Дружинник на замену

Свирский лес полон тайн. Даже бывалому следопыту нет-нет, да и встретится тропочка нехоженая, полянка заповедная да уголок дикий, где нога человека не ступала отродясь. В таком-то тайном месте и спряталась маленькая, покосившаяся на один бок избушка знахаря. Вроде бы и на виду, а не найдешь, если крайней надобности на то не будет. По лесу шли трое. Тяжелые шаги одного выдавали человека сильного, привыкшего ступать по земле твердо. Легкой поступью воина двигался второй; суетливо спотыкался третий – мешали связанные свободной петлей ноги. - Ну что, Малява, где изба целителя твоего? Набрехал нам, выходит, грабастик, в лес удрать хотел? А мы-то поверили, время потеряли! - Да вы что, мужики, говорю ж – во, рана от рогатины! Тут, тут где-то, не сомневайтесь! Может, на тот холм повернуть по солнцу надо было…Запамятовал! - Да врет же он, врет! Ну, я ему сейчас… - Да погоди ты, Аникей! Голову срубленную назад не приставишь, а Ладе ты тем не поможешь! Вспоминай, разбойник, где знахарь твой живет, а то гляди, не удержу я дружинного долго-то… - насупился великан-кузнец. Малява закрутился на поляне, запнулся о корень и выругался, едва не пропахав носом траву. - Аникей, глянь-ка туда! Ступени вверх ведут! – зоркий глаз кузнеца подметил полустертую, заросшую до половины землей деревянную лестницу, ведущую на крутой холм. - И правда! Не соврал, значит, грабастик, - дружинный убрал руку с топора и встряхнул проводника за шиворот. – Ну чего встал, веди. *** Смерть старика-лекаря стала тяжелым ударом для товарищей. Кречет так надеялся спасти сестру от неведомого яда, так просил Господа за нее – а дошли до места, и все зря? Неужто теперь никто не поможет? Аникей устало прислонился к стене избушки, разглядывая расстилавшуюся внизу поляну. Он шел сюда со своей болью, молился о здравии Лады и искренне желал ей помочь, но таил еще одну мысль, никому не ведомую. Не уповая более на одну только Божью волю, отчаявшись забыться в бою, готов был мастер искать помощи у лесного ведуна. И вот старик мертв, только мальчишка остался, Прошка. Что он умеет, чему успел обучиться у знахаря? Сжала сердце дружинному холодная рука, да не таков был Аникей, чтобы горечь свою кому показать. - Ладно, Прошка. Идем с нами в острог, там и поговорим. Не след тебе одному в лесу оставаться, – перекрестившись в последний раз у могилы старца, отправились товарищи в обратный путь. Малява неуклюже топал сзади, путаясь в веревке и бурча себе под нос. «Ишь ты, святой его дед, а я грешник великий! Я, может, тоже найду, кто словечко Богородице замолвит. Я исправился, может, уже, а они все – разбойник, грабастик! Не ценят люди доброту, вот и спасай их после этого! Ничего, я еще всем покажу, что не только зло Малява делать способен!» *** - У судьбы глаза зеленые – не простят, не пощадят. С головой иду склоненною… Глуховатый голос певца не нарушал очарование северной ночи. Лада крепко спала – после трав Прошки тело и душа ее окончательно исцелились от яда, теперь лучшими лекарями стали сон и забота. Кречет не отходил от сестры ни на минуту, пока батюшка Никон чуть ли силком не вытолкал его за дверь – посидеть у костра с новыми товарищами. Малява все-таки утек по дороге, но никто его более не искал. Каждому свой путь, Богом указанный. Мирная ночь, чистое глубокое небо – а звезд-то высыпало! Ровно яхонтов в ларце у матушки-княгини. К холодам по всем приметам, так уж серпень на исходе, лето на зиму повернуло. Собралась дружина у костра на дворе, как в прежние времена в походах, пели песни, отдыхая перед новыми поисками. Пламя согревало суровые лица, разглаживало глубокие морщины на лбу Кургана, смягчало теплым светом резкие черты Финиста, шутливо скользило по обритой голове Буса. - Ночи, ночи раскаленные сон-травою шелестят, И судьбы глаза зеленые неотступные глядят… Аникей швырнул в костер веточку, которой лениво шевелил угли, и встал. - Пойду дозоры проверю. - Аникей! Какие дозоры, побойся Бога, спят все! Ночь на дворе, посиди хоть немного, намотались за день довольно, - попытался удержать его Курган, но мастер вырвал руку, едва сдерживаясь. - Тогда просто пройдусь. Душно от костра, голова болит. Выпил много. - Да ты ж не пил вовсе! - Вышень, хватит тоску нагонять! Давай повеселее чего-нибудь, а? Куда это он? Устал ведь, а все не сидится на месте. Финист, ты чего думаешь? – ожидая привычного недоуменного жеста, Бус уставился на Сокола. Тот только молча опустил голову, отводя взгляд. Из кузни наконец-то выбрался Кречет, присел рядом с воеводой, почтительно принял из рук чашу. - Ну что, спит Лада? - Слава Богу. Жар прошел, теперь только пить да спать больше, так Прошка говорит. Миновала беда, уберег Господь сестрицу. Спасибо вам, дружинные, век не забуду, особенно тебе, следопыт! Даже Маляве бы спасибо сказал, да сбежал опять грабастик. Аникей…а где Аникей? - Ушел. Голова у него от хмельного болит или песня не по нраву пришлось, - простодушно ляпнул Бус. – Сохнет по сестре твоей, поди, а, кузнец? - Полно вам. Не место для такого разговора, да и не ко времени. Спой лучше ты, Курган, нашу, старую, - попросил Годун. - А я тогда пойду Аникея поищу. А то в болото опять заберется или на берег его понесет. - Слыхали – на берег! Вышень, так ты Аникея искать пошел или русалок своих проведать? – теперь уже смеялись все, включая самого ведуна. - И я тогда с тобой! – Нет, ты сестре тут нужен. Посиди вон, отдохни, песни наши послушай. Да, скажи, кузнец – у сестры твоей глаза какого цвета? - Так это…серые, как у матушки покойной. А что? - Серые, значит… Эх, дал я маху, кажется. *** На берегу дул ветер. Аникей сидел на мостках, где днем полоскали белье, не сводя глаз с темной воды. Густая холодная река тянула к себе неудержимо, звала, манила. Дружинный перекрестился и отвернулся от греха подальше, лег на доски, глядя в далекое ночное небо. Россыпь острых серебристых осколочков сплеталась в причудливые картины и фигуры. Вот вроде медведица с медвежонком, а вот крест косой, как на старой церкви новгородской. А вон там, чуть к югу – лучник. Движется он, не стоит на месте – или то кажется? Вот натянет тетиву и пустит стрелу вниз, долетит та стрела небесная до грешной земли, пробьет сердце – и не станет в дружине Аникея-мастера. Он закрыл глаза, вспоминая глухой низкий голос Вышеня: «Кто же боль такую выдумал – и за что мне эта боль…» - Аникей! Вот ты где! Я так и думал, - не к ночи помянутый следопыт бесшумно возник на берегу, присел рядом. – Тяжко тебе совсем? Это из-за песни, да? Я не знал, ну Богом клянусь, не подумал! Прости, брат. - Чего, какая песня? Что ты несешь? Травок своих нанюхался или квас забродил? – улыбка вышла кривая и фальшивая. – Устал я просто, голова болит от вина, сам же знаешь. Хочешь, пойдем к нашим. - Погоди. Знаю, что не привык ты слабость свою показывать, но то не слабость, а сила твоя, брат. Вечно тебя хранить будет, коли сбережешь. Если уж такова судьба – так тому и быть. Не отрекайся от себя, Господь милостив. И не нужна тебе никакая трава – то живое в тебе болит, искра Божья. - Сил никаких нет…Вышень, если уж догадался – помоги забыться! Хоть что-нибудь. А с утра снова в бой - тем и спасаюсь. - Ничего тебе не нужно. Всему время свое настанет. Смирись и жди. *** Поутру в острог нагрянули незваные гости – купец Гаврила, что всегда по весне собирал подати и отвозил в Новгород. Свое появление в неурочное время он объяснил волей Владыки, тем самым сняв с себя все подозрения. Купец привез грамоту Годуну, передал лично в руки, как и было велено. Но неспокойно было на душе у воеводы, потому он ничего не сказал дружине, отправился на место встречи один. Кого угодно ожидал увидеть Годун, с кем угодно разговор вести, ибо чтил он волю Владыки Спиридона как Божью и ни не шаг от нее не отступал. Огромную фигуру в зеленом плаще Годун увидел издалека – уж больно приметен был наемник. Скурата, бывший соратник, с которым когда-то вместе били тевтонов и делили место у костра! В дружину его не взяли: жестокость, нечистоплотность, беспринципность и абсолютная неспособность подчиняться приказам – такому человеку не место в доме премудрости Божьей. Долго о Скурате ничего не слышали, думали, сгинул где-то или за море за наживой подался. А вот – стоит, живехонек, еще сильнее и злее стал. Некогда было воеводе речи его льстивые слушать, сцепились они в бою ни на жизнь, а на смерть. Знал бы Годун, что тем временем в остроге творилось – нипочем бы не ушел! Гаврила, когда-то видевший княжича Александра в детинце, обалдело хлопал глазами, разглядывая приведенного из леса ученика лесного старца. «Батюшки, так вот же он, княжич!» Только б из острога незаметно выманить – а там уж не догонят и на него не подумают. А денежки-то, Гедимином заплаченные, пузо греют. Огляделся купец – дружинных поблизости нет, десятник делом занят, да и побежал к крыльцу кузни, где сидел юный лекарь. Вывести доверчивого Прошку из крепости труда не составило – на зов о помощи мигом откликнулся. Да только спешил Гаврила и не заметил пристального взгляда зеленых глаз из глубины двора.