Реприза на учёбу

      Пластиковая ручка окна проворачивается и останавливается на откидном режиме, впуская желанный кислород, смешанный с машинными газами. В кабинете виснет запах слякоти и оживающей природы, настолько инородный и неподходящий, что Дадзай, открывший окно, медленно его прикрывает и выдыхает на стекло. Ночь опустилась на плечи, даря привычно-странное ощущение пустоты. Осаму, разочарованно цокая, слабо отталкивается от подоконника руками и с замедлением разворачивается, до последнего не выпуская тёмное небо из вида.       В учебном учреждении, где нет почти никого, только вот Дадзай и его научный руководитель с черновым вариантом дипломной работы, недавно сделали ремонт: старые деревянные окна и бетонные подоконники поменяли на пластиковые, на верхних этажах обновили потолок. Суть дела не меняет, но снова неприятное предчувствие череды перемен скребётся у позвоночника. Осаму чешет затылок, горбясь и заинтересованно заглядывая на третью полку книжного стеллажа, где в тени прячутся переведённые книги японских авторов об искусстве ведения военных действий. Он это уже читал, как и бо́льшую часть наставленных в пределе аудитории книг.       — Ну что ж, Осаму, — эхом отзывается научный руководитель — Фёдор Михайлович — и поверхностно приводит в «презентабельное» состояние немного помятые листки с огромным количеством текста, скреплённые нитками. Перед глазами уже плывут образы, как Осаму прошивает распечатанную дипломную работу, залипает на иголку в груде сваленных в коробку ниток и рассказывает воздуху очередной глупый анекдот. Достоевский тихо вздыхает, откладывая труды Дадзая на край стола, и сразу строчит свои мысли насчёт прочитанного в ноутбуке. Осаму, уже успев подойти к профессору, не торопится заглядывать, догадываясь, какие моменты нашлись самыми интересными.       — Перестань рисовать повесившегося человека на каждой третьей странице, — между делом проговаривает Фёдор, нажимая на клавишу ввода и переходя на другой абзац.       — Вообще-то это комикс, — отстранённо и напущенно-обиженно прилетает от Дадзая, пока он пытается так быстро пролистать страницы, чтобы получилась анимация. Но это изначально анимацией не планировалось, человечек с петлёй на шее пляшет по правому краю дипломной, лишь неизменно грустя. Фёдор тихо вздыхает, поднимая скептический взгляд на студента, у которого спустя три попытки так и не выходит уловить хотя бы нотки своего комикса: просто картина в трёх актах, где, в конце концов, на последней странице палочка-палочка-огуречик болтается в виселице.       — Если другие профессора найдут твои работы, то тебя повесят точно так же.       — На это и расчёт.       Они переглядываются: Осаму с улыбкой, Фёдор с откровенной усталостью. Его окружают одни шутники, страх божий.       — Будь внимательнее, допускаешь пунктуационные ошибки в самых глупых местах, — спустя минут десять отдаётся в аудитории с горизонтальным полом, и всё прошедшее время в молчании Дадзай сидел на полу, оперевшись спиной о стенку стола и правда пытаясь нарисовать комикс. — Осаму.       Названный угукает-мычит, медленно поднимается, не отрываясь от распечаток, и наконец отвлекается. Называющий устало и тихо снова вздыхает, трёт переносицу и, откинувшись на спинку стула, продолжает:       — Перестань лить воду, ты выбрал хорошую тему, по которой множество материала в свободном доступе.       — Да-а, — протягивает Дадзай, неоднозначно соглашаясь, — а информацию в несвободном доступе можно достать.       Помолчав, Осаму хмыкает, игнорируя недоверчивый взгляд со стороны, откладывает скреплённые листки и обходит профессорский стол, едва заходя на «чужую» территорию.       — Мне лень, — с простой улыбкой выдаёт Дадзай, со свойственной лёгкостью наклоняясь, облокачивается о поверхность стола и подпирает голову согнутым запястьем. Хитрый студент бесхитростно прикрывает глаза, также с привычной усталостью и ленью-грацией в движениях. Притворство. Плечо Фёдора отводится назад неосознанно, жест улавливается, взгляд Осаму едва мутнеет, и блик от новых ламп на радужке бледнеет.       — Но не лень специально писать с ошибками и добавлять неуместные фразы в дипломную, — голос растворяется в пределах профессорского места, расширяя «чужую», то есть свою территорию до первых рядов парт, захватывая Дадзая, на котором перемена атмосферы играет особенно интересно: улыбка автоматическая, больше нервная, попытка встать поудобнее, изменение во взгляде. Изменения в самом себе. Его подбородка касаются тонкие бледные пальцы Фёдора, обмотанные пластырями. — Дадзай, прекращай таскаться ко мне со своими работами каждую неделю.       — Отклоняетесь от своих обязанностей… — бровь плывёт вбок слишком естественно, — …Фёдор Михайлович?       Взгляд Фёдора не меняется, оставаясь привычно безжизненным, а глаза при хорошем освещении отдают фиолетовой примесью оттенков.       Стол, оставшийся с давних восьмидесятых, скрипит под весом наклонившегося Осаму и готов сломаться от непостоянной и сильной ауры разозлённого, взбешённого и растерявшегося на секунду Достоевского. Его губы в очередной раз накрываются чужими, привычными, покусанными, манящими, соединяющими в себе все проблемы воедино и не представляющими из себя никакой ценности. Непривычный когнитивный диссонанс.       Его в очередной раз морально отклоняет в сторону, рациональность ошейником с шипами внутрь вцепляется в шею. Фёдор не двигается, рот не приоткрывает, глаза полузакрытыми держит; Осаму кончиком носа проводит по его щеке, отстраняется, смотрит, взгляд не отводит и ощущается вовсе безликим. Достоевскому прописали очередную пытку вне расписания.       Подаётся вперёд Фёдор, мгновенно получая ответное приближение, руки по собственной воле тянутся к лицу, уставшему, осунувшемуся, с синяками под глазами и бледной кожей; подушечки пальцев с пластырями привычно касаются висков, скользят дальше, смешиваются с волосами и чуть вцепляются в тёмные пряди. Фёдор скользит губами, скользит весь и роняет из собственной головы зудящее «исчезни».       Вдох-выдох в атмосферу, друг другу на подбородок и щёки, глазами в несуществующую душу и всем вниманием к учащённому сердцебиению убитого сердца. Фёдор чуть сжимает зубы, проходясь пальцами в волосах дальше, к затылку, незаметно именно для себя приближая Осаму. Дадзай плывёт.       — Откуда… узнали про дипломную? — отдышка, сжимает чужую рубашку уже в районе груди и пуговиц.       — Слова не твои, — Достоевский замирает, выдыхая на ухо, — формулировка чужая, ты говоришь обычно по делу.       — Обычно?       — Твои клоунские наклонности иногда гиперболизируются.       Осаму усмехается, насмешливо откидывая голову. Фёдор выдыхает на воротник полосатой рубашки, утыкается носом в сгиб шеи и закрывает глаза.       — Ты безбожен.       Холода медленно-медленно отступают, ослабевая хватку на маленьких пожелтевших растениях и позволяя сугробам превращать дороги в земляное месиво. Дадзай, дожидаясь Достоевского в аудитории после четырёх пар (последнюю — алгебру — прогулял), снова задумчиво наблюдает за дорогами, где машины чуть ли не застревают в колеи не из снега, а из грязи. Ох уж эта идиллия оттепели. Выдыхает на окно и на получившемся конденсате рисует грустную мордочку. В Японии сейчас учёба только начинается, а в России же приходится вариться в предстоящей сессии. Ещё практика должна начаться на следующей неделе. Хотя насчёт неё мысли уже есть.       И эта мысль появляется в дверном проёме аудитории, впуская в оттопленное помещение сквозняк из коридоров. Фёдор фокусирует взгляд с секунду, различает Дадзая и проходит вглубь, сгружая ноутбук на стол.       — Осаму.       — Фёдор.       Они смотрят друг другу в глаза. Фёдор изгибает бровь. Что-то хочет сказать, но молчит, неторопливо прикрывая глаза и облокачиваясь на край стола. Дадзай, выходец из Японии, переехавший в Россию три года назад, то есть ровно за год до поступления в университет, действует на нервы и заставляет плыть даже выспавшийся мозг, хотя Фёдор не высыпается долгое, долгое время. Сперва казалось, что Дадзай просто плод его поехавшего воображения, и неудивительно было бы, окажись это правдой: организм по сути своей чаще слаб, чем вынослив, особенно в его случае.       Но не должен быть настолько поехавшим, чтобы подсознательно решить избавить себя от избранного одиночества, создавая его. Его, который беззаботно шагает вдоль надоедливого скрипучего шкафа, похожего на сверстника стола, притормаживает у старого издательства русской классики и всё-таки проходит мимо, огибая вторую парту. Не торопится, приглядывается, не улыбается, лишь глаза чего-то ждут. Фёдор чуть двигает челюстью, опускает взгляд в электронную книгу на столе и откладывает её подальше.       — Дадзай, что за поведение на парах?       Осаму скучающе возводит глаза к потолку, пряча руки в карманах, и равнодушно покачивается с пятки на носок. Медленно, со скукой, незаинтересованно. Фёдор выжидает. Как свечка постепенно тает, и с последней каплей воска, когда огонь затухнет, терпение окончит свой релиз. А пока ждёт и смотрит.       Осаму знает. Моргает неторопливо, переводит внимание на профессора и слабо улыбается.       — Как насчёт шахмат?