Большие Надежды

Персиваль сразу раскусил, что Мэри Лу и Криденсу сложно угодить, так что не загадывал произвести на них особое впечатление своими записями. Но даже если им не нравилось, они не критиковали его. Даже Криденс. Он вообще был не слишком разговорчив, но за него говорил его взгляд — пристальный, внимательный. Будто он изучал повадки Персиваля и мысленно записывал себе в дневник. Спустя еще одну субботу он все чаще отрывал глаза от тетради, бросая взгляды на сидящего напротив Криденса и зачитывая подробные описания заката над Карибским морем, как темнеет небо перед грозой, как благоухает и оживает сад после дождя, как рыбаки коптят рыбу-меч и прочие глупости. Вечерами он писал о том, как расцветает лицо Криденса, как черные омуты раз оживают улыбкой. То, чего в реальности никогда не происходило. Персиваль бы лучше отрезал себе кисть, которая это написала, чем стал читать это вслух. — Перси, мне кажется, что в последние дни ты сам не свой, — поделился возникший на пороге его комнаты дядя, задумчиво почесывая густую, тронутую сединой бороду. Персиваль не стал захлопывать тетрадь, чтобы после не пришлось ее прятать, будто там есть что-то запрещенное, что он скрывает от Гондульфуса. Обычно он не скрывал от него ничего и мог прийти к нему с любой проблемой, даже наивной и надуманной, но этот случай был исключительным со всех отношениях. — Это из-за Бэрбоун? — нахмурился Гондульфус. Внимательные светло-голубые, почти серые глаза изучали племянника, пытались просветить, точно рентген. — Мне жаль, что я втянул тебя. Если это доставляет тебе дискомфорт, и ты хочешь отказаться… — Все хорошо, — замотал головой Персиваль, ответив излишне поспешно. И вот это уже могло посеять зерна сомнений в голову дяди. — Правда. Просто… — он задумчиво облизал губы, — мне нравится кое-кто. — Вот как, — лицо Гондульфуса тут же прояснилось, озарившись улыбкой. — Хорошенькая? — Красивая, — мечтательно согласился Персиваль. Будь он художником, то обязательно изобразил бы портрет Криденса, чтобы запечатлеть неуловимые черты лица, когда в редкие моменты на нем можно было заметить благосклонность. Будь скульптором, то изваял бы его в мраморе или камне, заковав волнительный облик в вечности. Но Персиваль был ни тем, ни другим, а потому его уделом оставались лишь слова. — Пригласи ее к нам на ужин, — предложил дядя, заходя в комнату и садясь на край его письменного стола. — Боюсь, что это невозможно. Она не знает о моих чувствах. Или знает, но не чувствует того же в ответ, — искренне признался Персиваль, ощущая, как болезненно сжимается сердце от того, что он впервые кому-то об этом все же сказал. Пусть и полуправду. — Такое случается. — Гондульфус с сочувствующей полуулыбкой по-дружески похлопал его по плечу. — Но как она может ничего не испытывать к тебе? Ты ведь парень хоть куда! Хотя эти длинные волосы давно пора бы обрезать — ты похож на рокера из семидесятых, Перси… Насмешливо фыркнув на дядину критику, он по привычке пальцами зачесывая волосы назад. — Может, тебе просто так кажется, но ты ей тоже нравишься? Спроси ее. Персиваль широко распахнул глаза, оторопело уставившись на дядю. — Это исключено! — Значит, найдешь другую. Более отзывчивую. — Другой такой нет. — Поначалу оно всегда так кажется. Но время лечит, Перси. Вот увидишь. Через годы она сотрется из памяти и будет лишь воспоминанием. А приятным или нет — это уж как получится. Персиваль не хотел спорить, он знал, что мир работает именно так. Но сейчас он был не в будущем годы спустя, а в настоящем. И в этом настоящем его сердце и душа болели, разрывались на части. Июль подходил к концу, их оставшиеся до сентября субботние встречи можно пересчитать на пальцах. Почему только субботы? Почему нельзя встретиться на неделе? Что происходит в особняке Бэрбоун во все остальные дни? Иногда Персивалю казалось, что дом на это время погружается в спячку или вообще перестает существовать, а потом возвращается из небытия. — …Ее глаза засасывают, если заглянуть на самое дно черных колодцев, абрис верхней губы подобен луку Купидона. Я никогда не видел, как он распрямляется в улыбке, точно сняли тетиву, лишь напряженный в момент выстрела, будто Одиссей, вернувшийся из плавания и прикинувшийся старцем, чтобы вновь завоевать свою Пенелопу, сгибает древко и натягивает тетиву… — Образно, но слишком громоздко и скомканно, — прервала его Мэри Лу, накрыв ладонью страницу тетради, которую читал Персиваль, чтобы он не видел текст. — А мне понравилось, — заметил Криденс. Его губы дрогнули. Тетива оборвалась, в Персиваля больше не собираются стрелять, но стрела Купидона все равно пронзила его сердце, задев легкое. Персиваль клялся, что никогда не станет этого читать, но нарушил данное себе обещание, переделав «он» на «она». Ему казалось, что это единственный способ сказать во всеуслышание о своих чувствах. Поняла ли Мэри Лу? Рассказывал ли ей Криденс об их поцелуе? Но сам Криденс точно все понял. Персивалю и читать ничего не надо было для этого. Вот только Персиваль не знал иного способа, чтобы сказать ему об этом самому. Для него это было важно, как дышать, как солнечный свет. — Ладно, с меня на сегодня достаточно, — устало заметила Мэри Лу, положив ладонь на плечо уже привычно сидящего рядом Персиваля. — А вы идите, мальчики. Погуляйте в саду, там отличная погода. Криденс подтянул гольфы и нехотя поднялся, опершись руками о кушетку. Эти гольфы, плотно облегающие лодыжку и голень, сводили Персиваля с ума, точно дамские чулки на подтяжках. Он грезил ими по ночам, но каждый раз мысленно бил себя по рукам, когда фантазии забредали на слишком опасную тропу. Пусть Криденс чрезмерно раскрепощен, но слишком юн, чтобы мечтать о нем. Хотя разве сам Персиваль далеко ушел от него? Да, он старше, но не так критично, как могло бы быть… Всего шесть каких-то лет. И как рыцари мечтали лишь коснуться локтя прекрасной возлюбленной, так и рыцарь Персиваль сгорал от желания дотронуться до колена своей Кондвирамур, устроить голени на своих бедрах и стянуть эти треклятые гольфы, чтобы почувствовать под ладонями теплую обнаженную кожу, обрисовать пальцами выпирающие косточки щиколотки, погладить свод стопы… — Ты сегодня слишком задумчив, — заметил Криденс, когда они вышли из личных комнат Мэри Лу. Он развернулся, загадочно улыбаясь, и медленно шел спиной вперед, чтобы видеть лицо Персиваля. — Грезишь о той, про кого сегодня читал? — А тебе-то что? Ревнуешь? — усмехнулся тот, надеясь хоть немного уколоть в ответ. После поцелуя у фонтана в первый день их встречи Криденс старался больше не касаться Персиваля и неясно, что дразнило больше — случайное прикосновение или его отсутствие. — Нет. Ты ведь тут, а не рядом с ней. — Криденс оттянул правый уголок рта в шутливой иронии. — Судя по напряжению в тексте, ваши отношения не взаимны. Она недостижима для тебя. Он остановился, сделав последний шажок, не сводя темных лукавых глаз с Персиваля. — Принцесса в осажденной крепости. Будешь брать штурмом? — Иногда принцесса может обернуться драконом, — философски заметил Персиваль. Он, в отличие от Криденса, не остановился и по инерции прошел вперед, сокращая между ними расстояние, беря принцессу в осаду, оттесняя к стене. — А вдруг на ней лежит проклятие? — тихо проговорил Криденс. Его взгляд соскользнул с его глаз на рот. Он едва шевелил своими невозможными губами — мягкими, чувственными. «…Глаза засасывают, если заглянуть на самое дно черных колодцев, абрис верхней губы подобен луку Купидона…» — Ночью она принцесса, а днем превращается в дракона. Персиваль оттеснил Криденса, зажав между собой и стеной. Обнаженное колено коснулось брючины. — Тогда я должен попытать удачу ночью, — тихо проговорил он, устроив ладонь на скрытой бледно-лиловой рубашкой талии. Живот дрогнул под его прикосновением. — Седлайте коня, сир Персиваль, — улыбнулся Криденс, ослабляя смертоносный лук. Персиваль подался к нему всем телом, заключая горячие губы в плен поцелуя. Крепость пала. Криденс тихо и удовлетворенно выдохнул в его рот, нежно обнимая за плечи и притягивания к себе. Он целовался не слишком виртуозно, но старательно, поочередно уделяя внимание то верхней губе, то нижней и не забывая про язык. Блаженно прикрыв глаза, когда Криденс вплел пальцы в его длинные волосы, стянутые в конский хвост, Персиваль выронил тетрадь из рук и обнял за талию, чтобы прижать его живот к своему, не боясь того, что тот может почувствовать его возбуждение. Более того — он надеялся на это. И низко удовлетворенно застонал в рот Криденса, когда ощутил твердость в его шортах. Этот стон был ошибкой, будто вывел Криденса из оцепенения. Он надавил ладонями на его плечи, отстраняя от себя. Истерзанные поцелуем губы влажно припухли, заалели, на щеки лег легкий розоватый румянец, который никак не могла скрыть его бледная, почти не видевшая флоридского солнца кожа. Почему, почему у него такая бледная кожа, если он живет на юге Штатов?.. Почему скрывается в доме?.. Но красноречивее всего были его глаза. Они молили Персиваля об еще одном поцелуе, в то время как руки отталкивали, и ему пришлось отпустить его талию. Но стоило Криденсу один раз моргнуть, как иллюзия развеялась, будто задернули плотные кулисы, скрывая душу. — Выпустишь меня? — невинно спросил Криденс. — Я думал, что поцелуй прекрасного принца снимет проклятие, — хрипловато ответил Персиваль, чувствуя легкий мандраж. — Но ты ведь рыцарь, а не принц, — с искренним сожалением объяснил он, доверительно коснувшись ладонью его щеки, прежде чем просочиться между стеной и Персивалем, чтобы выбраться из плена. — Но хотя бы прекрасный? — обескуражено спросил он, пытаясь любой ценой продолжить их пикировки, лишь бы не отпускать его, не дать уйти. Получив долгожданную свободу, Криденс смерил его придирчивым взглядом, задержавшись на влажных губах, которые целовал секунды назад. — Рыцарь должен быть храбрым, доблестным, смелым. Иначе ему не сразить дракона, — грустно заключил Криденс и резко переменился в лице, став совершенно непроницаемым. — Ты не ответил на вопрос и ушел от темы. Из чего я могу заключить, что ты либо боишься это признать, либо не хочешь меня обидеть, — порывисто ответил Персиваль на адреналине от поцелуя, отчаяния и слепой надежды. — Но во втором ты не был замечен, и тебе никогда не составляло труда вести себя пренебрежительно. Из чего я могу заключить, что нравлюсь тебе. — Пойдем в сад, — будто не слыша его, предложил Криденс. — Там отличная погода. Но он его определенно слышал. И не стал бы возиться с Персивалем, если бы считал того невыносимым придурком. Он отказывался верить, что для Криденса это все просто ничего не значащая забава. Значит, красноречивое молчание и есть самый яркий ответ. Просто что-то не дает ему признать его правоту, Криденс не может быть таким жестокосердечным и безжалостным… Это вселяло робкую надежду, и Персиваль позволил себе даже улыбнуться. — Хочешь выбраться отсюда, — Персиваль с волнением обвел рукой коридор особняка, — в город? Мы могли бы погулять там. Сходить в кино, поесть мороженого. Криденс насмешливо фыркнул, качая головой. «Я знаю, ты хочешь этого», — мысленно умолял Персиваль. — «Хочешь покинуть это место. Ты же на самом деле не такой. Я вижу по твоим глазам, что твое сердце просит совсем другого, пусть бо́льшую часть времени ты и смотришь на меня со снисхождением. Соглашайся…» — …пожалуйста, — с неугасающей надеждой закончил он. — Я подумаю над твоим предложением, — после секундного замешательства ответил Криденс. Наклонившись, он подобрал с пола тетрадь и вручил ее Персивалю, точно протягивал жест доброй воли. В саду Криденс вновь стал собой, будто и не было этого разговора, но Персиваль был готов ждать столько, сколько потребуется, потому что понимал — не так-то легко наступить на горло своей гордыне. Особенно если у этой гордыни лицо Мэри Лу Бэрбоун. Криденс выглядел мальчишкой, напрочь лишенного детства, которому пришлось повзрослеть слишком рано и быстро, чтобы возвести вокруг себя ригидный кокон и не пропускать под него никого. Он не доверял никому и даже не давал шанса заслужить это самое доверие. Какая ирония, учитывая его имя. Криденс сразу сторонился и отталкивал, точно боялся привязаться, но при этом делал все, чтобы привязать к себе Персиваля, чтобы даже порознь он не находил покоя, думая о нем. Шутливые замечания об объекте любви из тетради сказали Персивалю многое. Криденс вел себя, как собака на сене, — не собирался его с кем-либо делить, а намеревался держать на коротком поводке, при этом не спеша идти навстречу. Забавлялся с ним, как сытый вальяжный хищник с трепещущей от страха и обреченности добычей. В эту субботу Персиваль не мог сказать, что ушел из особняка Бэрбоун ни с чем — он унес с собой в сердце надежду и веру, что когда-нибудь тонкий лед надломится, и горячие воды размоют берега, чтобы они с Криденсом смогли наконец-то доплыть друг до друга. *** — Как дела на любовном фронте? — спросил за ужином в воскресенье Гондульфус после того, как Персиваль вернулся с прогулки. Он видно думал, что племянник встречался с той самой девушкой, о которой тот имел неосторожность заикнуться. На деле же Персиваль блуждал по пляжу, закатав брюки до колен, и медленно брел по отмели, позволяя теплым водам Карибского моря облизывать стопы и щиколотки. Он смотрел на взрослых, подставляющих в шезлонгах бока ласковому солнцу, на резвящихся детей, возводящих песчаные замки, которые неумолимо подтачивали набегавшие волны, и делал заметки в записную книжку. Персиваль без разбору записывал первые пришедшие в голову слова — неоформившиеся предложения из того, что видел, посещавших его мыслей и терзавших чувств, надеясь когда-нибудь переработать это все во что-то осмысленное. — Я пригласил ее погулять, — честно признался Персиваль, накалывая на вилку ядрышки вареной кукурузы. — Она обещала подумать. — Капризная барышня, — усмехнулся в бороду Гондульфус. — А может и нет. Набивает себе цену, не хочет выглядеть слишком доступной и ветреной. Какого бы ты был мнения о ней, если бы она тут же пошла с тобой? Персиваль задумчиво закусил губу. Дядя прав, но он не располагал всей информацией, чтобы делать точные выводы о том, что происходило на самом деле. И вряд ли бы оценил, если бы представлял всю полноту картины и то, в какие сети угодил его племянник. — Она первая меня поцеловала, — потерянно проговорил он, пялясь на тушеное мясо и овощи в своей тарелке. — В первый день нашей встречи. Гондульфус громко и несдержанно присвистнул, откинувшись на спинку стула и отложив столовые приборы. — Она играет с тобой, — обеспокоенно заключил дядя. — Я знаю, — хмуро подтвердил Персиваль. — Но ничего не могу с собой поделать. — Ты попался на крючок, мой мальчик. Ты понимаешь это? — Если бы у меня был выбор, я бы позволил ей сделать это снова. Он взглянул на Гондульфуса, ожидая увидеть в его серо-голубых глазах осуждение или жалость, но тот лишь сочувственно поджал губы и кивнул, признавая этот самый выбор и полное право на него. — Любовь коварна, — признал он и указал на племянника пальцем. — Но если она тебе дорога, ты должен бороться за свои чувства. — Думаешь, я не борюсь? — надломлено хмыкнул Персиваль. — Уверен в этом, но твоих усилий недостаточно. Борись отчаяннее. Завоюй ее, но не позволяй вытирать об себя ноги. Будь рыцарем, сир Персиваль. Победи дракона, завоюй свою королеву. — Как ее зовут? — Кри… стин. Кристин. Персиваль чудом сумел вовремя остановиться, чтобы не дать непоправимый ответ, который бы перечеркнул всю пламенную страсть переживаний Гондульфуса за племянника. — Надеюсь, Кристин стоит твоих страданий, — искренне признался дядя. — Если бы не стоила, я бы все давным-давно прекратил. — Ты мазохист, Перси, — вдруг добродушно усмехнулся Гондульфус, беря вилку и возвращаясь к прерванному ужину. — Прямо как мой брат. — Я сын своего отца, — обреченно кивая, подтвердил Персиваль. — Твой отец добивался твоей матери месяцами. Я помню, как он изводил меня. Я тогда еще был мальчишкой, и меня мало заботили романтические переживания. Вот, кто бы дал тебе дельный совет, как завоевать Кристин. Твой отец. — Но их с мамой забрал шторм, — печально напомнил он. С годами Персиваль перестал вздрагивать от мыслей о гибели матери и отца, и начинал принимать это как данность и свершившийся факт. Лишь после этого он научился говорить о них, не сжимая от отчаяния кулаки, не убегая от Гондульфуса, когда тот затрагивал опасную тему, точно страдал в их семье только он один. Повзрослев, Персиваль понял, как был неправ, вымещая обиду и горечь на дяде. Тот ни в чем не был виноват и хотел лишь одного — помочь своему племяннику как можно менее болезненно справиться с травмой. После шторма тела родителей так и не нашли, только обломки яхты, на которой они отправились во второй медовый месяц. Они всегда были для Персиваля примером искренних чувств, и как в трагичных романах о чистой любви они погибли вместе, умерев в один день, не желая расставаться ни на этом свете, ни на том. Гондульфус протянул руку через стол и сжал пальцы Персиваля, чтобы показать, что их боль одна на двоих. — Они обожали тебя. Чудо, что ты тогда остался на берегу. — У меня была ветрянка. И ты присматривал за мной, — припомнил Персиваль. — И всегда буду. Что бы ни произошло. Персиваль с благодарностью сжал его ладонь в ответ и ободряюще улыбнулся. — А теперь ешь, пока все не остыло, — с притворной серьезностью наказал Гондульфус, ткнув в его тарелку пальцем. — Думаю, пора ставить в микроволновку, — усмехнулся Персиваль, поднимаясь из-за стола. — Пожалуй. — Гондульфус задумчиво потыкал пальцем в отбивную. Обойдя стол, Персиваль сжал его плечо, и тот мгновенно накрыл его руку своей широкой ладонью. — Спасибо, дядя. — Пожалуйста, мой мальчик. — Гондульфус улыбнулся в бороду, глянув на него. В его глазах плясали насмешливые искорки. Стоило Персивалю сделать шаг, как дядя торопливо окликнул его. — Будь другом, захвати заодно и мою — все и правда остыло, — он поднял свою тарелку и протянул ее. — А то мы что-то слишком расчувствовались. До следующей субботы Персиваль не находил себе места, фантазируя, как именно он будет завоевывать Криденса, что скажет ему, как тот отреагирует, проигрывая в голове целые диалоги, которым никогда не суждено прозвучать. Зато он кропотливо записывал их в свою тетрадь. Кажется, скоро ему потребуется новая, потому что листы подходили к концу. Может, их он тоже когда-нибудь сложит во что-то осмысленное.