Там, где его место

Джаред светится сегодня, как солнце. Однозначно, это все ночная прогулка по удивительно тихой, какой-то застывшей во времени и пространстве столице. После того, как Клиф и Миша ушли, а они долго-долго бродили по темным, почему-то не освещенным проулкам совсем недалеко от величественного Капитолия, Дженсен, наплевав на возможных припозднившихся поклонников, забредших в такие же дебри, налету схватил его руку и переплел их пальцы в замок. Крепко, до хруста. Как дурной влюбленный подросток. Ничего не смог с этим поделать. Джаред тут же вспыхнул ярче тысячи ламп. Ярче смой мощной сверхновой. Эклс по инерции даже прищурил глаза — так ярко, что рискуешь ослепнуть. Напряжение, державшее их двоих целый вечер — от неуместных шуточек увязавшегося прогуляться коллеги или привычных подколок Клифа, которые сегодня казались ни к месту — спало. Осыпалось под ноги шелухой. Осенними листьями, которые очень скоро злой ветер будет швырять с уставших за лето деревьев и бросать задолбавшимся от работы и серых будней прохожим в лицо. — Увидит кто-нибудь, — шепнул неубедительно Джей и, сам себе же переча, крепче сжал в ответ его руку. — Пусть видят, — отмахнулся легкомысленно Дженсен и толкнул его в углубление в кирпичной стене, притянул, заставляя к себе наклониться и жадно целуя. Каждый раз — словно первый. До дурных мурашек, бабочек, искр. До неуемного восторга в груди, под холодной курткой, футболкой и глубже. До неуемно-восторженного (с придыханием, неверием, счастьем) — "Он мой, только мой". Этой ночью, как и перед каждым практически без исключения коном, они почти что не спали. Дорвавшись друг до друга после (не такой уж и долгой, если честно) разлуки. Вот только в этот раз Джаред на Золотой панели, пока Дженсен, лукаво за ним наблюдая (и ничуть не таясь), потягивал через трубочку кофе, не тёр заспанные глаза, не зевал. Джей заигрывал и шутил, острил через слово и так улыбался... Сердце — дурное — от этой улыбки пускалось безудержно вскачь. "Красивый. Какой ты красивый. Не могу насмотреться. И не могу видеть, как все они смотрят", — шептал ночью Джей. Особенно ненасытный и какой-то ревнивый. "Ты просто помни, что всегда и везде я вижу только тебя. Чувак, это уже семнадцать лет — аксиома", — отвечал хрипло Дженсен, прерываясь только на стоны, пока Падалеки творил _т а к о е_ своими руками и ртом... Эклс вплетал в его волосы пальцы. Эклс сжимал и тянул. Выдыхал: "Боже мой... Джаред... Мой Джаред... Мой мальчик". А тот рычал почти грозно: "И ты, Эклс — мой". Разве когда-нибудь Дженсен возражал ему в этом? Буквально ни разу — с той самой первой встречи на прослушивании, перевернувшем им жизнь. Сейчас он обхватывает припухшими губами соломинку, тянет, причмокивает откровенно. Облизывается, не сводя с него глаз. Как облизывался меньше часа назад, когда Джаред... Ох, Джаред... Падалеки так стремительно и так мило краснеет, что Дженсена захлестывает привычной волной. Дурацкой трепетной нежности, смешанной с обожанием. Он такой всегда разный — его Большой Джей. Стеснительный, неловкий и порой неуклюжий, забавный и робкий. Страстный, огненный, дерзкий и удивительно ненасытный, при этом жесткий и очень грозный порой. Касается быстро (для большинства практически незаметно) его их особым условным движением. И Джей замирает — это пара секунд, за которые встречаются взгляды. Он видит счастье, которое — неприкрыто — сияет в лучистых теплых глазах. Дженсен Эклс живет для того, чтобы Джей Падалеки вот так светился и дальше. От него. Им одним. Для него. * "Это ботинки Сэма?" — спросит позже Дженсен, уже на Основной панели, хотя прекрасно знает ответ. Знает, что сентиментальный Падалеки умыкнул их с площадки и все еще носит, тоскуя немного по Сэму. И сам Эклс сегодня ему в пару надел куртку из кожи. Такие любил носить Дин... Хотя, почему любил — все еще любит. Где-то там, где он навсегда остался со своим младшим братом. "Мы не отпустим их никогда", — сказал как-то Джей. И Дженсен не спорил. С Винчестерами они за прошедшие годы срослись и навсегда останутся частью их. Как и частью друг друга.