Охота на охотника

      Дождь стучал по стеклу, как когти удаляющегося Птицы по решеткам и сеткам. Лежащий пластом Разумовский приходил в себя. Из черного марева проступили серые в тусклом утреннем свете стены. Захотелось потянуться. Импульс привычки из далекого прошлого прокатился по истощенному телу. Сергей поддался ему. Попытался двинуть затекшими руками. Плечи, локти и запястья пронзила боль. Разумовский сжал зубы, чтобы не вскрикнуть. С шумом выдохнул. Запоздало осознал, что по-прежнему скован смирительной рубашкой.       Голова гудела как после землетрясения. Нёбо того и гляди треснет от сухости. Превозмогая слабость, Сергей скосил взгляд к двери. Она поплыла, сливаясь в сизый прямоугольник. Цела. Крови нет. Очнулся на голом полу, а не под вопли полицейских сирен и треск пламени. Вместо пороха и гари тянуло хлоркой, аммиаком и спиртом. Тихо выдохнул.       Птица… Дверь в его клетку вырвали с мясом. Разумовский собирал свое сознание по кусочкам, будто битое зеркало. Помнил только, что его выбросило днем. Хоть бы не покалечил кого… Ноги не слушались.       Сергей страшился углядеть в бледнеющих тенях знакомый до ужаса аспидный контур. Птица помнил всех, кто причинял Разумовскому боль, но сам не спешил прекращать наносить раны.       В коридоре застучали подошвы. Распластанный на полу застонал. Он не стал заявлять, что не выдержит очередной пытки. Жизнь раз за разом переубеждала его: он утирал слезы и вставал с истертого линолеума в детском доме после побоев сверстников, боролся за свое место в МГУ, пробивался в Петербурге, добывал информацию, финансирование, репутацию. Ни шагу назад, иначе станешь добычей хищников: хулиганов, мошенников, конкурентов, ненавистников, бандитов. И после смерти Олега поднялся… Как воскрешенная нечисть из могилы.       На сколько ещё хватит Сергея Разумовского? Что сдастся прежде: расколотый рассудок или истощенное тело? С каждым появлением зверя сердце билось всё сильнее. Пролилось столько крови, что переключатель между Сергеем Разумовским и алчущего власти Птицы выскальзывал из рук.       Расплывчатое зрение с трудом концентрировалась на лице человека за решеткой. Из его нагрудного кармана свешивались часы на цепочке. — Не дали мне… умереть, — смазано выдавил Разумовский. От такого движения губа треснула. Кровь мазанула по коже. — Вы действительно думаете, что всё настолько легко? Ваш бенефис открыл перед нами широчайшие перспективы, — говорил, будто энтузиаст-палач отпирал дверь в комнату с пыточным арсеналом.       Сергей закрыл глаза, лишь бы не видеть самодовольное лицо. Хоть эту свободу ему оставили. Большей не предусмотрено.       В моменты нарастающей тревожности он не мог заземлиться, прикоснуться к чему-то реальному из-за сковавшей руки смирительной рубашки. Будто муха, опутанная паутиной. После приступов лишь пытался подняться и в случае редкой удачи ковылял по палате, опираясь плечом о стену. Иногда она казалась скользкой, как маслом смазанная. Воды с привкусом накипи и содержащей калории баланды давали ровно столько, чтобы не протянул ноги от обезвоживания и голода.       Птица налетал на ослабленную добычу. Химические соединения, железные решетки и смирительная рубашка ему ни по чем. Даже полезны. Жертва меньше дрыгалась и бежать ей некуда. Не с кем разделить ношу.       Разумовский был готов наступить своей гордости на горло. Умолять об оранжевой таблетке покоя. Зильченко тоже умолял. Даже не свою жизнь просил сохранить, а жены с сыном. Мальчик оказался не в том месте не в то время. Чумной доктор ликвидировал непрошеного свидетеля. Его гибель требовалась для реализации плана. Одну жизнь можно разменять на благополучие десятков.       В темноте стали вырисовываться контуры лица мальчика. Поначалу он ничем не отличался от виденных в детдомах, больницах и на детских площадках. А потом узнавание пронзило грудь. Убийца разомкнул веки. Забылся. Маньяки не испытывают милосердия.       Рубинштейн посмотрел на него, как на пытающегося избежать кары беглеца. — Просыпаться будете, когда прикажу я, — из-за спины психиатра выступил санитар.       На его обнаженном жилистом предплечье вился хвост рептилии. Разумовскому показалось, что он шевельнулся. Шею обожгло болью. Свет заиграл на стенках опустошенного шприца. Если последует команда встать, то не получится исполнить даже под страхом привязывания к койке на несколько дней. Конечности плохо слушались. Их затрясло будто ветки на усиливающемся ветру. Сердцебиение стало ускоряться. Грудь наливалась свинцом. В голову ударил жар. Мысли заскакали, всё приближаясь к обрыву небытия. — Укрепляющие витамины, — пояснил ведающий назначениями препаратов.       «Да кого они укрепляют?» — хотелось взвыть. Разумовскому показалось, что решетка задрожала. Тени на полу двигались, разрастались. Нет, пожалуйста, не снова! Сергей был готов руки расцарапать за дозу успокоительного. Если получится совладать — они ходили ходуном. Как у чертового наркомана, которым боялся стать. Воспитутки в детдоме любили таким стращать. — Отключаться тоже.       Разумовский не уловил движения второго шприца. Черный силуэт заслонил обзор. Рыжая бестия недовольно оглянулась. Повела плечами, крыльев не раскрыла, будто им не хватало места. — Не стройте из себя страдальца, Сергей… как вас там, Викторович? — Рубинштейн демонстрировал, что не утруждался вспоминанием.       Чернота пульсировала в такт тяжелевшему сердцу. Последующие слова сводили роль Сергея Разумовского к наркоману, профукавшему всё и всех из-за своей мании величия и болезненных увлечений. Того гляди собственное ФИО забудет, как и об ответственности за доверившихся близких.       Сергей пока помнил свое имя, но сил ответить не хватало. Чужеродный холод сковал горло.       «Продолжай в том же духе и уже ты скопытишься от своей мании величия» — выдохнул Птица в адрес психиатра. Сергей возблагодарил, что на нем смирительная рубашка. — Связали… чтобы… отпора не дал? — вдруг вырвалось у него. На «ему» сил не хватило. — Именно. С тех пор как я увидел вас в первый раз мне сразу стало понятно, что проблем не оберешься. Я решил уберечь хотя бы санитаров от ваших выходок. После соотношения потенциальной пользы для окружения и вас, а также оценки возможных рисков пришли к выводу, что якобы устаревшая смирительная рубашка благо для персонала. Да и для вас тоже.       Этот человек утягивал всё, что было дорого Разумовскому, оставляя наедине с монстром. Беспощадным, взрывным и не считающимся с потерями ради достижения своей цели.       Птица склонил голову. Ухмыльнулся. Черные крылья медленно расправлялись. Их тень подползала к Разумовскому, накрыла его, закатилась за подрагивающую спину. «Спи. Я со всем управлюсь» — проговорил напоследок Птица, обдавая жаром и мягко касаясь щеки лапой. — Нет! — сорвался Разумовский.       Этот крик звенел в палате и после потери сознания. Метался среди черно-красных всполохов. Эхом отдавался от стен холодных коридоров, по которым волокли тело. Оно ударилось о койку. Слышал, как она лязгнула о кафельный пол. Зашумело расстегиваемое крепление смирительной рубашки. Смиловались?       Нет. Жесткие ремни впились в обнаженную кожу запястий и щиколоток, надавили на грудь и над коленями. Щелкнули магнитные замки. Холодный свет операционного светильника резанул по глазам. — Начнем с одного. Перепробуем разные комбинации. Успеется, — протянул психиатр. — Наркоз? — замялся незнакомый мужчина. — От него шанс умереть выше, чем от самой электросудорожной терапии. Лишняя морока. Как и информированное согласие, собственно. Пока его выбьешь, теряется ценное для лечения время.       Отводя назад сальные рыжие пряди, Рубинштейн царапнул ногтями висок. Электрод прикоснулся к нему, как изъеденная рука утопленника. Пристегнутый к койке вздрогнул. Ногти царапнули веки, распахивая глаз. Приценился. — Голубой. Всё ещё, — констатировал, пока чужие руки шарили в районе груди. Наспех смазанные датчики кардиографа присасывались к ней, как миноги.       Создавалось ощущение, что командующий парадом намеренно растягивал процесс. Чтобы Разумовский испытал то же, что и привязанная к столбу Исаева, которая видела подбирающееся к ногам пламя, но ничего не могла сделать. — Готовы? Вот и славно. Знаете, дети сваливают вину за свои проступки на воображаемых друзей. Обычно это заканчивается спустя пару лет, но у вас процесс затянулся. Налицо резистентность. Препараты вас не берут. Вот и приходится ради вашего же блага прибегать к подобным процедурам.       Рубинштейн зачитывал ход пытки от смачивания электродов до продолжительности судорог, перечень побочных эффектов вплоть до непроизвольного мочеиспускания и амнезии с таким спокойствием, будто это список продуктов, которые нужно отнести на кухню для приготовления ужина. — Разве потеря памяти вас не утешает? — разве может утешать то, чего пытался добиться и внутренний демон?! — Ладно. Ваши чувства всё равно не имеют значения. Последние слова? — подвел итог готовящийся наблюдать за зрелищем.       Кровь отлила от лица. Страх испуганной птахой заметался в грудной клетке. У Гречкина жив отец, других желающих отомстить полно… Разум надеялся на внезапную смерть, которая поставит точку в страданиях и унижениях. Инстинкт требовал выжить и отшвыривал аргумент о справедливой каре за грехи. — Иди к черту! — перехватил контроль изготовившийся обороняться Птица.       Первый разряд ударил по телу, как спорткар на максимальной скорости. Разумовского подбросило. Электричество пробежало от вспотевших висков до пят, обжигая мышцы и опаляя кости так, что казалось они треснут от высокой температуры. Судороги прошили тело.       Раздался разрывающий барабанные перепонки крик. Кто?! Откуда?! — Это мы, — проговорил сквозь зубы Птица. Объятый пожаром припадка мозг едва различил слова, — Я тебя не оставлю этому выродку. Никогда.       У Сергея не было сил возразить. Темная завеса оградила его от пекла, как и десятки раз до от холодности и жестокости мира. Слишком тонкая, чтобы нивелировать температуру. Достаточная, чтобы сжаться за ней. Скрыться.       Избежавший пытки ощущал, как его окутывали мягкие как перина перья. Саван?! «Тшшш» — донеслось сквозь них. «Посиди пока здесь» — сказал Птица, как в далеком детстве. После таких слов тенью следовавшего за Сережей обидчики жались к стенам. Разумовский не смог противоречить и на этот раз. Организм истощился, ему было не за что держаться, кроме как за Птицу. Он был с ним после потери родителей. И, видимо, останется до самой смерти. Олег был лишь перерывом в постоянной борьбе за выживание, ремиссией. Надо подчиниться. Так боль уйдет.       Реальный мир рассек перьевое укрытие лучом хирургического светильника. — Хватит, — выплюнул Рубинштейн, будто кусок паршивой стряпни. Оперся руками о стол, где папки перемешивались с отдельными листами.       Взгляд выхватил «330мКл» на жидкокристаллическом табло пыточного устройства. Чуть ниже высвечивалось предупреждение, что достигнуто предельное время работы. Разрозненные факты не складывались в единую гипотезу.       Мышцы сковало настолько, что Сергею казалось невозможным не то, что слово сказать, но хотя бы моргнуть. Сопротивление исключалось. Психиатр поднял голову. Его очки сверкнули, когда он вытянул из кипы нечто распечатанное. — Не могли бы вы подписать согласие на процедуру? — поинтересовался Рубинштейн, будто не он же приказал бить током.       Сергей было раскрыл рот от удивления, но челюсть пронзило болью. Чудо, что во время неконтролируемых сокращений мышц не прокусил язык. В сознание проползло ощущение, что один склизкий кусок плоти от языка всё же отделился. Он перекатится между зубами и рано или поздно кровавым комком выпадет на кафель.       Холодные губы остались сомкнуты. Бред, галлюцинация по всем фронтам. Зачем согласие, когда имеешь абсолютную власть над тем, за кем никто не придет? «Бумажка ему не нужна. Ему нужно принудить подписать, будто ты сам на всё согласился» — тихо процедил Птица. Видеть, как трясущаяся рука выводит свой же приговор сродни человеку, который копает могилу самому себе. — Извините, совсем забыл о письменных принадлежностях. Сейчас, — Рубинштейн шуршал достаточно долго, чтобы у Птицы зародился план.       «Только хуже сделаешь!» — мысленно прокричал Разумовский. «Не растрачивай силы понапрасну, тряпка» — отозвалось в голове.       Свет упал на прозрачный пластиковый корпус шариковой ручки. Зрение не полностью восстановилось, поэтому Сергей не сумел различить какого именно цвета тонкая полоска чернил внутри. Рубинштейн покрутил ручку, демонстрируя во всей красе. Крепкая, от одного удара не расколется. Акцентировал блеск на остром наконечнике стержня. Им не только бумагу получится проколоть…       Проследив за реакциями, психиатр запустил предмет в карман белого халата. Насвистывая, подошел к пристегнутому к койке буйному пациенту. — Изволите? — жестом фокусника извлек ручку. Уголки губ приподнялись.       Сергей застыл. На таком близком расстоянии он мог видеть, насколько ускорилось дыхание Рубинштейна. Как у гончей собаки, которая разогналась в погоне за дичью. По идее следовало пошевелить пальцами. Показать, что не нужно колоть стимуляторы. «Дай мне» — оттолкнул его от панели управления Птица.       Поначалу мышцы не поддались. Одеревенели. Рубинштейн вздохнул. Перехватил ручку всеми пальцами. Расположил её высоко над запястьем пристегнутого к койке. Настолько, что если поднять ладонь, то от кончика среднего пальца до предмета не меньше десятка сантиметров.       Рубинштейн стал медленно сокращать расстояние. Птица не двигался, как хищник в засаде. Пластик почти коснулся ногтей Разумовского. Импульс. Пальцы сжались капканом. Недостаточно быстро. Держащий ручку дернул её вверх, как рыбак леску, вытягивая рыбу на поверхность. Ручка осталась в руках Рубинштейна. Тело истерзанного током слишком слабо, медлительно и даже вызывавший адреналиновую бурю Птица здесь не помощник. — Чего вы? Возьмите же ручку. Процедура не настолько травматичная, чтобы отшибало мелкую моторику, — задал вопрос психиатр, оттягивая карман. Аккуратным движением вложил в него предмет.       Серьезно?! С Разумовским игрались, как кошка с мышкой. Или крысой. Маленькой тощей крысой в виварии, к мозгу которой подсоединяют датчики и потом бьют, режут, травят, замеряя показатели. — Как же я презираю эту вашу часть. Своенравную, агрессивную, отстаивающую свою правоту до конца и не желающую прислушиваться к резонным доводам. Но я в отличие от вас хотя бы понимаю, что личность без подобных слагаемых существовать не может. Вы же тешили себя иллюзиями о доброте и справедливости. Вам никогда не победить не то, что разрушительную натуру окружающих, вы и себя-то отладить не в состоянии.       До боли хотелось противоречить. Не позволить себя растоптать. Слова не шли. Язык будто присох к нёбу. Из уголка рта стекала слюна. Влага катилась от щеки к челюсти. Кажется, в уголках глаз тоже немного набралось.       Рубинштейн взглянул на монитор устройства. Предупреждение о предельном времени работы исчезло. Сверился с часами на цепочке. — Перерыв окончен.       Сергей сжался.

***

      Скинули с моста. Удар о воду выбил дух. Течение понесло, не давая вдохнуть воздуха. Он барахтался, но оковы по рукам и ногам тянули ко дну. Вырывающиеся изо рта пузырьки воздуха уменьшались. Нечто выхватило из глубин. Волны выбросили на каменистый пляж. Острые грани камней впились в плоть. Вонзились в виски. Потянуло паленым. Не мясом, проводами. — Чтоб вас! — Начальник, ну не виноват я, что аппарат сгорел. Перегрузка, сами понимаете с вашим-то опытом… — пытался оправдаться некто громкий до звона в ушах. — Молчать! — рявкнул знакомый голос.       Разумовский застонал. — Так, а это у нас что? — обернулся к нему мучитель. Прищурился. Поправил очки на переносице, будто в прежней позиции они искажали изображение.       Сергей ощутил куда направлен взгляд. Виски. Оба пекло, будто в них горячего угля накрошили. Достаточно раздуть, чтобы разгорелся огонь. — Удивительно. Пару минут назад вырисовывались отеки и покраснения. А сейчас как не бывало! В следующий раз надо будет сфотографировать.       Сергей чувствовал, что жжение действительно утекало и его место занимала прохлада. Может быть, пока он бился в припадке, ему вкололи обезболивающее и оно начало действовать только сейчас. — Увы, пока это не укладывается в мое расписание. Ничего, потом повторим, — утешился палач.       Застучали отстегиваемые замки ремней. Не успел Сергей ощутить отсутствие пут, как его вздернули на ноги. Он повалился на пол. Ещё немного и нос бы ознакомился с квадратами кафеля. Железные тиски дернули падающего вверх. — З-з-з, — пытался озвучить нелепый вопрос, но у Разумовского зуб на зуб не попадал. — За что вас так? — верно расшифровал Рубинштейн. Он приосанился.       Даже махнул санитару, чтобы помедлил с надеванием смирительной рубашки. — Видимо, уже наступила амнезия. Мои слова о резистентности к конвенционной терапии пропали втуне. Я догадываюсь, что и зачем вы употребляли на воле. Вы довели себя до состояния, которое врачебное сообщество считает неизлечимым. Моя задача сделать так, чтобы оно не загнало вас в могилу.       Казалось, выполнялись действия именно для обратного результата. — С моей репутацией заодно, — недовольно прибавил психиатр.       Как же хотелось вдохнуть полной грудью… «А ведь меня не связали» — тихо подало голос сознание. Сергей не успел насладиться толикой свободы. На нем затянулись крепления смирительной рубашки. Санитар поволок его обратно в клетку. Ноги путались. — Кончай стонать, шизик. У тебя тут ещё мягкий режим. Иначе б мордашкой к стене, руки за спиной вверх и так несколько раз на дню. Хотя чего я это распинаюсь? Мне ж за это не платят.       Он умолк. Мордоворот сбросил балласт сразу после решетки, не утрудившись дотащить его до лежанки в углу. Не доплачивают же.       Последним, что увидел Сергей, теряя сознание, была иссиня-черная ворона на улице. Маленькая. Похоже, настоящая. Она гулко каркнула. Эхо отразилось в угасающем разуме. Ворона подняла клюв, взмахнула крыльями и взлетела.