Апрель умирает в глазах напротив.

Дверь в дом закрывается со скрипом — он давно просил отца смазать петли, но, кажется, придётся выделить на это время из единственного его выходного в неделе и сделать всё самому. — Где был? — отец стоит в прихожей, его скрещенные на груди руки и едва отросшая борода придают ситуации фарса, но Дилюку попросту смешно. Он стягивает с ног кроссовки, поправляет капюшон у кофты — всячески игнорирует выжидающий взгляд Крепуса. — С другом, — с его жалким подобием, которое дружбой назвать нельзя от слова совсем, и с желанием перескочить эту ступень отношений за минуту. — Проблемы? — Половина двенадцатого, — отец головой кивает на часы на стене. — Мне двадцать два, — напоминает он как бы невзначай и проходит мимо грозной фигуры. Перед лицом непреодолимое препятствие в виде лестницы на второй этаж за которой дверь в единственную в этом доме комнату, где комфортно. — У тебя завтра четыре пары. — Которые мне к чертям не сдались. Фраза отцу ударом под дых, но Дилюку наплевать, он перескакивает через несколько ступенек за один шаг и в мгновение ока оказывается в собственной комнате, закрытой от остального мира. Святилище с серыми стенами, на которых на малярный скотч косо приклеены фотографии ещё со школьных времён, несколько кадров, где они с Джинн держат новую кофемашину, стоя рядом с «Долей Ангелов». На фоне Кэйя, случайно попавший в кадр, распаковывает мороженое и улыбается, как младенец. У Рагнвиндра в голове проскальзывает желание снять все фотографии со стены и убрать куда подальше, но эту — оставить и выжечь в памяти раскалённым паяльником. В дверь стучатся — три слабых удара кулаком в середину двери, Аделинда пришла с вестями. Дилюк разрешает ей войти, и горничная появляется в комнате. Невольно приходится заметить, что она всё ещё в рабочей одежде. — Что сказал? — без предисловий спрашивает Дилюк, застыв восковой статуей у стены с фотографией. — Что лично позаботится о том, чтобы у тебя не было ни единого пропуска в следующем семестре. И что заставит тебя уволиться из кофейни. — Ясно, — флегматично отзывается он и кидает взгляд на Кэйю на снимке — никчёмная поддержка, но на душе всё равно немного легче. — Иди в комнату, уже поздно. — Но господин Рагнвиндр назначил мне ещё несколько дел, — возражает она, опираясь спиной об дверной косяк. — А я назначаю тебе нормальный отдых и сон в восемь часов, а не как всегда. Аделинда только тяжело вздыхает. Говорит: — Ладно, — и скрывается за дверью его комнаты, и тишина в помещении ласкает уши. Не хватает только мяуканья котёнка над ухом и гула кофемашины. Очень не хватает. Он до проступивших на лице желваков сжимает зубы за губами. Гнев не поддаётся контролю, хоть он и старается не мучать себя этой эмоцией, но кулак всё равно касается стены слишком быстро. Фотография отлетает от серых обоев и плавно приземляется к его ногам. Единственное, что он хотел сохранить, разрушилось первым. Господи, как трагично, а он ведь даже не смотрел сегодня с Кэйей эти его сопливые фильмы. Кровь на костяшках стекает тонкой струёй вниз, но Рагнвиндр попросту игнорирует это. Он смотрит на завал учебников на столе, потом на наручные часы, понимает, что ещё даже не переоделся и спешит исправить последний факт. Потом идёт в душ, и горячие капли воды обжигают кожу — он выкручивает кран с холодной водой на максимум и стоит под этой контрастной вакханалией с минуту. Хо-ро-шо. Хоть утопись сейчас здесь или замёрзни насмерть. Когда Дилюк возвращается в комнату, стрелка на часах уже немного перевалила за двенадцать. Мондштадт сквозь раскрытое окно врывается в его комнату последним днём апреля, забирая себе ещё один нелёгкий год непонятно чего, и семя одуванчика падает на ковёр перед окном. Он поднимает его с особым трепетом, вспоминает о Кэйе, о том, как забавно тот чихает при одном только виде этих семян — уже рефлекторно. Хочется почему-то услышать это снова, но завтрашний май вскоре устроит одуванчикам подобие геноцида и не оставит даже одного на клумбах Мондштадтских земель. Дилюк ложится на кровать, забывая про учебники, про отца, про завтрашние четыре пары, из которых он пойдет только на две, забывает про май, про упавшую фотографию, про то, что ему уже как восемь минут двадцать три, и единственное, что у него есть, так это разбитые мечты и костяшки. И, может быть, совсем немного — сердце. Но это уже из-за Кэйи Альбериха, не из-за отца. Он стоит за кофемашиной и химичит что-то клиенту, наблюдать за ним во время работы — его личное наслаждение, в котором он даже себе признаваться не хочет. Просто Кэйя особенно привлекательный, когда делает кофе. Факт, истина. Причина инфаркта в двадцать три. Кэйя отдаёт стакан с готовым капучино ему в руки, лёгкое касание пальцев друг о друга отдаётся ударами тока по всему телу, но от этого приятно и на душе становится легче, потому что резонанс в их температуре кожи — его собственный огонь и чужой лёд — в голову ударяет сильно. Дилюк принимает следующий заказ, подписывает стакан, рисует улыбающуюся рожицу в углу, потому что настроение сегодня лучше обычного, потому что день рождения, всё-таки, раз в году, нужно хоть пару часов проходить не с постным лицом. Он снова наблюдает за Альберихом — знает каждую его черту лица наизусть, но заучивает снова, потому что всё равно каждый день разное. Сегодня у него синяк под глазом, и роговица красная — Кэйя сам утром признался, что смотрел почти в гордом одиночестве тот фильм и снова не удержался. На нём облегающая водолазка, рубашка поверх и чёрные джинсы. Выглядит невероятно. Куда лучше Дилюка, у которого под фирменным фартуком университетская форма. Телефон вибрирует. Отец в сообщении напоминает не опаздывать на ужин и невзначай просит поговорить с Джинн об увольнении. Господи, он даже не шутил вчера, а Дилюк все пытается оставаться спокойным, но выходит плохо. — Тебе когда-нибудь хотелось грохнуть собственного отца? Кэйя почти роняет стаканчик с кофе на пол — видимо не ожидал от него такого вопроса, хотя кто ожидал бы. Он сначала теряется, смотрит на Дилюка недоумевающе, а потом вдруг расслабляется и с лёгкой вымученной улыбкой говорит: — Да, при каждой нашей встрече, — он передаёт кофе Дилюку — тот отдаёт его клиенту, который, стоя рядом с ними, почти крестится и молится Архонту. Поскорее бы он ушёл. Благо, перерыв должен начаться с минуты на минуту. — Но мы виделись от силы раз в две недели. Вот мать, я думал, я когда-нибудь придушу точно. А что, тебе нужен соучастник в убийстве? — Возможно, в скором времени, — задумчиво говорит он и параллельно с этим пишет чужое имя на стаканчике. — Потому что порой он переходит все границы. — Если что, всегда готов перерезать парочку глоток вечерком, звони. Кэйя самодовольно улыбается, и кофе тонкой струёй льётся в пластиковый стаканчик. Это последний заказ перед перерывом в полчаса, и сейчас Дилюк должен проводить клиента до двери и закрыть за ним дверь, но колокольчики вдруг начинают звенеть, оповещая о том, что кофейня ещё обязана немного поработать. — Перерыв, — говорит Дилюк громко, даже не глядя на вошедшего клиента, а потом слышит восторженный возглас Кэйи, детский крик и лёгкий смех. Поднимает голову вверх и видит, как Альберих подхватывает на руки маленькую девочку. Он выглядит счастливым. Куда веселее, чем был пару часов назад с начала смены, он словно процветает от одного только вида малышки и парня рядом с ней. Кэйя оповещает Дилюка о том, что это свои, быстро делает кофе за собственный счёт, отдаёт его тому парню рядом и садится с маленькой компанией за столик недалеко от барной стойки. Дилюк честно старается не фокусироваться на их разговорах, но уши его не слушаются, а наушники лежат под подушкой дома, поэтому другого выхода, вроде, не остаётся. Как на зло, Розария ещё пять минут назад куда-то отошла, а Барбара убежала в кабинет Джинн. Здорово. — В следующий раз предупреждайте, когда надумаете заскочить ко мне, — доносится до него голос Кэйи, и Дилюк просто не может не заметить эту проскользнувшую улыбку в интонации его голоса. — Ну прости-прости, — блондин выставляет перед собой руки и едва щурит глаза. — Мы с Кли возвращались домой, и она заметила тебя в окне. Я ей говорил, что тебя нельзя отвлекать от работы, но, кажется, я просто не могу ей отказать. Девочка — Кли — хлопает в ладоши, улыбается ярко-ярко и запрыгивает Кэйе на коленки. — Альбедо, ты такой бесхарактерный, — тянет Альберих и обнимает Кли, прижимает её к себе сильнее. — Но всё хорошо, сейчас перерыв, у нас есть полчаса. — Здорово! — восклицает Кли. — А можно мне пирожное вон за тем прилавком? — Конечно, — Кэйя дарит ей свою улыбку и прямо с ней на руках подходит к витрине. — Какое хочешь? Кли выбирает шоколадное. Кэйя достаёт его с особой осторожностью, а потом поворачивается к нему, к Дилюку, и просит достать его карту из рюкзака и оплатить ей сладость. Рагнвиндр коротко ему кивает, делает, что попросили, и всячески пытается себя занять — протирает барную стойку, возится с кофемашиной и расставляет пластиковые стаканчики в шахматном порядке. Делает всё, лишь бы игнорировать это непонятное чувство в груди от вида того, как Кэйя поправляет Альбедо за ухо волосы и улыбается слишком уж счастливо для человека с улыбкой, раздробленной молотком. Кажется, это называется ревность. И, кажется, Дилюк определенно точно очень сильно влип. Кэйя выпроваживает незванных гостей только за пару минут до открытия кофейни, возвращается к нему за стойку, и Дилюк просто не может не заметить того, как Альберих, секунду назад способный своей улыбкой заменить всему Тейвату солнце, в миг угасает и лениво делает кофе на пробу. Опять за свой счёт. Дилюк свою карту подносит к аппарату быстрее и оплачивает Кэйе напиток, даже не подумав, что, в принципе, он творит. — Чего такое делаешь? — тянет Кэйя, глядя то на свою карточку в руке, то на Дилюка. — Экономлю твои финансы. — Как приятно с твоей стороны, — Альберих чуть склоняет голову в бок, немного размыкает губы в улыбке, но потом резко меняется в выражении лица. — Но не стоило, я не люблю, когда за меня платят. Дилюк вздыхает — тяжело и обречённо. Это дурацкое внутреннее желание задарить Кэйю всем, чем только можно, разбаловать до не хочу, показать все прелести жизни, оно тянет под ложечкой и губится одним только «не люблю, когда за меня платят». Совсем дурак. — Буду знать на будущее, — говорит Дилюк вежливости ради, потому что знать-то будет, а пользоваться знаниями — нет. Да, Архонты, он вдруг понимает, что вся его жизнь на этом и построена. — Спасибо. Розария возвращается через минуту с конца перерыва, переворачивает табличку на двери, и первый же клиент врывается в кофейню чуть ли не сломя голову. Дилюк слушает заказ, просит клиента повторить помедленнее, но его, кажется, игнорируют, записывает имя на стаканчике — записывает неправильно, потому что говорить надо чётче — и отдаёт его Кэйе. — Фраппучино. — Ага, — отвечает он и принимается за заказ. И вот опять — Дилюк смотрит на него, не может оторваться от вида Альбериха за работой и просто тонет, тонет, тонет, потому что хочется очень взять видеокамеру, заснять это и пересматривать перед сном каждую ночь, а потом засыпать с улыбкой на лице и тёплым чувством в груди, и с Кэйей под боком. Боже. Докатился. Кэйя отдаёт ему заказ через минуту, Дилюк передает его клиенту. Тот, довольный и немного успокоившийся, уходит, и кофейня снова погружается в одиночество, разбавляемое только Барбарой за прилавком, Розарией рядом с ней, скучающе сидящей в телефоне, да ими двумя у барной стойки. И все молчат, господи, Дилюк никогда не считал себя человеком, не любящим тишину, но сейчас почему-то вынести её попросту не может. — Кто это были? — спрашивает он куда быстрее, чем успевает подумать над вопросом. — Если ты про Альбедо с Кли, то они мои друзьяшки. — Даже эта маленькая девочка? — О, она вообще от меня без ума, как и я от неё, — Кэйя говорит это с особой гордостью, и Рагнвиндр снова замечает эту улыбку на его лице. Хочется, чтобы ему Кэйя улыбался так же. — Но эта долгая история, если честно. — Не то чтобы я куда-то тороплюсь, — подмечает он, оглядывая пустую кофейню и пустоту людей за прозрачной дверью. — О, так тебе интересно? — спрашивает Альберих, расцветая на глазах. Котёнок какой-то. Стоит погладить там, где надо, так сразу начнёт мурлыкать и тянуться ближе. — Ну, мы с Альбедо выросли в соседних домах. Собственно, общие воспоминания, синяки на коленках и вся эта прочая детская чушь. А Кли его двоюродная сестра. Её родители часто уезжали, а ребенка оставить было не с кем, вот мы вдвоём и сидели, нянчились. Но это если кратко, на более развёрнутый рассказ нужно найти более интимный момент. — Здорово, — Дилюк не может отыскать подходящих слов для описания чувств, он просто рад, что смог узнать чуть больше о человеке, который вечно вызывает улыбку на лице. — Да, это здорово, — говорит он с особой нежностью и отпивает немного от своего кофе, уже наверняка остывшего и невкусного. Дилюку хочется сказать что-то в ответ, поддержать разговор и дальше, но мозг не находит нужных слов, а язык не поворачивается, и остаётся только погрузить кофейню в молчание, пока единственная мысль загоревшейся лампочкой не приходит в голову. — Ты занят после работы? — Час самобичевания и бутылка красного, но если у тебя есть планы поинтересней, то эти я готов отменить, — отзывается Кэйя хрипотцой в голосе и лёгкой улыбкой, но самому улыбаться от неё не хочется. Только прижать к себе ближе, пригреть и никогда не давать в руки вина. Какой же он переёбанный, Дилюку даже как-то больно. — У меня день рождения. — И я тут весь такой стою без подарка, да? Не мог хоть вчера об этом сказать. Дилюк отвечает Альбериху только довольной улыбкой, обнажающей зубы. — Я был бы рад твоей компании, — говорит он весьма сдержанно, но искренне. — Тогда у меня не остаётся другого выбора, кроме как согласиться. Дилюк кивает, и новый клиент, вошедший в кофейню, обрывает их идиллию, но она обязательно продолжится чуть позже. И, возможно, это лучший день рождения в его жизни, потому что Кэйя, чертов Кэйя, немного выпивший, обнажившийся перед ним душой, сейчас сидит на скамье в том самом сквере, где они неделю назад нашли котёнка, и улыбается так неправильно, но красиво, что не смотреть невозможно. — Звёзды красивые, — говорит он немного грустно и задирает голову кверху. Вид тонкой жилистой шеи как лучший подарок на день рождения. Кэйя красивый. — Да, — Дилюк на звёзды плевать хотел, он смотрит на Альбериха, любуется совсем недолго и постепенно понимает всё больше и больше, почему с самого начала так к нему тянуло. — Знаешь, я даже не думал, что день закончится так хорошо. Мондштадтская ночь, сорок минут до конца тридцатого апреля и до начала ненавистного ими обоими мая. У каждого свои причины, но чувства одни на двоих, и это сплочает. У Кэйи звонит телефон в руке, но он только коротко смотрит на экран, усмехается и игнорирует звонок. Дилюк не сдерживается и заглядывает на экран, любопытство просит узнать, кто звонит. — Почему не берёшь? — Потому что к чёрту она пошла. — За что ты так с ней? Кэйя только растягивает губы в улыбке, жмёт плечами и вырубает телефон на беззвучный. Рагнвиндр оставляет кучу вопросов у себя в голове без ответа и не понимает, что чувствует. Сейчас бы он, наверное, отдал бы всё, чтобы поговорить со своей матерью, но Кэйя, кажется, совсем других принципов. И всё равно. Взгляд поднимается к его лицу, такому потрёпанному и разбитому. Губы все в маленьких царапинах, обсохли до неприличия, на щеке едва заметный шрам, и правый глаз слегка слезится от аллергии, но от неё ли? Второй под повязкой не видно, но почему-то хочется посмотреть. — Ты ещё не против сделать мне подарок на день рождения? — спрашивает он, подсаживаясь ближе, и Кэйя смотрит на него слегка удивлённо, но кивает. — Всё, что в моих силах. — Тогда можно я, — Рагнвиндр не договаривает, только осторожно тянет руку к его повязке, и Альберих отшатывается в сторону на мгновение, но вовремя возвращается под руку. Даёт ему задернуть повязку вверх и улыбается, увидев ужас в лице напротив. Второй безжизненный глаз — абсолютно белый и гноящийся — смотрит на него с особым весельем, и Кэйя спешно закрывает его своей повязкой. — Понравился подарок? — говорит он с нескрытой в голосе иронией. — Это кто тебя так и когда? — За пару дней до съезда с Чжун Ли и Чайльдом. Мама решила проучить взрослого мальчика, который отказался учиться, и выгнала из дома, в итоге мальчик этот наткнулся на какую-то пьянь у въезда в город, которая подумала, что отобрать деньги силой — хорошее решение. В итоге камень в глаз и это бельмо. У Альбериха вид раненой собаки. И тоже хочется приласкать и пожалеть, но вряд ли он после этого не начнёт рычать. По нему видно, что жалость ему не нужна и слова сожаления не сдались, и просто надо принять это как данное и, желательно, забыть. — Он ещё зрячий? — Совсем немного. — Тогда почему ты носишь повязку? — Мной должны любоваться, а не ужасаться с меня. — Так я и так, — Дилюк снова позволяет себе поднять повязку с его глаза и заглядывает в оба, смотря с особой нежностью, лишь бы Кэйя всё наконец понял, но он то ли всё равно не понимает, то ли попросту не верит. И отводит взгляд. — Спасибо. Луна где-то сверху светит им белым пламенем и отрезает их двоих от остального мира, награждает в подарок одиночеством и чем-то таким невысказанным, что колет под сердцем, но от этого всё равно приятно. Дилюку, по крайней мере, очень. Кэйя, на удивление, сегодня молчаливый, тянет руку в карман, достаёт пачку сигарет оттуда и слишком уж элегантно для такого пагубного действия зажигает одну — не у рта, а в руке, и только потом подносит к губам. — И не стыдно? — сигаретный дым летит Рагнвиндру в лицо, и он тянется за ним, как за самым важным в жизни, вдыхает его с особой силой и наслаждается. — Будешь? — Да. Кэйя достаёт ещё одну сигарету из пачки, отдаёт её вместе с зажигалкой. Дилюк на пробу делает одну затяжку, думает о том, что слишком уж они у Альбериха тяжёлые, так ещё и без кнопки, но продолжает курить так, будто и не было у него этой завязки с восемнадцати и по сегодня. Лёгкие помнят запах, лёгкие никогда не забудут то, что губило, но приносило крышесносное удовольствие. — Ты много выпил? — интересуется Дилюк, делая последнюю затяжку. Сигарета падает в мусорный бак рядом с лавочкой и доживает свои последние секунды в гнили и отвратительном запахе. — Недостаточно, чтобы полностью потерять всю свою совесть. — И что бы сделал, будь ты пьян достаточно? — Говорю же, совесть пока при мне, я молчу. Дилюк, презирающий алкоголь всю свою сознательную жизнь, почему-то испытывает непреодолимую тоску от того, что у Альбериха в крови недостаточно промилле спиртного. — Тогда сегодня я бессовестным побуду. — Тебе всегда можно. Рагнвиндр принимает это как за согласие его полной потери совести и кладёт голову Кэйе на плечо — абсолютно неприлично, и Альберих напрягается в секунду, но в следующую тут же расслабляется, и только рука его робко ложится Дилюку на волосы и вплетается в красные пряди. Хорошо. — И что вот мы творим? — спрашивает Кэйя, но, кажется, даже не думает убирать руку или отстраняться. — Справляем моё двадцатитрёхлетие. — Худший день рождения в твоей жизни. — О, нет, совсем нет, — он смеётся — вибрация почти вгрызается Альбериху в шею острыми зубами, но не дотягивает совсем немного. — Как ты провёл свой последний? — Чжун Ли подарил мне кофемашину, Чайльд несколько дисков с фильмами, наушники и сделал видеонарезку со всеми нашими совместными моментами. Мы купили по бутылке и уселись смотреть какое-то дерьмо по телевизору, даже не выбирали особо. Играли в карты. Наверное, это был лучший праздник за последние годы. — Я рад, что так получилось. — Я тоже. У Мондшадта ночью есть особая традиция — выворачивать наизнанку карманы с секретами и откровениями, расплетать людские языки и заставлять разговаривать даже самых молчаливых о том о сём. Дилюк Мондшадту благодарен и поэтому улыбается звёздам наверху. — Десять минут до мая, — Кэйя заглядывает в экран телефона, а Дилюк только тянется ближе к нему, и дыхание его опаляет Альбериху шею. Что будет, если он оставит на ней поцелуй? — Кошмар. — Да, ещё какой. Май я не переживу. — Ну куда ты денешься? — улыбается Рагнвиндр, зная, что Кэйя чувствует его улыбку. — Есть ещё куча недоделанных дел. — И каких это, интересно. Ну, поцеловать меня хотя бы. Сходить со мной на свидание, забрать к себе, вырвать из душащей жизни в доме с отцом, мозг которого повержен гиперопекой, готовить мне кофе по утрам за бесплатно, а ещё очень обниматься с тобой хочется, так что жить ты будешь, я тебе другого не позволю. Собственный телефон прерывает так и не сложившуюся в голове мысль вибрацией. Отец умудряется испортить день даже на расстоянии нескольких километров. Не брать трубку нельзя, но Рагнвиндр не берёт, потому что сегодня и правда бессовестный. А ночь только глядит на них свысока, как молодые девочки глядят свои первые мелодрамы. — Есть кое-что. — Не поделишься? — Пока нет. — Стыдоба. — Подожди немного. — И как долго? — До появления причины пережить май. — Ну, тогда у тебя семь минут. — Я люблю тебя.