На перепутье

Из детства я помню лишь обрывки... Она была очень красивой. Светло-каштановые волосы, отливающие золотом и спадающие до самой талии, но она очень любила собирать их в элегантный высокий хвост. Но всегда, когда она приходила ко мне поиграть, она распускала их. Тонкие изящные руки бережно прижимали меня к груди, а глубокие карие глаза с нежностью смотрели на меня. Я всегда чувствовала её любовь ко мне. В том, как она смотрела на меня, как поднимала и играла со мной, осторожно, словно я хрустальная, как она не хотела уходить, а порой и уезжать по делам, иногда даже жертвуя сном, лишь бы побыть со мной подольше. Обычно она присядет на уголок кровати и, немного наклонившись ко мне, улыбается и ласково гладит по головке, напевая тихую песенку, мелодия которой глубоко запала в мой сердце, впрочем, как и её мягкий голос, как и вся она. Я засыпала, а она всё не уходила. Я помню, что когда я просыпалась, тот уголочек простыни, где она сидела вечером, был ещё немного тёплый. Когда я спросила об этом дядю, он сказал, что это значит, что она не так давно ушла. Каждый день я вела себя примерно, чтобы вечером она снова пришла ко мне. Но иногда она подолгу уезжала куда-то. В те дни я чувствовала какую-то пустоту внутри. Это всё, что я помню... Помню только родную улыбчивую деревню, милую и хрупкую маму Лоти и доброго старца Дуна. У мамы было очень слабое здоровье, поэтому я решила быстро научиться вести хозяйство, чтобы как можно больше помогать ей. А старец учил нас умению ориентироваться и выживать в лесу. Так же и премудростям магии, так что к девяти годам я уже неплохо разбиралась в этом искусстве. В основном на защите и обороне, то есть боевой магии, но так же Дун учил меня и знахарству, хотя уже поменьше, чем военным премудростям. Его сын, дядя Кор, научил меня так же и владению мечом, чего я не понимала. У меня из рук вон плохо получалось махать этой железячкой. Но всё-таки основы я освоила. Так я и жила, основном, правда, проводя всё время в этой деревеньке с друзьями. Мы вместе ходили в лес, на озеро. Моя тихая мирная жизнь так привычно и размеренно текла всего 14 лет. Тем страшным летом, когда мне только исполнилось 16, был неурожай. Одним холодным предосенним днём, под проливным дождём в ворота нашей деревушки постучался больной странник, прося защиты и ночлега, в чём ему великодушно не отказал дядя Кор, по совместительству наш староста. Путник долго не мог оклематься, а старец ещё на второй день заперся с ним в доме, не веля никого впускать и даже близко подпускать. Это было очень странно. Когда дядя Кор решил всё-таки зайти к нему, не внемля мольбам старика, то на следующий день он тоже тяжело заболел. Постепенно заболевать начали и остальные. Причём очень скоро, всего за два дня. Нас с друзьями, как самых здоровых, послали в соседнюю деревеньку за доктором... Из комнаты больного дяди доктор вышел бледнее мела и дрожащими губами едва прошептал: - Чума... Это был смертный приговор всей деревне. Никто не сможет выбраться живым. В тот же день тяжело заболела и мать... Беспощадная чума уносила жизни одну за другой. Никто уже даже не копал могилы, несчастных просто уносили подальше за частокол и прикрывали листвой. Ещё живые тряслись от страха, боясь высунуть нас из дома, запертого на замки... Многих погубила ненасытная болезнь, многих этот страшный голод. Из нашей деревни в живых осталось только двадцать человек... Запах гнили и тухлятины намертво впитался во всё вокруг, даже в деревья. Нигде не было спасения. Прижимая натёртую горькой полынью тряпочку ко рту и носу я сидела на кухне, бездумно глядя в окно. Там, за этим хрупким прозрачным стеклом, буйствовала гибель. Жирными чёрными воронами она сидела на заборах, вялой травой стелилась по земле. Неведомо как узнавшие о беде власти прислали к нам войско. Поздним вечером они подошли к воротам нашей вымершей деревеньки. В напряжённой тишине, не задавая никаких вопросов и не говоря ни слова, командир взмахнул рукой. По его сигналу конные солдаты разделились на две группы, обходя поселение со всех сторон. У всех без исключения в руках ярко горели факелы, а в ножнах небрежно бряцали мечи. В зеленоватой вечерней дымке воины казались страшными призраками. Хотя на самом деле лучше бы они ими и были... Уставшие от жутких переживаний люди мирно спали в своих домах. Только мне не спалось. Тишина пустой квартиры давила, разрывая на части. А в голове всё крутились воспоминания. Страшным сном повторяясь всё снова и снова. Я никак не могла поверить, что пережила этот ужас. Этот липкий привкус гибели и отчаянный крик боли души. Я помню бледное посиневшее лицо Лоти, как моё сердце разрывалось от резкой режущей боли. Как сочувствующий и тоже переживающий эти мучения, но понимающий горькую правду, дядя крепко держал меня, отчаянно вырывающуюся, за локти, не давая приблизиться к погибшей. Слёзы, крики, боль и вязкий холодный страх смешались в моём сердце, когда безжизненое тело последнего близкого мне человека уносили на яму. Крупные солёные слёзы катились по щекам, белёсой пеленой застилая глаза. Но я и не хотела ничего видеть. Я хотела убежать, забиться подальше от этого кошмара... Громкий горестный крик прорезал тишину, прервав мои воспоминания. Редкие ещё здоровые разбуженные жители выглянули из окон взглянуть на источник шума. И увидели костёр. Большой костёр. Огонь охватил чей-то дом, быстро перекидываясь на соседние. Яркие языки пламени лизали подсушенную солнцем осеннюю траву, превращая её в яркое варево. Это было страшно-завораживающе. Я замерла, завороженно смотря на то, как ядовитый цветок гибели распускался, разворачивая свои золотисто-алые смертельные лепестки пламени, жадно забирающие всё, что только можно, всё, что было мне дорого и чем я жила. Одиноко скатилась слезинка, болезненно обжёг щёку. Эта внезапная боль заставила меня очнуться от забвения, и я сразу пришла в себя. В мир вернулись звуки. Отчаянные крики, грохот падающих строений, неприятное чавканье меча, впившегося в чьё-то тело и треск пламени. И едкий дым... Только тогда я поняла истину происходящего. Уже не выжить. Не спастись... Я думала, хуже быть уже не может, но... как же не вовремя у меня началась паника!...