Houseki no Shuki

      По лестнице поднимаются на верхний этаж. Тут всё так же темно, и лишь редкие свечи горят местами. Стоит несколько зловещая тишина — напрягает, но, как ни странно, пугает куда меньше, чем мрак тёмных стен и нижнего зала.       Параиба идёт молча, ничего не объясняя. Лишь ведёт их за собой куда-то вглубь. Чароит даже задумывается о том, не хочет ли она заманить их в ловушку, но эти мысли тут же отбрасывает, понимая, что вряд ли ей это может быть нужно или полезно.       Всё вокруг, несмотря на полутьму, выглядит просто великолепно. И как только ей, практически в одиночку, даже имея определённые картины из воспоминаний, удалось воссоздать всё это с такой восхитительной красотой? Хотя, наверное, неудивительно, учитывая, что на это у неё ушли долгие столетия одинокого существования. В любом случае, с искренним интересом Ной рассматривает всё вокруг. Конечно, некоторые предметы кажутся нелепыми или и вовсе какими-то их теперешнему миру чуждыми, но в целом интерьер создаётся крайне гармоничный и идеально общей мрачной обстановке соответствующий.       Параиба сворачивает в совсем тёмный, узкий, как бы отделённый от остальной части здания коридор. Пройдя по нему, заходит в одну из комнат — достаточно просторную по сравнению с ним. Сквозь окна сюда проникает чуть больше света, и можно даже увидеть, как ярко сияет от солнца снег на внешней стороне подоконника. Та тьма, что во всём особняке ощущалась, здесь окончательно рассеивается, исчезает.       Зато выражение лица Параибы становится каким-то мрачным, почти страдальческим. Наверняка она вспоминает что-то такое, что предпочла бы забыть навсегда. Подойдя к одному из ящиков, стоящих в противоположном от двери углу помещения, открывает его. Замко́в несколько — видно, для неё крайне важно было сохранить его содержимое.       — Вот, — заявляет, доставая оттуда нечто и показывая Чароиту и Сапфиру. При ближайшем рассмотрении становится понятно, что в руках она держит меч, очень похожий по своему виду на те, что они используют для борьбы с лунянами, но в то же время чуть-чуть другим кажущийся.       Пока они оба внимательно и удивлённо его рассматривает, Параиба обнажает клинок, откладывая в сторону ножны.       — Смотрите, — говорит, прижимая острие к своему же пальцу. Проводит им по себе — на турмалиновой поверхности остаётся сияющий цветом морской волны порез. Добавляет после:       — Для справки, моя твёрдость — семь с половиной.       — Но как такое возможно? — Чароит окончательно перестаёт что-либо понимать. — И что всё это значит?       — Значит, — объясняет она, — что этот меч не предназначался для нападения на лунян. Он был создан для того, чтобы при необходимости уничтожать самоцветы.       — Но как он оказался у тебя? — вопрошает Сапфир.       — Гематит… Когда он пришёл убить меня, но не смог, он оставил его здесь, — рассказывает Параиба.       — Но это всё ещё не является доказательством ничьей вины, — мрачно возражает тот. — Нам-то, конечно, ясно, кто за всем этим стоит, но что насчёт остальных? Поверят ли они, если мы просто покажем им этот меч?       — Есть ещё кое-что, — отмечает она. Указывает на выгравированный у самого основания лезвия символ. — Это — тот знак, что ставит на своих изделиях Пейнит.       И вправду — в той метке видит Ной чертовски знакомые очертания: изящно начертанные буквы fclss поверх силуэта бриллианта. Ни с чем бы никогда это не спутал: тысячу раз за свою жизнь видел такие.       Кстати… Fclss. Только сейчас до Чароита, наконец, доходит.       Faceless. Безликий. Ну конечно.       — Это всё меняет, — довольно подтверждает Сапфир.       — Именно, — отзывается Параиба. — Очевидно, Пейнит и представить себе не мог, что это сыграет с ним столь злую шутку, по привычке ставя на всём своё обозначение. Все ведь были уверены, что Гематит меня уничтожит. Но этого не случилось, а сам факт существования подобного оружия уже дискредитирует Пейнита в глазах остальных. И даже если это никак не доказывает вины своего Адаманта, я думаю, это хотя бы поможет сопоставить факты и провести параллели между некоторыми событиями.       — Но что, если Адамант просто свалит всё на Пейнита? — задумывается Чароит. — С него станется. Для него, наверное, лишиться одного союзника не будет большой потерей.       — Ну, тогда сам Пейнит может выдать всю правду, — предполагает Параиба. — Это, конечно, больше вопрос удачи и обстоятельств, но всё-таки есть шансы на успех вашей затеи, если вы покажете этот меч остальным.       Отлично. Теперь всё обретает смысл. Всё то, что они так долго и упорно пытались выяснить, всё то, к чему они шли, обретает наконец материальное и практически неопровержимое подтверждение. Ну не прекрасно ли? Какая-то радость — даже гордость — наполняет душу Чароита, стоит ему только подумать об этом. И пусть он лишь помогал Сапфиру — вернее, лишь был рядом, успешно делая вид, что хоть что-то понимает, — невольно ощущает он себя частью этого достижения.       — Я отдаю его вам, — Параиба тем временем окидывает их обоих взглядом, протягивая меч. Выходя вперёд, Сапфир принимает его из её рук, и тогда она добавляет:       — Давно мечтала, чтобы кто-то стал посредником между мной и тем миром, что лежит за пределами этого особняка. Чтобы кто-то донёс истину до остальных.       И выходит. Они вновь следуют за ней. Так, в тишине, — до самого выхода из особняка. До всё тех же угрожающе-громоздских ворот, которые, впрочем, уже совсем не кажутся такими уж устрашающими.       — Удачи вам, — говорит она на прощание, прежде чем, развернувшись, направиться обратно в дом. — Сделайте это. За всех, кто поневоле оказался втянут во всю эту историю, — гнев, жажда мести мелькает вдруг на мгновение в льдистых глазах, но Параиба тут же отворачивается намеренно-резко, поняв, что свои истинные эмоции всё-таки выдала.

***

      Тем временем в зале, где спят самоцветы, внезапно посреди привычной зимней тишины, посреди привычного забытия, случается кое-что совсем не привычное: двое лежащих рядом самоцветов почти одновременно вдруг просыпаются. Ну, вернее, сначала просыпается первая из них — Раухтопаз; следом за ней, реагируя, видимо, на её пробуждение, открывает глаза Аметрин.       — Ты чего? — вопрошает в полусне.       — Не спится, — коротко бросает та в ответ. — Не могу перестать вспоминать о них. О Сфалерите… О Чароите…       Тихо, не желая разбудить остальных, проскальзывает к выходу; Аметрин, к её удивлению, следует за ней. Отворив дверь, она выходит на открытую террасу, засыпанную сейчас слоем снега. Встаёт у её края, глядя вниз, где видит укрытую таким же белоснежным покрывалом землю.       — Ты выглядела такой одинокой, — замечает, оказавшись чуть позади неё, Аметрин. — Не хотелось, чтобы и дальше ты такой оставалась.       — Увы, иначе уже не получится, — вздохнув, отвечает та. — Только ты в моей жизни и осталась.       — Только я?.. — Аметрин подходит чуть ближе, приобнимая её за плечи. — Разве этого мало?       Раухтопаз отвечает не сразу — несколько секунд пребывает в раздумьях. Почти тёплыми, как ни странно, кажутся ей прикосновения Аметрин. Так… По-человечески.       — Нет, — говорит наконец, ничуть в правдивости своего ответа не сомневаясь. — Вполне достаточно, — замолкает на пару секунд, и лишь спустя время решается продолжить:       — Знаешь… Я не успела сказать этого ни одному из них, о чём никогда сожалеть не перестану. И если осенью это не ощущалось так явственно, так болезненно-ярко, то теперь… Всё это время я боялась, что не успею сказать и тебе. А ведь… Ведь я действительно люблю тебя. Люблю… И это чувство, наверное, значит для меня даже больше, чем всё, что я чувствовала к ним. Наверное… Наверное, мы родственные души.       — Никогда прежде никто не говорил мне такого, — Аметрин вдруг смущается ни с того ни с сего. Нерешительно выходит на шаг вперёд, вновь её обнимая, но оказываясь уже к ней лицом. Лишь глядя ей в глаза своими, цветом мёда и фиалок переливающимися, наконец, отвечает:       — Я… Тоже люблю тебя. И тоже считаю, что это… Особое, ни с чем не сравнимое чувство.       Весь мир на секунду будто бы останавливается для них обеих, пока они не отрывают друг от друга взглядов, осознавая всё, что только что друг другу сказали. Потом Раухтопаз берёт на себя иницативу — следуя какому-то почти инстинктивному стремлению, наклоняется к ней, оставляя на её губах мягкий, едва ощутимый поцелуй. Опять-таки, удивительно тёплым ощущается её дыхание — или, может, дело в разнице оного с окружающим их ледяным воздухом? Большего себе не позволяет: ни время, ни место не кажутся для того подходящими, да и хватает ей одного этого прикосновения, чтобы совершенно новые для неё — одновременно возбуждающие и успокаивающие — ощущения поднялись откуда-то из глубин души, разливаясь по телу. Ещё в течение какого-то времени она лишь глядит на Аметрин пристально, неотрывно, размышляя почему-то о том, как же всё-таки та в полупрозрачном летящем наряде для сна красива.       — Пойдём обратно? — предлагает наконец, возвращаясь в реальность и чуть смущаясь ото всей этой ситуации.       — Пойдём, — Аметрин лишь соглашается, следуя вновь за ней.       А в комнате они ложатся вновь рядом, и Раухтопаз, чувствуя себя уже чуть увереннее, протягивает вдруг к ней руку, сплетаясь с ней пальцами.       — Спасибо, — говорит, — за всё.       И почти в ту же секунду засыпает умиротворённо, безмятежно, всем своим существом ощущая её успокаивающее присутствие.

***

      Вечер того же дня Сапфир и Чароит проводят в дороге обратно к укрытию, что практически стало им домом. Уже темнеть начинает, когда они, наконец, видят вдали ту же скалу, откуда и начинали свой путь; когда же заходят они под знакомые своды — уже звёзды ярко сияют на почти чёрном небе.       Сапфир кладёт в надёжное место самое ценное, что только мог получить, — единственное доказательство виновности Адаманта и Пейнита. Чароит же останавливается в проходе, в течение нескольких секунд следя за его действиями, после чего — неожиданно даже для самого себя — выходит вдруг обратно.       — Ты куда? — вопрошает, недоумевая, Сапфир.       — Посмотреть на небо, — бросает он. И сам не понимает, почему так тянет его туда, к этим накрытым тёмным куполом бескрайним белоснежным просторам.       Не понимает — но отчего-то садится прямо наземь, на снег, и так и замирает, не отрывая взгляда от далёкого-далёкого бескрайнего же пространства, раскинувшегося над головой. Это вновь навевает мысли о вечности. О смысле существования. О родственных, в конце концов, душах.       Он и не замечает, как почти неслышно Сапфир садится рядом. Тоже устремляет свой взор вверх.       — Знаешь, — говорит, просидев так с минуту в тишине, — впервые в своей жизни я так устал, хотя встречал на своём пути ситуации и похуже, — кладёт вдруг свою голову ему на плечо, всё так же не отрывая взора от небосвода. — Наверное… Наверное, это и значит чувствовать себя живым.       Стоит ему только коснуться Чароита, стоит только оказаться так близко, как весь мир вокруг будто бы разом перестаёт для того существовать. Всё-всё: бескрайнее небо, сияющие яркими огоньками звёзды, искристый снег — всё исчезает, становится таким незначительным, таким бессмысленным, блёклым, будто бы все его чувства и мысли концентрируются единовременно лишь на одном самоцвете, что сейчас мирно отдыхает, прижимаясь к нему почти вплотную. Наверняка и не осознаёт, какое влияние на него оказывает. Или… Всё-таки осознаёт? Может, чувствует что-то похожее, но не хочет признавать, не хочет верить в это?.. В конце концов, едва ли любовь родственных душ бывает безответной. Если они, конечно, таковыми являются. Если всё это не окажется лишь иллюзией, лишь нелепой его фантазией, воплощения которой он отчего-то жаждет столь страстно.       — Мне… так хорошо рядом с тобой, — замечает вдруг Сапфир. Без единой эмоции — просто констатация факта. — Я имею в виду… Ты, наверное, первый, рядом с кем я по-настоящему могу быть собой, рядом с кем мне нечего бояться. Единственный, кому я настолько доверяю. Да уж… Возможно, когда-нибудь я пожалею об этом, но сейчас меня это абсолютно не волнует.       Впервые, вроде бы, говорит о том, что чувствует, так прямо, так искренне. Явно не лжёт, не притворяется, не пытается произвести какое бы то ни было впечатление. В самом деле доверяет — от этого осознания как-то особенно тепло, особенно светло становится на душе у Ноя. Ванитас… Явно не из тех, кому о подобном рассказывать легко и просто. И всё-таки он делает это. Открывается Чароиту, несмотря ни на что. Это… Действительно очень для него ценно и важно.       — Рад это слышать, — просто и чуть смущённо отвечает он. И снова устанавливается молчание — но молчать вот так, сидя рядом и глядя в небеса, кажется действом крайне приятным и умиротворяющим.       — Есть ли конец нашей вечности?.. — вдруг вопрошает ни с того ни с сего Ванитас, не требуя, впрочем, ответа.       Чароит и сам об этом постоянно думает. И сам не понимает, какова она, эта вечность. Всё в окружающей их природе циклично, всё рождается, живёт и умирает, чтобы вновь родиться и вновь умереть… И лишь они — непонятные, неправильные, точно неизвестным не то даром, не то проклятием наделённые. Когда заканчивается твоя вечность? Когда тебя разбивают? Когда обращают в прах? А если этого никогда не случится — сколько ещё она будет длиться? Существует ли ещё хоть какой-то иной способ закончить её, прервать? И если да, то что будет после? Пустота? Та же, но в иной форме представленная, гнетущая бесконечность?..       — Задумался? — Голос Ванитаса вырывает его из тяжёлых мыслей. — Да ладно тебе. Думаю, есть вещи, о которых лучше не рассуждать. Это — одна из них. Пожалуй, моей ошибкой было говорить тебе об этом.       — Вовсе нет, — возражает Ной. — Это… Интересно. Пусть и сложно.       — Ну, судя по выражению твоего лица… Видел бы ты его! — Сапфир усмехается. — В общем, я случайно вогнал тебя в какую-то вселенскую тоску, хотя никоим образом не собирался этого делать.       — Нет, ну в самом деле, — игнорируя эти его слова, задумчиво кидает вдруг Чароит, — как может существовать что-то вечное в мире, где вечности нет места?       — Это просто… Совершенная форма вечности, — неожиданно отвечает ему Ванитас. — По сути, все существа вечны. Ничто и никто не исчезает в никуда — просто постоянно меняет свой вид. Люди — и те не умерли окончательно: распались на душу, плоть и кости, так и продолжая существовать в новом своём воплощении. Нам же, «костям», просто не нужно перерождение, чтобы ощутить на себе эту самую бесконечность.       — Но тогда ещё чуть больше смысла обретает та самая теория родственных душ, — продолжает Чароит. — Теория о том, как именно вновь обретают свою целостность люди, разрушенные когда-то смертью.       — Тут есть много нюансов, — возражает Сапфир. — Если изначально люди состояли из трёх составляющих, то как могут они вновь воплощаться в лице лишь одной из них? И почему именно два самоцвета? Вещества, из которых мы были созданы, распались и вновь воссоединились абсолютно случайным образом. Такими темпами можно сказать, что все самоцветы друг другу родственными душами являются.       Чароит вздыхает. Ну конечно, Ванитас ведь чёртов скептик. Ему в такое поверить крайне затруднительно.       — Но что, если суть как раз таки в том, что определённая часть веществ, составлявших раньше одно тело, в большей концентрации присутствует только в двух самоцветах? — предполагает. — Может, так и получилось для того, чтобы единство тел сохранялось даже после их смерти?       — Но почему именно двое?       — Потому что… Ну, может, потому, что одного не было бы достаточно? — Чароит несколько теряется, не зная, что ещё ответить. — Или для того, чтобы поиски родственной души и объединение с ней представляли своего рода вызов, дающий нашему существованию смысл?.. Чёрт, ты мыслишь слишком сухо и логично там, где это попросту неуместно!       — А ты слишком мечтателен, — парирует Сапфир. — Витаешь в облаках, обо всём говоришь так… Просто. Но, кстати, второе твоё предположение кажется мне вполне себе осмысленным. Единственное но: если мы существуем для того, чтобы найти свою родственную душу, то почему, по той же теории, далеко не каждому это дано?       — Потому что это… скорее абстрактная надежда, чем конкретная цель, — И на это Чароит всё-таки находит объяснение. — Эта теория существует столько же, сколько существуем мы сами, чтобы задавать нашей жизни направление, даже если далеко не для всех она осуществится.       — Но рассказал-то тебе о ней наверняка Пейнит! — Сапфир пускает в ход последний аргумент. — Ему, как мы знаем, вообще нельзя верить.       — Да. А ещё он рассказал мне практически всё, что я знаю об устройстве этого мира, — возражает Чароит. — Рассказал, что, как и почему происходит. Если, по-твоему, все, абсолютно все его слова были ложью, то я должен сомневаться практически во всём, что меня окружает. Но ведь… Все мы разные. Да, кто-то лучше, кто-то хуже, но не существует абсолютного добра и зла, не существует абсолютно честных и абсолютно лживых. Даже ты сам можешь быть тому примером, — Тут Сапфир удивлённо поднимает брови. — Да-да, ты. Скольких ты обманул, влияя на них силой Книги? Я знаю как минимум двоих. Сколь многое ты таишь, скрываешь — даже от меня? Я не могу даже представить. И всё-таки я верю тебе. Доверяю. Несмотря ни на что. Потому что ты, быть может, и не святой, но помыслы твои чисты. А Пейнит, возможно, и был всегда тем злодеем, которым мы его представляем, но мне едва ли лгал, ведь не было бы в этом никакого смысла. Вот и всё.       — Хм… Звучит разумно, — признаёт Сапфир. — И вправду, не мне с этим спорить. Просто… Когда-то и я так же слепо верил Мрамору.       — Мрамору? — удивляется Чароит. — Но разве… Судя по тому, как ты отзывался о нём, мне казалось, что ваши отношения были достаточно гармоничными и что ты до сих пор о нём достаточно хорошо думаешь.       Сапфир вздыхает. Глядит куда-то вдаль — вверх — и молчит ещё несколько секунд, прежде чем решается наконец ответить.       — Это… Очень непросто, — говорит, и искренняя печаль ощущается в тоне его голоса. — Да, Мрамор всегда был для меня примером. Всегда… Он, по своей сути самоцвет достаточно слабый, с твёрдостью всего в два с половиной, всегда восхищал меня своей… решимостью, определённостью. Он отрицал всё, к чему остальные привыкли. Меня… Нас с Лунным камнем обучал тому же: всё ставить под сомнение и критически осмысливать. Он, несомненно, очень сильно повлиял на то, как я рассуждаю и кем по своей сути являюсь. Я всегда по-своему любил его, я ценю всё, что он для меня сделал. И всё-таки… Слишком многого я не знал. Слишком долго не понимал, что являюсь для него скорее подопытным, чем подопечным.       — Ты говоришь общими фразами, но не рассказываешь ничего конкретного, — возмущается Ной. — Так… Даже скучно, на самом-то деле.       — Хочешь, чтобы я рассказал тебе абсолютно всё и во всех подробностях?       Чароит кивает, рассчитывая на очередное пространное и таинственное объяснение. Но, к его удивлению, Сапфир продолжает совсем не так, как он мог бы ожидать.       — Тогда, — говорит, — так уж и быть, я расскажу. Обстановка сегодняшний ночи как раз располагает к откровениям.       И он погружается в воспоминания о времени давно минувшем, ничего теперь не утаивая и не скрывая, точно и нет рядом с ним собеседника, крайне этой его своеобразной исповедью заинтересованного…