midnight sketches

Челюсть Друига плавно отъезжает вниз, когда они наконец добираются до искомой картины, висящей на втором этаже Галереи искуства стран Европы и Америки. Он переводит потрясенный взгляд с полотна, написанного в 1892, на Маккари и обратно. — Ты не упоминала, что позировала полуобнаженной, — говорит Друиг и дублирует свое замешательство в знаках. Маккари, ни капли не смущенная, пожимает плечами. «Он относился ко мне с большим пиететом. Называл реинкарнацией богини Хине-нуи-те-по», — Маккари улыбается воспоминаниям, — «Согласно повериям маори, она создала красный цвет заката». Друиг вновь переводит взгляд на картину. На фоне простых хижин, крытых пальмовыми листьями, стоит по пояс обнаженная Маккари. Бедра небрежно обернуты красной юбкой с цветочным орнаментом. Темные волосы убраны назад и украшены крупными белыми цветами. Солнце золотит бронзовые плечи, грудь и живот. В руках у нее не то зеленоватый плод, не то фляга для воды. Взгляд внимательный, выразительный направлен на зрителя. Друиг сглатывает. Еще час назад они с Фастосом разбирали и выносили из Домо многочисленные экспонаты: саркофаг, рыцарские доспехи, тяжелые средневековые книги, написанные от руки. Маккари согласилась на это святотатство только при условии, что Фастос создаст на чердаке фермы Аяк все условия — определенную температуру, защиту от влажности и пыли — необходимые для бережного и долгого хранения коллекции. Но когда дело дошло до картин, она вдруг заупрямилась. «Оставь их. Они почти ничего не весят и никак не будут мешать». — Когда это ты стала такой любительницей живописи? — проворчал Фастос, ставя обратно на бортик «Монаха у моря». Маккари вздернула подбородок. «Я всегда была покровительницей искусств. Между прочим, некоторые художники считали меня своей музой и писали меня». — Любопытно. Известные среди них были? — заинтересовался Фастос, а Друиг, присматривающий за их разговором, удивленно вскинул брови. Маккари, которую он помнил, невозможно было представить моделью для художника. Во-первых, потому что для этого требовалось слишком долго стоять или сидеть в одной позе, а во-вторых, Маккари не вступала в контакты с людьми, если только не преследовала какую-то прагматичную цель. «Хм, кажется, тот бедный мальчик из Нью-Йорка, нарисовавший меня в год своей смерти, был популярен. И Диего был достаточно известен. Но больше всего я позировала французу», — Маккари грустно покачала головой, — «В конце девятнадцатого века я три года жила на Таити, и меня несколько раз рисовал бедный, немолодой уже художник. Если он и обрел славу, то только посмертно». — Таити? Ты позировала Полю Гогену?.. — изумился Фастос, и рука его мгновенно потянулась к смартфону. — Маккари, он один из самых известных художников, его работы сегодня стоят миллионы. Ну-ка, давай-ка найдем тебя. Маккари, вытянув шею, заглянула через руку Фастоса, который уже вывел на экран телефона ряд самых известных картин Гогена. Друиг, хоть ему тоже было любопытно, не присоединился. Вместо этого он подхватил очередную обмотанную бечевкой стопку книг и понес ее к выходу. Когда он вернулся, Фастос воскликнул: — Только представь, портрет Маккари в начале прошлого века был выкуплен русским купцом и по сей день висит в Московском музее! «Хочешь взглянуть?» — с улыбкой спросила Маккари, а когда Друиг кивнул, вместо того, чтобы показать ему изображение на экране, подхватила и короткими перебежками перенесла в столицу России. Они едва успели купить билеты, убедив кассиршу, что им нужен всего один зал. И вот теперь Друиг смотрит на картину, выписанную чуть плоско, но самыми яркими и насыщенными красками, так что он будто чувствует тропический зной, идущий от полотна. Смотрит на Маккари, выписанную без всякого намека на вожделение или пошлость. На недосягаемую, прекрасную Маккари. Настоящая Маккари слегка толкает его в плечо, привлекая внимание. «Да ты покраснел,» — показывает она, усмехаясь. — Это от эстетических переживаний, — отзывается на это Друиг. — Не знаю, как ему удалось удержать тебя на одном месте для позирования, но результат того стоил. Портрет потрясающий. «Он сказал, что обессмертит меня. И не солгал. Хотя мне конечно далеко до Кинго с его вековой карьерой в кинематографе». Она с минуту смотрит на саму себя и продолжает, — «Я помню тот день. Жар солнца, тяжесть сосуда в руках. Его изучающий взгляд, руки порхающие над холстом. Ты прав, я, конечно, то и дело хотела сорваться с места, быстро устав от статичной позы. И тогда он сказал: «Подумай о ком-то далеком, о ком-то, кого ты давно не видела. Перебери в памяти ваши лучшие моменты, пропусти их через себя». Странный был совет, но подействовал. Я так сосредоточилась на воспоминаниях, что застыла, как статуя». — О ком ты думала? Маккари меряет Друига досадливым взглядом под изломанной линией бровей и выводит жестами: «Ты серьезно?». Друиг вместо ответа притягивает ее в объятия. — Просто никак не привыкну, что лучшая девушка на свете выбрала меня, — бормочет он и целует ее в висок. Ему кажется, что Маккари с портрета едва заметно изгибает губы в улыбке. Вечная в кольце его рук спрашивает, чуть отступив, чтобы было место для знаков: «Может стоит унести картину на Домо?» — Нет. Пусть останется на Земле. Этой планете не хватает прекрасного.