***
Зима идёт своим чередом. Дни сменяются ночами, ночи — днями. Всё это уже не кажется Чароиту непривычным. Они с Сапфиром практически всё время проводят вместе. Луняне нападают пару раз, в особо солнечные дни, но делают это как-то вяло, почти неактивно, и с помощью Книги Луны с ними без особых усилий удаётся справиться. Одним утром, правда, случается то, чего Чароит никак не ожидал: лёд на океане вдруг формирует причудливой формы глыбы, которые при трении друг о друга издают громкие звуки. Впрочем, не успевают они с Сапфиром выйти из своего укрытия, как Антарктицит — «зимняя стражница» самоцветов — с этой проблемой разбирается. Словом, и это событие не заканчивается ничем особенным. И кажется, что ничего необычного, ничего исключительного не должно уже этой зимой случиться. Впрочем, как выясняется вскоре, это предположение оказывается ошибочным: как раз через пару дней после того, как льды вдруг «подают голос», сюда в очередной раз аж в двух разных местах острова прилетают луняне. Этим утром Антарктицит рядом нет — она уходит сражаться с другой частью незваных гостей. Сапфир и Чароит же готовятся вместе дать отпор тем, что нависли неподалёку от них. И всё, вроде бы, происходит поначалу так, как и должно: они с лёгкостью отправляют лунян восвояси, что, в общем-то, давно уже не кажется чем-то необычным. И хотя теперь, зная всю правду о Книге Луны, Чароит каждый раз не может перестать думать о той боли — как физической, так и душевной, — которую её использование доставляет Сапфиру, сегодняшний случай, как и все предыдущие, заканчивается для них достаточно благополучно. И всё бы ничего — но, когда луняне исчезают в высоте небес, один тонкий листок бумаги, кружась, падает наземь с их облака. Подойдя ближе, Сапфир поднимает его; пробежавшись взглядом по безупречно-ровным, кажущимся какими-то почти механически начертанным строкам, — замирает вдруг на несколько секунд на месте, ошеломлённо глядя в одну точку. — Что-то случилось? — Чароит не выдерживает его таинственного оцепенения: тоже приближается, стремясь узнать, что же могло так удивить и даже напугать его. — Поверить не могу, — всё так же не двигаясь, застыв в одной позе и устремляя невидящий взор на листок, бросает он ошарашенно. — Во что? — не отстаёт Чароит. — Он… Он пишет, что скоро встретится со мной, — говорит наконец тот. Ной всё ещё не может понять происходящего. Пытается сообразить, догадаться, но сути всё равно не улавливает. — Кто «он»? — продолжает допытываться. — Лунный камень, — Сапфир выдыхает, всё-таки обернувшись и встретившись с ним полным ужаса, шокированным взглядом. — Что? Но… Как?.. — недоумевает теперь уже и Чароит. — Не знаю, — отзывается Ванитас, скомкав лист в руке. — Не знаю, но если мои догадки верны… Всё очень, очень плохо, — встаёт и уходит в сторону их укрытия, ничего больше не говоря и ничего больше не объясняя.***
Следующие несколько дней они почти ни о чём не разговаривают: так, перебрасываются изредка какими-то общими фразами. Сапфир ходит мрачнее тучи, и всё время напряжённо о чём-то думает: не то пытается понять, как такое вообще возможно, не то просчитывает свои действия на случай наихудших из возможных вариантов развития событий. — Послушай, — обращается вдруг однажды к Чароиту, — если со мной что-то случится… Ты ведь закончишь то, что мы начали вместе? Откроешь всем правду? Тот на секунду замирает, не зная, что и ответить, ибо о таком исходе не хочет и думать. Так и заявляет ему напрямую: — Я не допущу, чтобы это случилось! Если понадобится… Я буду первым, кто защитит тебя, пусть даже меня самого разобьют на множество частей. — Просто скажи: да или нет, — настаивает на своём Ванитас. — …Да, — неуверенно отвечает ему Чароит, и тот облегчённо вздыхает. — Так-то лучше, — говорит. Кажется, опять-таки, совершенно спокойным. Будто бы и вовсе не боится. Хотя… Почему будто? Вряд ли он, судя по всему, особенно беспокоится о своём благополучии. А вот Чароит потом ещё долго не находит себе места: всё думает о нём и о его словах. Что, чёрт возьми, это всё значит? Просто предосторожности? Или он и вправду планирует свою смерть?.. Раздумывая об этом, понимает, что уже не представляет без Сапфира своей жизни. Тот за всё время их общения становится уж слишком ему дорог, и не представляется ему возможным ни игнорировать, ни подавлять это чувство. Будь они людьми… Будь они этими странными, вымершими много-много лет назад существами, он бы, наверное, с уверенностью мог дать этому определение. То самое, нелепое, необъяснимое, бессмысленное, но такое всеобъемлющее, непреодолимое чувство, которым, по своей сути, является любовь. И любовь же у Чароита в первую очередь ассоциируется с родственными душами. Но… Как там было в том поверье? Полюбить, принять, раскрыть эту связь — и стать смертными. Стать людьми, познав человеческое же чувство. Логично. Логично, да, но такой ли судьбы он для себя хочет? Для себя… Для Ванитаса… Для них обоих. Чароит не знает. Не знает — а потому и медлит до сих пор, лишь намекая на их связь, в которой уже и не сомневается, но никогда не говоря напрямую. Сам Сапфир только этого и ждёт, пожалуй. Чароит — сомневается. Так и сомневается — до самого последнего дня зимы. До того момента, когда лишь сутки остаются у них обоих на раздумья о дальнейших действиях. Сапфир, конечно, давно уже всё планирует: как другим самоцветам откроет правду, как, в случае необходимости, сразится с Адамантом и Пейнитом… А вот Чароит всё ещё не знает. Не знает, стоит ли открывать ему свои чувства. Понимает, впрочем: времени у них не так уж много, в общем-то, осталось, ведь неизвестно, что потом вообще с ними будет. Поверят ли им? Смогут ли они оказать должное сопротивление, если врагами вдруг обернутся буквально все?.. Именно потому он и решает: будь что будет. Вечером, когда солнце уже собирается садиться, подходит к Сапфиру, который, пребывая, очевидно, где-то в глубинах своих размышлений, даже не сразу замечает его приближение, отчего вздрагивает чуть испуганно, стоит только пальцами его плеча коснуться, привлекая внимание. — Чего тебе? — вопрошает почти недовольно, что, собственно, подтверждается схожими эмоциями, промелькнувшими в это мгновение в его небесно-синем взоре. Чароит, впрочем, не может судить его за это: понимает, что дело всё, скорее, в том, каким внезапным показалось ему это прикосновение. — Завтра всё решится, — Чароит не сразу переходит к сути. Медлит. Подводит к теме, боясь, что Сапфир снова это всерьёз не воспримет. — Ну, я знаю, — Сапфир усмехается. — Что с того? — На самом-то деле, — продолжает Чароит, — меня немного пугает эта неопределённость, неизвестность… — Поздновато ты спохватился, — отмечает Ванитас. Холодно, безразлично — точно и не было между ними стольких откровенных и прямых бесед, точно и не знают они друг друга уже в течение столь длительного времени. Это решимость Ноя несколько подавляет, пусть и не заставляет его отступиться. — Да не об этом я, — отмахивается он. — Как ты вообще мог подумать, что я брошу тебя сейчас, когда мы столь многое прошли вместе? — Никак, — отзывается Сапфир. — Я и не думал. Потому и сказал, что поздно уже. Отказываться… Было бы совсем не в твоём духе, если честно. Это мне вполне себе понятно. Опять же — доверяет. Доверяет, и даже скрыть этого никоим образом не пытается. А ведь, наверное, после Мрамора-то для него это крайне непросто… — Так вот, — продолжает Чароит, — я понимаю, что все эти разговоры о родственных душах ты считаешь бредом, самой нелепой выдумкой из возможных, с чем я ни за что бы не согласился, но… — замолкает на несколько секунд, подбирая верные слова. — Если понимаешь, то к чему упоминать? — Сапфир картинно закатывает глаза, но раздражённым, кажется, совсем не выглядит. — Потому что… — опустив на него взгляд, встречается с ним глазами, ловя себя на мысли о том, что пронзительно-синий взор уже ничуть его не смущает и не напрягает; наоборот, придаёт решимости. — Потому что я думаю… нет, я уверен: ты — моя родственная душа, Ванитас. Произносит это — и замолкает, и сам себе не верит, что таки сумел. И не ожидает, что Сапфир ответит на это хоть сколь-нибудь серьезно: отшутится ведь опять или даже упрекнёт его в нелепых мыслях. Но, к его удивлению, следующим образом звучит его ответ: — Что ж… — И ни тени наигранности не присутствует в голосе. — Ну, если это и в самом деле так, то мне очень повезло. — Почему? — вопрошает вдруг Чароит, пусть даже и осознаёт, что вопрос этот в сложившейся ситуации звучит до крайности странно. — Потому что, — отзывается Сапфир, — если у меня и вправду есть родственная душа… Я смогу стать человеком и закончить всё это. И снова говорит о смерти. Ну, жизнь-то у него, конечно, непростая, но в очередной раз напрягает Чароита то, как спокойно, обыденно он подобные слова произносит. Точно не только не боится этого — жаждет, ждёт. Впрочем, наверное, так оно и есть. Наверное, существовать вот так, как он, — со всеми этими воспоминаниями, с непрекращающейся болью в метке, — в самом деле крайне… утомительно. И это Чароит, конечно, может понять. Может — но не хочет даже и думать о том, что таким безрадостным существованием в самом деле видится Ванитасу его жизнь. — А как же я? Как же мои чувства? — Где-то на уровне подсознания Ной понимает, что неправильно что-то подобное говорить. Неправильно, не имея на то, по сути, никакого права, ограничивать свободу действий Сапфира просто исходя из собственных желаний. Неправильно… Но чёрт, что ещё, кроме своей к нему любви, он может противопоставить мечтам того стать смертным? Ванитас усмехается едва заметно — будто предвидел такой вопрос. — Помнишь, — отвечает вдруг, — как в самом начале нашего знакомства, когда ты ещё отказывался мне помогать под предлогом того, что я тебе не нравлюсь и знать ты меня не хочешь, я кое-что сказал тебе? «Это и к лучшему — не привяжешься ко мне», или как-то так. — Ну да, — Чароит кивает. — Вот в этом и был смысл, — заявляет он. Считает себя в этом споре безоговорочным победителем. Ага, как же. — Но тогда я и представить не мог… И представить не мог, что мы можем оказаться родственными душами! — возражает Ной. — А сейчас я почти что в этом уверен. — Тогда у нас и выбора-то не остаётся, — парирует Сапфир. — Мы станем смертными и умрём… Как умирали люди. И если тебя мне ещё жаль, то за себя я в таком случае полностью доволен. И, раз уж на то пошло, — улыбается, протягивая вдруг к Чароиту руку и кладя зачем-то свои пальцы тому на плечо, — то я даже готов буду полюбить тебя, чтобы добиться этого. — А я… — Ной резко отстраняется, крайне таким раскладом возмущённый. — Если понадобится, ради того, чтобы тебя спасти, готов разлюбить тебя. — Как хочешь, — безразлично кидает тот. И отворачивается, смотря загадочно-задумчивым взором куда-то вдаль, в уже окрасившееся в цвета заката небо. Ной и сам устремляет свой взгляд туда — и каким-то недобрым предзнаменованием видится ему отчего-то алеющее, будто бы кровью окроплённое небо, на фоне которого окровавленным же выглядит багровый по краям шар солнца. Для самоцветов, конечно, это ничего бы не значило, но люди… Боялись ли они, интересно, того, что столь явственно напоминало им цвет их крови? — Завтрашний день для нас обоих будет решающим, — явно лишь для того, чтобы сменить тему, напоминает вдруг Ванитас, возвращаясь к началу их беседы. — Завтра… Завтра мы откроем им всю правду. — Что же ждёт нас после?.. — принимая всё-таки его попытку отвлечься от предыдущего разговора, в раздумьях бросает Ной — скорее, не ему даже, а куда-то в пространство. — То же, что и всегда: будущее, — лаконично и почти насмешливо отвечает ему Сапфир, так и продолжая глядеть куда-то далеко в неизвестность. Алый — кровавый — закат догорает. И следом за грядущей ночью обязательно наступит новый день. День, который Чароит — пусть он того ещё и не знает, но уже догадывается, — запомнит навсегда. На всю отведённую ему… Уже-не-вечность.