫБОР. Неделю за неделей Чимин боролся с самим собой. И он большой молодец, я стал замечать, что он меняется. Черты его заметно смягчились, лицо покруглело, пухлые губы приобрели персиковый оттенок, линии тела стали более плавными, а кожа на ощупь казалась нежнее. Таким я его ещё не видел, хотя быть может, он таким и не был никогда. Мне не хотелось об этом даже думать. Чимин пробыл в больнице долгих шесть недель, и вот его могли выписать домой. Я был очень рад за него. И думал о том, что мы, наконец, сможем стать ближе. Мне было его мало. Мне мало просто держать его за руку или обнимать. Мне не пятнадцать лет. Я не могу любить его платонически. Но пока он был здесь и боролся с самим собой за жизнь, я вёл себя крайне осторожно. Потому, что понял одну вещь — он осознанно лишает себя всего, что может сделать его счастливым. Наверное, дело в его матери, Чимин оговорился тогда в уборной спортбара, что очень перед ней виноват. Я не знал, что между ними произошло, и не пытался этого узнать. Думал он расскажет об этом сам, когда сможет доверять мне больше. Это очень опасная тема, мне не хотелось заставить его чувствовать себя ещё хуже и не хотелось навредить ему своими действиями. Я поцеловал его лишь в день перед выпиской. Не смог сдержаться и чмокнул его в губы. Потому что он был слишком красивым. Мы впервые договорились встретиться вдвоём вне больничных стен, но в тот день у меня всё пошло не по плану. У меня была деловая встреча, на которой мне пришлось задержаться. Это нервировало. От ресторана до Чимина с учетом вечерних пробок был почти час езды. Я вызвал такси и решил, что поеду сразу за ним, а пока буду в пути, он успеет собраться. Я сел в машину и достал телефон, намереваясь предупредить его о том, что выезжаю, но мой телефон окончательно разрядился, не оставляя мне ни единого шанса. Сам виноват, я игнорировал его сигналы весь день. Я рассчитывал встретить кого-то из его соседей, но мне повезло даже больше, чем я мог рассчитывать. Я спросил у подошедшего к двери парня, не знает ли он Пак Чимина, тот окинул меня взглядом и сказал: — Это мой брат. Никогда бы не подумал. Он был почти на голову выше меня и даже отдаленно не напоминал чертами лица Чимина. — А вы кто? — спросил он, вглядываясь в моё лицо. Я сказал, что мы друзья, и взгляд его стал каким-то скептическим, однако он протянул мне руку и представился. Чимин весьма удивился, увидев меня на пороге. Но что ж поделать, я вынужден был признать, что оказался слишком безответственным. Сонмин ретировался почти сразу же, мне показалось, он нарочно поспешил оставить нас наедине, но Чимин сказал, его брат всегда убегает из дома, едва успев вернуться. Мы выпили вина, но и без вина мне было приятно с ним говорить. В его комнате я увидел тот самый ноутбук, с которого когда-то писал в отчаянии письма во все госпитали и клиники страны, моля о помощи. Должно быть, он заговорён на удачу. У Чимина тоже всё сложится, он обязательно справится, потому что сильнее, чем думает. Я упомянул Ванхи, сказав о том, что ни за что бы не продал его ноутбук, если бы не крайняя нужда. И Чимин отважился спросить меня о нём. Наверняка, ему давно этого хотелось, но он был слишком деликатным, чтобы просто задать мне этот вопрос вне обстоятельств. На самом деле, я был благодарен ему за то, что он меня об этом не спрашивал, потому что эта тема была для меня неприятной сразу по нескольким пунктам. Во-первых, я всё равно таил на Ванхи обиду. Я понимаю, что сам отказал ему и до сих пор считаю, что на тот момент это было самым правильным решением, но мы ведь договорились остаться друзьями, а в итоге он со временем просто исчез. Видимо, нашёл себе уйму увлечений поинтереснее. Это неприятно, когда о тебе забывают. Я чувствовал себя немного… брошенным. И, во-вторых, при мыслях о нём я откровенно унывал. Несколько лет назад я совершенно случайно встретился с ним в аэропорту. Он тоже узнал меня, мы перекинулись парой слов. Ванхи летел в Англию, где его ждала англичанка жена и двое маленьких детей. Я испытал некий триггер. Не знаю, почему именно его пример особенно сильно задевал меня за больное, быть может, оттого, что он был первой моей влюбленностью, но вспоминая его, я всегда чувствовал себя вдвойне несчастным в своём одиночестве. — Ванхи женат, у него двое детей, — ответил я. Чимин вновь смотрел на меня так, будто всё понимал. Я протянул к нему руку и коснулся его лица, убирая со лба волосы. Они отросли так, что, наверное, он уже мог собрать их в хвостик на затылке. — Хосок женился, они с Лиен ждут ребёнка. Йери вышла замуж и тоже ждёт ребёнка, даже моя мама вышла замуж второй раз. Один я остался неприкаянным. И я так несчастен в своём одиночестве… — признался я тихо, Чимин молча смотрел на меня как заворожённый, я тоже не мог отвести от него глаз. — У меня нет никого ближе тебя. Ты единственный, кто знает обо мне почти всё. И ты со мной… В каждом моём дне… Чимин прикрыл глаза, ластясь к моей ладони. Волна мурашек пробежала по моему телу. — Как странно… — прошептал он. — Что? — спросил я, останавливая взгляд на его губах. — Я родился танцевать балет, ты родился прикованным к койке. А теперь у тебя нет никого ближе меня, а у меня — никого, кроме тебя. Мы оба одиноки и несчастны… Я не могу описать словами то, что почувствовал в тот момент, когда он шептал мне эти искренние слова, слишком тяжёлые для тихого тёплого вечера. Были только ощущения. Все мои представления о нём и о самом себе больше не имели значения. Он был моим. А я его. Странная игра — Марсель Марсо. Я уже не понимал, кто мы, и что есть что, Чимин казался мне зеркальным образом меня самого. По телу моему разлилось тепло. Я почти поцеловал его. Но остановился. Намеренно. Я ждал. Он должен был сам сделать выбор. Я не хотел, чтобы он окончательно потерял точку опоры. Не хотел, чтобы он оставался таким. Напуганным, неуверенным, подчиняющимся. Я не хотел властвовать над его эмоциями и не хотел, чтобы он это ощущал. Он должен выбирать. Он должен знать, что у него этот выбор есть. Чимин открыл глаза и посмотрел на меня. Взгляд его был туманным. Я напомнил себе, что мы выпили по бокалу вина, но это ничуть не умалило ни того желания, что я видел в его глазах, ни моего собственного возбуждения. Чимин сделал свой выбор. Я почувствовал вкус его губ. Он трепетал и ощупывал меня, будто был слеп. Наш поцелуй уже длился дольше того места, где мы ещё могли бы остановиться. И я не мог поверить, что он позволяет этому случиться. Его нежные руки гладили меня. Мои — дрожали, снимая с него одежду. Обнаженные, мы прижались друг к другу, и Чимин коротко простонал, глубоко вздохнув — как будто что-то вырвалось из его груди на воздух. Я целовал его снова и снова, надеясь, что мои руки достаточно нежны, и я не причиню ему боли. Я вошёл в него, и это было самое странное ощущение, что я когда-либо испытывал. Оно не имело ничего общего с простым сексуальным удовольствием. Чимин казался мягким, обволакивающим, у меня возникло чувство, будто внутри него есть что-то совершенно особенное, что-то, что объединяет вместе не наши тела, а наши души. Возможно, это был слишком резкий скачок от невинного поцелуя к занятию любовью, быть может, мне стоило тогда пересилить себя и остановить его. — Я так ненавижу себя… — произнёс он, едва отдышавшись. Чимин сказал это с улыбкой. Я знал, его слова меня никак не касаются. Но это уже было неважно. Я обнял его крепко. Он сжался в моих руках. От его слов в груди у меня невыносимо саднило, потому что отныне его боль — моя боль.