Метаморфоза

Я часто спрашивал себя: «Почему продолжаю все это терпеть?» и знаю, что никто не сможет меня понять. Вы никогда не проходили через то, что я ощущаю, так какое право имеете меня осуждать за мой тип мышления? Абьюзивные (не)отношения — вот мой удел. Чувствовать себя разнесенным и разорванным в клочья после каждого этого драгоценного, но при этом ненавистного прикосновения шершавых, потрескавшихся костяшек пальцев, уже давно закаленных в драках, и ведь далеко не на жизнь. Чувствовать останавливающееся сердце при каждом касании этих губ к моим. Вздрагивать от хрипловатого голоса, теперь уже так редко произносящего мое имя, а не говорящего что-то наподобие «потаскухи» и «швали». Чувствовать так много, но при этом ничего не ощущать совсем — эта история про меня, такого недалекого парня, и его — такого нереального, любимого. Он до сих пор думает, что я бросил его из-за другого. Какой же он дурак. Разве может человек, отдающий ему все: тело и душу, сердце и гордость, иметь хоть малейший интерес к кому-то другому. О таком даже мысль не может промелькнуть, но, по всей видимости, только у меня. Сидя на скамейке перед школой и разглядывая падающие золотые и красные листья, я просто замер на месте. Казалось, что все вокруг замерло, в этом мире остались только я, завывающий холодный ветер, заставляющий периодически подрагивать мое уже порядком продрогшее тело, а также кружить в пляске этих цветных красавиц, срывая их с деревьев, и мысли о нем. О нем и только о нем. Вспомнив, ради чего сюда пришел, я потянул руку к своему портфелю, доставая оттуда книгу в твердом переплете с тряпочной заплаткой посередине, помогающей мне быстро найти запавшие в сердце слова «Даже после обиды, потери, боли и расставания твое тело все еще единственное, под которым я хочу быть раздетой». Проведя по ним подушечками пальцев, я вчитывался в них снова и снова, снова и снова, будто бы от них зависело сейчас все. Будто они помогут мне. Нет, наоборот, погрузят меня во мрак еще дальше. Эти слова в точности описывают мое нынешнее состояние. Обида — крики. Потери — недоверие. Боль — пощечины и удары, оскорбления и унижения. Расставание — не столько физически, сколько душой, будто бы огромная стена непонимания выросла между нами, которую на протяжении всего времени я и он так тщательно пытались скрыть. Или пытался только я? И все же, несмотря на пережитое мною, я и правда считаю, что единственный, кто может меня получить — это он и только он. Я знаю, что он меня еще любит, да, по-своему, но любит же… Не хочет отпускать от себя. Разве это… не любовь? Самовнушение — вещь хорошая, открывающая новое дыхание, что каждый раз замирает где-то в горле горьким комком, не давая полной грудью вдохнуть оживительный глоток, дабы дать легким раскрыться и расцвести как когда-то, когда я был действительно живым. Книга все еще покоилась у меня на коленях, странички же зашелестели от очередного порыва ветра, мои волосы развивались в разные стороны, делая из меня еще более нелюдимое существо, отталкивающее всех. Прекрасное дополнение к моим вечным синякам под глазами, кровавым пятнам на шее и гематомам под скулой. Я почувствовал, как что-то теплое опустилось мне на плечи, вздрогнув от неожиданного касания. Сердце заколотилось. Он?.. Повернув в надежде голову, только что заблестевшие глаза вновь потухни. Не он. — Ханагаки, ты весь посинел… — голос был совсем рядышком, человек сел на скамейку. — Пожалуйста, давай зайдем в корпус, — тонкая кисть потянулась к моему предплечью, намереваясь потянуть за собой, но я лишь оттолкнул ее, смотря перед собой окаменевшим взглядом. — Отойди от меня, Ацуши, пока нормально прошу, — сам не узнал голос, которым говорил. Если подумать, то давно я не разговаривал с кем-то помимо него. Перед ним я всегда неосознанно стараюсь его смягчить. Неужели он и правда так разнится с моим обычным?.. Тяжелый вздох послышался справа от меня, по всей видимости, тот отходить не собирался. Повернув свою голову к нему, я увидел столько боли, столько непролитых слез, от чего мне стало тошно, и я быстро отвернулся, стараясь не подавать вид. Я ведь всегда умолял его не подходить ко мне, постепенно сводя на нет свое общение с лучшим (когда-то) другом. Я правда любил его (по-дружески), правда хотел ему только добра. И он тоже… Даже сейчас, когда я являюсь изгоем вплоть и для учителей, он остается единственным, кто все еще хоть как-то меня поддерживает. Но за все своя расплата… Если он увидит, оставит ли хотя бы мокрое место от Ацуши? От этих мыслей я сильно вздрогнул. Нет, я этому не позволю. Ацуши — единственное, что осталось от прошлого меня. Единственное, что я должен сберечь от него. Единственное, чьей поломки не позволю случиться… Иногда для благого дела приходится играть роль злодея… — Такемичи, я волнуюсь… — Ты глухой или да? — старался придать своим словам жесткости, не бывавшей ранее. — Я сказал тебе переть отсюда, так какого черта ты все еще возле меня, дерьма кусок? — прошу, надеюсь, что ты когда-нибудь простишь меня за сказанные сейчас слова, я понимаю, что хочу слишком многого, что являюсь трусом, не сумевшим рассказать тебе… — Или что, с детского дома выгнали все-таки, даже там ты никому не сдался, — это был удар точь в такое же израненное сердце, лишенное родительской любви и заботы. Я знал, куда нужно бить и воспользовался этим. Отвратителен. Я знаю. Он, склонив голову очень близко к земле, что-то тихо пробубнил, а после — оттолкнулся локтями от колен, вставая и идя в сторону главного входа в корпус. Мы всегда были вместе, сколько я себя помню, проказничая и совершая такие проделки, за которые получали конкретно и с размахом. Детдомовец и выходец из неблагополучной семьи — дети, что могут постоять за себя лишь своими собственными силами, а также продержаться до этого момента поддержкой и заботой друг о друге, — я улыбнулся, стараясь сдержать непрошенные слезы ностальгии, провожая взглядом Ацуши. «А ведь в день нашего первого знакомства он хотел меня прибить», — коснулся вязаного кардигана, все еще покоившегося на моих плечах, заметно исхудавших и ставших четко выраженными за этот долгий и такой нелегкий год. Только когда прозвенел звонок, я встал, потирая замерзшие до косточек руки и выдыхая на них теплый пар воздуха, стараясь хоть как-то их «оживить». Если бы только так сработало со мной — подул на заледеневшие эмоции и чувства, присущие тогдашнему мне — и все растаяло, точно под весенним солнышком. Но сейчас мерзлыми оставались и то, и другое. Под своими мыслями я и не заметил, как с пятого этажа здания за мной все это время беспрерывно наблюдали черные глаза, помышляющие о чем-то своем, вероятно, как и всегда, страшном. *** Pov: Сано Манджиро Злость съедала меня изнутри, пока я наблюдал за милующейся парочкой в задней части школьного корпуса. Это парень трогал его за плечи, сидел непозволительно близко, смотрел своими убогими глазами на то, что принадлежит мне. Не посмеет. Не позволю. Зубы скрипели от напряжения, а на руках играли жилки и вены, выдавая мое нервозное ныне состояние. Зайдя час назад на обеденном перерыве обратно в кабинет, чтобы забрать кошелек, я не увидел обычно сидящего тихо и мирно в самом краю класса Такемичи, поедающего принесенный им скудный ланч, состоящий только из риса и консервированной кукурузы. Не увидел его, такого прекрасного и невинного, одновременно порочного и раздражающего. Это заставило меня забеспокоиться: «Где он может быть тогда?» Я позвонил ему на мобильный, купленный мной лично, зная, что тот отвечает всегда и без промедления. Но гудки все шли, а ответа так и не последовало. Громко цыкнув, я хотел пробежаться по этажам и просмотреть все места, в которых он обычно находится, когда не хочет оставаться в классе, но остановился, увидев одиноко сидящее тельце под большим, мощным дубом, стоящего уже на этом самом месте не первое столетие. Даже здесь, в здании, ощущался холод, исходящий от окон и небольших щелей в них, так как же он чувствовал себя там, на улице? На него была надета одна лишь тонкая рубашка, совершенно не спасающая от холода. Нахмурив брови и включив мозговую деятельность, я вспомнил, как сегодня утром кто-то из класса выкинул ветровку Такемичи в помойку, заставляя того провожать ее уже таким равнодушным взглядом, словно не ему придется возвращаться домой в плюс пять градусов в одной только тонкой ткани. «Нужно бесшумно прибить тех уродов» В тот же момент, когда я это увидел, я позвонил своим людям, чтобы те принесли новую, намного теплее, чем была его нынешняя, хотя заранее знал, что он откажется, не возьмет ее, заболеет, переохладится, но не возьмет. Только не с моих рук. Так было всегда. Он никогда ничего не требовал, но, если я все же ему что-то дарил, что-то действительно значимое по его меркам, такое как сделанный мной лично шоколад, принесенный кофе с запиской, в которой я писал о любви, он принимал с яркой улыбкой на лице, заставляющей мое сердце беспрерывно долбиться о стенки грудной клетки. После нее одной я совершал все больше и больше подобных глупостей, лишь бы увидеть ее снова. Никогда не считал себя романтиком, но только не с ним, но это было тогда. Уйдя в свои мысли, я и не заметил, как к моему мальчику приблизился этот крашеный ублюдок, всегда заставляющий меня злиться одним лишь своим присутствием. Его забота и отношение к Такемичи — только дурак не поймет, что у него есть чувства. Такемичи — тот еще дурак, до самого их поцелуя не осознающий ни свои чувства, ни чувства Сано. Не видит очевидного никогда, пока его не тыкнешь носом. Но тут я тыкать не собираюсь, Такемичи не обязательно знать, пусть и дальше считает его другом. Я хочу просто избить, убить того, кто пытается позариться на мое. Ублюдок встал, оставив Такемичи также сидеть на скамейке под дубом со своим кардиганом на плечах. Желание овладело мной до почесывающихся кулаков, ну а я привык потакать своим желаниям. Такемичи встал и направился в сторону главного входа в школу. Pov: Такемичи Ханагаки Только вернувшись обратно и простояв в коридоре достаточно длительное время, я, наконец, нашел силы войти, но не в класс, а в ту самую подсобку, в которой происходило много плохого… Так я должен думать, но на ум приходят лишь моменты, когда Сано накрывал меня своим пледом, спрятанным в верхний шкафчик для случаев, когда я засыпаю после изматывающего меня до последней капли животного секса. Он считает, что делает все очень незаметно. Незаметно поглаживает меня по плечу. Незаметно оставляет целомудренные поцелуи на скулах и волосах. Незаметно шепчет о том, что скучает по мне, по моей улыбке. Только нельзя вернуть то, что своими же руками убил. Я, правда, все еще люблю его так сильно, что невозможно описать словами. Но это уже не та любовь, играющая яркими красками, а тусклая, почерневшая под тяжестью обстоятельств. Я люблю его, прекрасно понимая, что он является моей зависимостью, как когда ты употребляешь наркотики, понимая, что это плохо, что это вредит твоему здоровью и в конечном итоге либо сделает инвалида, либо уничтожит, оставив от тебя лишь жалкое подобие человека, но ты не можешь прекратить употреблять их, уже привыкнув к тому чувству эйфории, что они доставляют. Подойдя медленно к дивану, я провел по нему рукой, приземляясь на него так тихо, насколько это возможно, будто одно неловкое, громкое действие может уничтожить атмосферу (недо)счастья, ощущаемую мною сейчас. Хотя бы мыслями о тебе я могу быть счастливым, если не дано в реальности… Я вряд ли смогу когда-нибудь сказать ему, что люблю. Только не ему. А если не ему, то кому еще? Любовь и ненависть в одном флаконе теплятся во мне. Со стороны двери раздался оглушительный, до боли знакомый вскрик, заставивший сердце сжаться в тисках. Он увидел. Он его нашел. Я только хотел встать и подбежать к двери, как она сама уже распахнулась, являя собой двух дороги мне людей. Сано держал за волосы Ацуши, дергая их все выше и выше, пока тот хватался за его руку, стараясь уменьшить острую боль. — С-сано, — тихо произнес я, боясь разозлить его еще сильнее. — Ну что, солнце, одного хуя не хватает, решил на стороне найти? — грозный голос въелся в мое подсознание, заставляя сжаться, но я быстро себя одернул — я не мог себе этого позволить, сейчас от моих действий зависел Ацуши. Если открыто встану на его сторону, это только сильнее разозлит и без того взбешенного Сано, и тогда он точно его убьет, не задумываясь об обстоятельствах. Отрицать также бессмысленно — он все видел. Даже если там и не произошло ничего серьезного для меня, для него же — все более чем. Да, Ацуши ушел, но кардиган я ему не вернул, продолжая кутаться в обволакивающий меня родной запах. О поощрении даже заикаться не стоит. Такого не позволит даже моя подбитая, еле живая честь. Так что же мне делать? Я зажевал губу от тяжелых дум, посещавших мою голову. Сейчас единственное, что я могу сделать — это отсрочить неизбежное и надавить на болевые точки Сано, известные лишь мне одному. Известны они мне потому, что этой точкой являюсь я сам. Вскрикнув и тем самым заставив перевести на меня все внимание обоих, я схватился за голову, оседая на пол. Да, Сано часто избивал меня в целях «профилактики», чтобы я знал свое место, но никогда он не бил меня с целью причинить вред с последствиями для моего здоровья. Гематомы — да, синяки — тоже да, но не более. Оттого он сейчас и перепугался, увидев меня, сжимающего свою голову с очевидным усилием и зажмуривавшего глаза. Откинув в сторону Ацуши, как я и ожидал, он тотчас подлетел ко мне, приподнимая за плечи и всматриваясь обеспокоенным взглядом в мое искривленное от псевдо-боли лицо. — Такемичи, что с тобой? У тебя болит голова? Поедем в больницу? — вопросы лились рекой, а его рука коснулась моей щеки, мягко поглаживая ее и заглядывая в мои слегка приоткрывшиеся глаза. — Да, пожалуйста, — я опустил голову, стараясь скрыть свое смущение. — Хорошо, давай я тебя подниму, — присев на корточки, он подхватил меня под коленями и придержал за талию, плавно поднимаясь и двигаясь в сторону выхода, напрочь забывая о третьем человеке, все время нашего короткого диалога также находившегося в комнате. Задача выполнена.