Метаморфоза

— Мы этого не делали, прошу, прекратите! Отпустите хотя бы мою семью! — хрипы полуживого мужчины, что лежал на полу в луже собственной же крови, не вызывали никакого желания остановиться, только лишь усугубляли его положение. — Заслужил. Те, кто не верен семье Сано — недостоин ходить по этой земле, — чиркнул дешевой зажигалкой, но в последний момент обратил внимание на сжавшегося ребенка в самом углу, — этого выведите, — кивнул в его сторону. Никто не медлил, сразу же оттащив ревущего взахлеб мальчика от своих родителей и родственников, зажатых и связанных в одной из комнат их просторного дома в японском стиле. Когда-то это была значимая семья, сейчас же — приспешники и перебежчики с одного клана на другой, а также гребаные крысы, сливавшие все это время координаты передвижения поставок. Ужасно дорогих и безумно желанных. Люди, что все это время прятались за былым главой, поняли сразу, в чем была их ошибка — вот до чего довела погоня за прибылью, грязными деньгами. Те, кто вступил в клан, должны остаться в нем до конца своей жизни. Вот только когда эта жизнь оборвется — дело третье. Подчиненные, схватив канистры, в коих хранилось огромное количество горючего, принялись работать распылителями, опрыскивая жидкостью буквально каждый сантиметр и каждого предателя, что находился здесь — не жалели никого — сами боялись не меньше оказаться на их месте, а потому просто выполняли дело под тяжелым взглядом черных глаз медленно закуривавшего босса. Едкий дым сигары заполнял легкие, погружая очень скоро в чувство эйфории, охватившей все тело и давая ему расслабиться. Вяло откидывая голову назад, он выдохнул сизый дым, из-под ресниц наблюдая за метаниями когда-то бывшего подчиненного. Человека, которому он доверял как себе. Нож в спину уже не кажется таким болезненным, как в первые разы. Сейчас все вполне привычно, обыденно. Такое происходит часто, несмотря на ежегодную «уборку». Мужчина, что теперь сел на свои колени, принялся беспрестанно кланяться, слезно умоляя «на этот раз» простить им их просчет, но ведь даже не догадывается, что шанс был дан им еще несколько недель назад, в день вечеринки, когда Сано впервые узнал имя изменника. Намекал, но тот остался слеп, либо просто глупым являлся. Теперь это уже не так и важно. Кивнув своим людям, чтобы они встали позади него, он в последний раз затянулся, после чего отшвырнул указательным и большим пальцами сигару, не скуренную даже наполовину. Все происходило будто бы в замедленной съемке. Дыхание перехватило у всех, а после — резкий жар, распространявшийся с огромной скоростью. Громкие крики боли были слышны отовсюду. Лица тех, кто находился в комнате, плавились подобно свече, обугливались. Каждый, кому «повезло», спустя уже секунды затихали навечно, те же, кто карабкался до последнего, находились в агонии, в самом Аду на земле побывали. Но сколько бы они не старались, конец все равно был у всех один и тот же. Медленно спускаясь по лестнице, Майки в последний раз оглянулся на полыхающее здание через плечо, пока жаркие языки пламени игриво лизали его щеки, согревая своим теплом. — Возвращаемся. — Господин, на данный момент вылет невозможен из-за образовавшегося шторма, придется задержаться на некоторое время на Хоккайдо. Сано лишь отстраненно кивнул, садясь в черную машину премиум класса, после чего открыл встроенный ящичек, откуда достал Unsplash стоимостью в несколько миллионов долларов, небрежно вылил в узкий шот глас и залпом опрокинул в себя, даже не пытаясь насладиться традиционным, изысканным вкусом алкогольного напитка за бешеные деньги. Может позволить, а остальное не касается. Он никогда не относился к числу людей, кто пытается забыть бесчисленное количество лиц, что были отправлены на тот свет его собственными руками. Да и забывать уже нечего. Спустя далеко не первый десяток (людей) они уже давно смешались, образуя собой неведомую мешанину. Если в школьные времена он убивал потому, что хотел, теперь же делает это только когда нужно, считая, что руки его и без того по локоть в крови, чтобы устраивать побоища еще просто потому, что свербит где-то на фоне. Претерпевая вечные покушения на занимаемую «должность», на собственную жизнь и жизнь родных, он вынужден истреблять любую опасность, а также намек на нее. Именно поэтому сейчас находится на Богом забытом острове, уничтожая зарождающееся непослушание на корню. Проблема, правда, оказалась в том, что являлся Йосида, чью семью только что истребили, даже не пособником, а жалким доносчиком, но не более, променял действительно значимое место на жалкое существование в куче зеленых бумажек. Все это ведет к тому, что зачинщик всего находится в тени, подсылая и обворовывая его руками других. Смышленый, хитрый и до ужаса неуловимый. Только, казалось, они поймали, вышли на его след, как все сводилось лишь к одному…

Крипсы… — Пожалуйста, это все крипсы! — Нет, отпустите, я ничего больше не знаю, крипсы! Это все они! — 

Вечно эти калеки* портили планы, вторгались на территории, забирали товар и убивали его людей. Раздражали неимоверно. Название группировки — единственное, что было о них известно на данный момент. Они работали оперативно, да так незаметно, что даже люди, переходящие на их сторону, так и не смогли узнать хоть кого-нибудь из верхних членов банды, а их главу — подавно. Точная дата начала действий также была неизвестна, просто около чуть более трех лет назад резко начались беспорядки внутри семейств — начали пропадать контракторы. Просто исчезать один за другим. Тяжелое было время. Именно тогда Майки как раз и принял место главы семьи, а и без того израненная предательствами душа приняла на себя новый удар в виде почти полного упадка всех активов, поставок и отказа партнеров сотрудничать. Тяжелый вздох раздался в мерно движущейся к отелю машине. Перелет занимает полтора часа, но они кажутся Сано бесконечными из-за постоянного укачивания и полного отсутствия выносливости в зоне турбулентности — вечно тошнит, тянет в сон и появляется неприятная височная боль. Каждый полет — испытание. Обычно старается избегать подобного, ведь показывать свою слабость — значит иметь уязвимость. Сам факт того, что он незащищен в момент полета, дезориентирован, а значит, не может ничего противопоставить — вот проблема. Добравшись, наконец, до комнаты отеля, что была зарегистрирована намного раньше его приезда, он тяжело плюхнулся на кровать задом, откидывая руки назад и обессиленно смотря в потолок. Сейчас он мог быть самим собой — не пытаться казаться сильным и ответственным, не строить грозное лицо, а вернуться к своему обычному состоянию — безразличие. Ему давно уже плевать на все, что происходит в жизни, но перестать бороться он тоже не может, ведь все, что сейчас имеет — выстроено годами его предками, что завещали все в его когда-то неопытные, неготовые к таким переменам, руки. Он прикрывает глаза, а за ними, в этой темноте век, пролетает тот самый день, когда он потерял самое дорогое. Искал после того дня еще долго, и продолжал бы дальше, если бы спустя каких-то пару месяцев не случилось событие, полностью изменившее его жизнь. Естественно, его готовили ко всему этому, но встать на «законное место» должен был еще как минимум через пару лет, в течение которых усиленно продолжал бы свое обучение, но уже не практике, где ему приходилось быть лишь подчиненным, следящим за районом, а тем, кто должен главенствовать над всем, что они имеют, следить за поставками, а также карать неугодных. Черные глаза медленно открылись, осматривая идеально белый потолок, а видел за ним будто бы совершенно другое. «Наверно, его уже давно нет…» — думал про себя. Хотел бы верить в Бога, да не может — всегда был атеистом, но, вопреки собственным убеждениям, когда на том свете может быть близкий сердцу человек, начинаешь надеяться, чтобы тот попал в лучший из миров, а не просто растворился в пространстве, как нечто уже несуществующее. Стоит кому-либо узнать, что ты не исповедуешь веру, как тебя тут же заваливают глупыми вопросами. «Во что веришь ты тогда?» — самый распространенный. Разве не нужно верить в первую очередь в себя? Какой смысл надеяться на кого-то Всевышнего. Если бы он существовал, умирали бы дети? Существовали ли болезни, отравляющие людской организм и заставляющие вымирать нациями? Нет, подобного не было бы. Вот и сейчас Сано понимает, что в пропаже Такемичи виноват только он сам. Винить некого. Разве что тех ублюдков, что вытянули его буквально из рук. Но и тут ведь руки приложил также он сам. Если бы изначально не являлся тем, кто он сейчас, то мог жить обычной жизнью. Даже не так, он ведь мог отказаться от своего места, убежав из этой страны, или хотя бы максимально оградить от любой опасности… Можно бесконечно продолжать думать о том, что сделать он «мог, но не сделал», только сейчас это уже бессмысленно, остались одни только сожаления, а потому сейчас просто заниматься самобичеванием втайне ото всех — единственный для него выход. Одна лишь дочь является отрадой для глаз. Она способна, хоть и временно, всего только на тот момент, пока находится рядом с ним, ослабить стискивающие душу тиски, освобождая, давая короткую передышку. Хладнокровен и жесток — для всех. Для нее же он есть и будет самым заботливым, любящим и настолько хорошим отцом, насколько только может. Он должен оправдать ожидания хоть кого-то. Вечно должен, должен, должен… Во время работы, правда, он все же забывается, а потому черные синяки под глазами и мешки залегли уже давно, часто замазываемые плотным слоем тонального крема. Во время его мести он забывает обо всем, что существует вообще, будто бы только пустая оболочка есть, а не он. Поднявшись с постели, Сано побрел в роскошно обставленную ванную комнату, где медленно снял с себя местами обожженную одежду, бросив ее на пол, опустился в наполненную прохладной водой ванну, погружаясь в нее с головой. Запах постепенно сходил с тела, возвращая прежний — естественный. Такемичи всегда говорил, что от него пахло спокойствием, несмотря на вспыльчивый характер, и свободой. Такой, которая бывает только в момент, когда взбираешься на горы, раскрываешь руки навстречу ветру, закрываешь глаза и глубоко вдыхаешь свежий воздух. Он так и не понял, как у связанного по рукам и ногам человека может быть такой набор, но против ничего не сказал. Промолчал и улыбнулся — не стал разочаровывать, что нет, это не так. Цепи, что на запястья с самого рождения надеты, точно символом воли не являются. Теперь, спустя уже целых пять лет его внутреннего одиночества, он избавился от былой необоснованной агрессии, научился себя контролировать и не выпускать внутренних демонов без надобности. Нет, не он — жизнь научила. Помнит сомкнутые глаза возлюбленного, что даже в сознании не был, не мог и обдумать происходящего. Не раз задавался Майки вопросом: «А открыл ли он их вообще после всего этого?» Надеется, что нет. Его, Такемичи, жизнь и без того измучила, ниспослав убогую семью и такого дерьмового человека, как он. Понимает сейчас все, ставит себя на место Такемичи. И все же, если тот каким-то чудом вернется к нему, то не отпустит ни в коем случае. Не такими бесчеловечными методами, как раньше, он постарался бы быть более нежным и заботливым, сделал бы все возможное, на что только способно его покрытое толстым слоем льда сердце. Предполагает и думает, пока легкие не начинает обжигать отсутствие воздуха. Боль распространяется по всему телу, ощущаясь даже на кончиках пальцев ног, судорожно сжимающихся в защитном рефлексе. Секунда, двадцать, минута и три, а после — спасительный глоток (спасительный ли?), вновь возвращающий его к бренному миру, где нет его. Словно лента пролетают воспоминания. Любовь и боль, боль и любовь. Боль, боль и боль. Украденный Такемичи, удушающие слезы, в которых он утопал, искусанные от нервов губы и содранные костяшки на руках — не может найти уже неделю, несмотря на то, что подключил всех своих людей, наплевав на свою гордость и статус, а также на отца, что явно увлечениям сына рад не был. Плевать хотел. Никто не оставил ни единой записки о выкупе, не было известно абсолютно ничего. Камеры, находившиеся на той улице, были отключены за пару десятков минут до трагедии, а прохожие чудом ничего не видели и не знали. Возможно, говорили правду, с испугу не разобрав ничего, но сожранный своим собственным страхом Майки ничего не видел дальше своего носа. С каждым новым днем панические атаки захватывали все чаще, не давая прийти в себя, а если такое и случалось, то тревожные мысли не переставали проникать в не успевающее отдохнуть сознание. Ему твердили, чтобы он пришел в себя, оклемался, но разве он мог? Впервые чувствовал себя настолько слабым, неспособным ничего сделать. На фоне эмоционального состояния и физические раны заживали как никогда медленно. Раздробленная на мелкие частицы коленная чашечка не поддавалась лечению даже спустя третью операцию. Врачи лишь качали головой, не давая положительных прогнозов. — Возможно, ходить не будет, — как-то раз услышал он, пока лежал на больничной кровати. Громом среди ясного неба это не было. Он ждал, что скажут нечто подобное. Сам лечиться не хотел, не старался. Для чего ему нужно это было? — Мертв, — пришел однажды отец с заявлением. Громким и убийственным. Стоя перед зеркалом в больничной палате, он оглядывал себя с ног до головы, всматривался в черты лица и ненавидел, ненавидел, ненавидел… Хотелось вырвать эти темные пожирающие очи, порезать впалые щеки и разорвать иссохшие губы. Разбившаяся чашка (не)вовремя стала неким вспомогательным двигателем. Рука сама потянулась за крупным осколком, пальцы почувствовали холодное стекло, медленно начавшее покрываться капельками крови — сжал слишком сильно, но боли не чувствовал. Приставил к шее, начав постепенно вдавливать в нежную кожу, образуя глубокую рану, тянущуюся почти от начала уха к ключице. Алой жидкости становилось все больше, она растекалась, покрывая собой, казалось, все вокруг, пока сознание медленно начинало покидать обескровленное, утомленное тревогой тело. Тогда он и познакомился с Кеном. Тем, кто спас его, оказавшись в палате абсолютно случайно, являясь на тот момент лишь подопечным дяди, что привел его как нового рекрута. Помог и вытащил буквально с того света, возвращая в мир постепенно, медленно. — Господин врал, совершенно ничего не было известно о Такемичи Ханагаки. Пропал бесследно. Так дядя говорил… — опустил взгляд, не выдерживая той загоревшейся на дне надежды. Не врал, говорил правду, но какова вероятность того, что простой гражданин сможет вырваться из лап зарождающейся организации, что наверняка станет в будущем одной из мощнейших, станет непростым (читай как: тяжелейшим) соперником в любой сфере? Верно, нулевая. Но ради жизни этого человека, должного в будущем стать главой, он готов был использовать любые ухищрения во благо ему самому же. Боль никуда не уходила, а лишь усугублялась, и ведь речь не о физической. Конфликт произошел в семье неожиданно, перевернув все вверх дном. В истории семьи подобной грязи еще ну случалось, что босса, хозяина клана, застрелили во сне и бесследно исчезли, точно как и шлюху, с которой он находился в постели на тот момент. Та, по всей видимости, являлась сообщницей и бельмом на глазу, устранили которое сразу после выполнения миссии. Удар за ударом приходились по истерзанной душе пока совсем недавно отметившим свое совершеннолетие в психиатрической больнице наследника. Долго прохлаждаться ему не дали — подчиненные требовали действий и руководства, началась борьба за власть, ведь большинство старожилов давно перестали считать младшего Сано дееспособным, посчитав, что тот окончательно съехал с катушек, приняв нетрадиционную ориентацию и потеряв своего «голубого возлюбленного». Вставать на ноги после похорон, что были организованы хоть и на скорую руку, но роскошно, на широкую ногу. Кресло казалось Майки чужим, словно не должен он был здесь находиться, не то его место. Отца не стало, Такемичи — пропал без вести, а ублюдки пытались прострелить ему спину в любой наиболее удачный момент. Неделя за неделей тянулись бесконечно в пучине того бреда и дерьма, в котором он находился. Все приближенные требовали немедленно обзавестись женой и наследником — поддался. Женился. На черноволосой кукле с тоненькими запястьями, сжимать которые каждый раз при жестком трахе не доставляло никакого удовольствия — податливая, мягкая и с полным отсутствием хоть какого-либо собственного мнения и желания. Куда подложили — туда и легла, лишь бы место было потеплее да побогаче. Дальше единственное событие, принесшее ему лучик света в мир, утративший краски — рождение Юи. Бесконечно светлого, громкого и такого бесценного ребенка. Изначально Майки думал, что не сможет ее полюбить, когда та находилась еще в утробе, но как же он ошибался. Момент, когда маленькая ручка обхватила его палец, улыбнулась беззубым ртом, а после — громко заплакала, что даже стены дрожали от такого грозного воя — был одним из самых запоминающихся в его жизни. Вся в папу. Характер у его солнца тяжелый, но с папой она как шелковая, куксится лишь иногда, когда «домой» приехать не успевает или не может. Спасают поцелуи в щеки, в курносый носик и в светлые волосы. Следующие годы днем сурка являлись. Работа — дом. Дом — работа. Работа. Работа. Работа. Когда-то бывшие постоянными приказы о поиске такого далекого человека постепенно сходили на нет, лишь иногда он цеплялся взглядом за смольные волосы, проплывающие в потоке людей, почти сразу же ускользающих. Гонится за этим силуэтом до сих пор. Все еще надеется, но уже не ищет. Ждет той случайно встречи, что сведет их вновь. Просит у жизни дать еще один шанс ему, пробудить от этой вечной мерзлоты, охватившей его всего и полностью. Не может он так больше существовать, а не жить. Ванна осталась где-то позади, пока босые мокрые ноги двигались в сторону огромной постели, оставляя за собой следы. В дверь постучались, вырывая из вороха мыслей, полностью захвативших голову блондина. — Что. — Вас спрашивают, господин. — Имя. — Человек представился, как Такемичи Ханагаки, — в сердце что-то ёкнуло на долю секунды, но было это лишь мгновение. Не раз ему приходилось встречаться с людьми, притворявшимися его… мертвым возлюбленным. Теперь он на это не ведется. — Шли прочь. Я хочу отдохнуть. — Вас понял, господин. Дойдя, наконец, до кровати, Майки расправил одеяло и плюхнулся на кровать совершенно обнаженным, кутаясь в кокон и медленно прикрывая глаза, как его отвлек подозрительный шум в коридоре за дверью. — Ублюдок, отойди от двери, иначе я выстрелю. После этого выстрел и правда послышался. Один единственный, а после — громкий вой, очень скоро растворившийся в тишине. Голос кричавшего принадлежал человеку, кто заходил к нему только что. Просунув руку под подушку, Майки максимально тихо достал оттуда подготовленный заранее для таких случаев пистолет. «И как вообще этот человек смог добраться до сюда? Как только все закончится, нужно будет полностью пересмотреть свою охрану». Встав за стеной, Сано услышал, как с тихим скрипом, свойственный таким старинным отелям, отворяется дверь, пропуская незваного гостя в апартаменты. Тот шагает бессовестно громко, даже не стараясь скрыть свое присутствие, будто бы специально выманивает. — Ну и где же ты, Майки, — ушат холодный воды словно бы вылили на блондина. Голос был грубый и глубокий, но даже таким он не мог его не узнать. Рука опустилась непроизвольно вниз, оставляя безоружным. Сано вышел из-за стены, а глаза заполнились непрошенными слезами. Он увидел перед собой высокого мужчину, что ростом практически с ним ровнялся. Смольные волнистые волосы очерчивали рубленое топором лицо, о скулы которого, казалось, можно поцарапать пальцы. А Майки и не против бесконечно о него раниться, лишь бы он был. Широкие плечи облегала черная, заправленная в того же цвета брюки, рубашка. На лице же играла не улыбка, а отраженный оскал, словно бы Майки смотрит на себя прошлого — безбашенного и жестокого, дорвавшегося до первой крови. Смотрит в родные глаза, но будто бы чужими кажутся. — Мичи… — вырывается из приоткрытых губ, пока язык беспрерывно облизывать их продолжает, а сам задыхается будто — настолько происходящее кажется ему невозможным, хоть и таким желанным. — Как мило, — вырывается у того, а плечо украшается тоненький, совсем крохотный пистолет, предназначенный для ближней стрельбы. — Ты, вроде, другим был, — постукивая по губе, сделал вид, будто бы что-то вспомнил. — Шлюха! — удар под дых. — Проститут, шлюха, тварь, убогий… Хм… Что же там еще было, — растянутые в изгибе губы. — Много же у меня было имен, не считаешь?  — Мичи, я… — в легкие кислород поступать перестал, каждый глоток — препятствие. — Ты? Что ты? — двинулся ближе, подходя почти впритык, а после — прижимаясь своими губами к чужим. Такими теплыми они были. Один воздух на двоих. — Что ты хочешь мне сказать?.. Дышать и вправду становится сложно, только вина тому теперь нож, всаженный точно в живот. Кровь стекает с губ, а сказать так ничего не может, боится спугнуть по-своему прекрасный сон. Падать на пол больно, но больнее — видеть уходящего любимого, что напоследок бросил лишь одну обнадеживающую фразу. — Еще свидимся, ублюдок. Обещаю, что не раз. *** Проснувшись, Майки ощутил себя опустошенно. Так все-таки сон это был? Приподнявшись, понял, что невыносимо жжет бок. Улыбка. Нет, не сон.