***
— Выпустите его снова. Убийцу, — не завуалированный приказ. Сергея приковали к инвалидной коляске. Руки и щиколотки стянуты ремнями. Через живот протянулся один ещё толще. Не давал податься вперед. Не позволял добраться до пульсирующей на шее врага жилы. — Я больше не он! — отчаянно оправдывался. Вжимался в спинку, пытаясь отдалиться от источника боли. Несмазанное колесо скрипнуло по полу ножом по стеклу. — А вот это не вам решать. Диагнозы здесь ставлю я. Вы в моей власти, — на устах елейная улыбка. Физически — да. Тело заковано, не сбежать. Таблетки и инъекции контролировали дыхание, пульс, давление, скорость реакции. Психически… Есть вещи гораздо хуже, чем слишком много возомнивший о себе садист с регалиями. Небо за окном темнело и сгущались тени от решеток. Того гляди сложатся в контуры того, кто приходил по душу Сергея. Он слышал его поступь. Резкую, стремительную. Слишком часто и реально до боли от истерзанных током мышц. Сергей не знал, когда впервые уловил её — сразу после смерти Олега или всё-таки Птица воплотился после угрозы гибели Воскресенского? Разумовский не собирался купиться на версию своего мучителя о начале галлюцинаций чисто из-за неведомых наркотиков. Иногда искалеченный мозг Сергея выдавал картины выпитого на раутах алкоголя, но не таблеток и инъекций. Рубинштейн потянулся к выпуклому карману халата. Прикованный к инвалидной коляске смотрел на его пальцы, как безоружный человек на занесенный нож. Запястья истощенного больного дрожали. Сергей пытался унять скачки дыхания. Оно не поддавалось. Обзор сужался в поисках пути отступления. Как при охотниках в деловых костюмах, с хитро составленными договорами и бандитами на подхвате. — Ну что вы? — донеслось как сквозь толщу воды. Чирк. Сергей отшатнулся. Огонь вспыхнул. С шипением превратил воду в пар. Вырвавшееся из зажигалки пламя переходило из синего в самом низу к оранжевому на кончике языка. Зверь заинтересованно выглянул из логова. Рубинштейн улыбнулся. Он считал разделяющие их препятствия слишком крепкими. Сергей не знал дышал ли вообще. Горло сжало тисками. В уголках глаз влага. Рубинштейн извлек прядь волос. Сергей не поверил глазам. Моргнул. Кудрявая и длинная — девичья. Цвет… Точно не серый и не белый, чуждый для этого каземата, слишком близкий к золоту потерянного солнца. Но Лиля не переносила кудри. «Каждый, кто её тронул, покойник», — вырвалось из бездны, как жар из громадной доменной печи. Калечащий врач поднес прядь к огню. Смрад паленных волос обволок Сергея. За их треском слышно, как шкворчала плоть. И предсмертные вопли Зильченко, которые прорывались даже сквозь кляп. Зашумело в ушах, будто пол под инвалидной коляской трещал. Среди теней мелькали перья. Сергей зажмурился. Перья переросли в вороную темноту. — Вы были испорчены с самого начала. Вам не вырваться из этого порочного круга. Одно вытекает из другого. Нейтрализовать не получается. Да и выздоравливать вам смысла нет — вас ждет каменный мешок в Полярной сове. Проживете не дольше, чем здесь, а условия будут куда хуже. Впрочем, заслужили. Это же вы сожгли тех мальчишек в сарае рядом с детдомом? — Нет… Нет… Нет… — Птица стоял за спиной, закрывал крыльями, не давая страшным речам пронзить душу. — Тогда вас считали слишком слабым, но вы доказали обратное. Вы умелый лжец. Столько лет жили в роскоши за счет загубленных детских душ. Сергей не помнил. В глубинах памяти у самого дна бултыхалось трясущееся на холоде раздетое тельце, крики троих обездвиженных мальчишек, скулящая после удара собака, которая не сумела защитить, и закрывающая свет черная тень. «Знаешь, чего мне стоило спасти тебя тогда?!» — проревело пламя. — Это был не я! «Кто, кто?» — бился в черепной коробке вопрос. Его выбил укол успокоительного. Глаза Рубинштейна сверкнули.***
— Зачем… я вам… такой? — прошептал Разумовский. На большее сил не хватало. Обколол бы пациента до состояния слюнявого овоща и писал бы себе спокойно статьи и отчеты. Софья эта что угодно подтвердит. Она любое преступление покроет. Рубинштейн расслабленно оглядел помещение. Солнечный свет не коснется скрипучего стола, серых стен и деревянной двери — окон здесь нет. В этот раз врач удостоверился, что опасный пациент крепко зафиксирован. Узлы вязок на виду. С инвалидной коляски ему не сорваться. — Скажем так. Пусть от вас будет какая-то польза, — Рубинштейн сделал паузу. Ему определенно было что добавить. Маньякам в кайф повествовать о своих планах жертвам, которые никому не расскажут. Осознавать свою абсолютную власть над ними. Сергей по Птице знал. — Я же говорил вам какой вы интересный экземпляр? «Я, а не тряпка» — шепнули под ухом, опаляя затылок. Поначалу неизвестность диагноза была пыткой для заключенного в психиатрической больнице. Он не знал, чего ожидать от таблеток и инъекций, от персонала, от своего тела и органов чувств, страшась каждого шага. Больной опасался того, что дальше выдаст неведомая болезнь, ведь определенный диагноз позволял предполагать хоть какие-то варианты течения. А теперь Сергей смирился с неизвестностью. С тем, что никакое знание не поможет против палача под личиной лечащего врача. — У вас огромный потенциал. Как у подопытного. Не буду я вас препарировать, успокойтесь, — обнадежил пациента. Всего лишь отрежет два пальца вместо трех. Калечащий врач описывал свои действия шаг за шагом. Сложносочиненные медицинские термины звучали белым шумом для бывшего программиста. Задача врача найти первопричину. Вот он и искал, прогоняя кровь через центрифугу и разрезая скальпелем зараженную плоть. Вычислял очаг инфекции. Болезненные ощущения в процессе неизбежны. Наконец, он его вскрыл. Льющиеся изо рта пациента проклятия в свой адрес простил. Чего ещё ждать от неспособного контролировать себя? «Многого» — сердце Сергея затрепыхалось. Вдруг Птица сделает ещё хуже? Черные лапы легли на плечи. Острые когти держались максимально далеко от Сергея. Он ощутил тепло. Оно не обжигало, словно пламя. Тепло грело, как наброшенное на продрогшее тело одеяло. То, что заставляло сердце тревожно биться, растаяло. Дышать стало легче. Калечащий врач продолжил распространяться о своих замыслах. Инфекционных больных изолируют. Вот это он сделал для блага Сергея. Рубинштейн предположил, что зрелища инвалидности не повлияют хорошо на остатки его рассудка. Перенапрягаться не следовало, потому письмо, рисование, чтение и долгие разговоры запрещены. «Со всеми, кроме тебя. Чтобы мир в край опротивел» — прошипел Птица. Инфекцию следовало истощить. Ещё немного и можно будет ставить эксперименты над ней в безопасных условиях. Одно из ключевых качеств эксперимента — воспроизводимость. — Будете… лечить других? — озвучил догадку Сергей. Что же, отправку преступников на опыты предлагали в комментариях к каждой новости о криминале. — Всё же есть что-то рациональное в вашем одурманенном наркотиками мозге, — проговорил Рубинштейн, прокручивая свое запястье. — Но сначала мы выкристаллизуем ваши состояния. Оба. Они помогут избавиться от мусора. Что с ним делают? Утилизируют. Птица скалился из-за прутьев клетки. «Нельзя так про людей, если ты человек. Нельзя! Зверем станешь» — думал Сергей. Но вырвалось из уст лишь короткое: «Зверь». — Вы собой не владеете, — обманчиво спокойно проговорил Рубинштейн. — А ты нами и подавно! — полузадушено процедил Птица, раскрыв желтые бесовские глаза. — Чем больше я повествую о своем плане, тем явнее проявляется ваша истинная натура. Продолжим. Рубинштейн смаковал то, что у него есть спонсоры. Им нравилась идея незаметно изводить конкурентов. Несколько порций на череде банкетов с алкоголем и, вот, наркотики свели с ума. Довели до амнезии? Цель исполнена. Или вовсе привели к громким преступлениям вроде убийств? Ещё лучше! Так или иначе, выгодополучатель перераспределял активы в свое удовольствие. Ещё интереснее выглядела разработка идеи как по щелчку превращать задохликов в машины для убийств без долгих тренировок. Сергей сжал зубы до боли в челюсти. Отекшие пальцы стиснули подлокотники инвалидной коляски. Рывок вперед пресекли тканевые вязки. «Дохлая у вас разработка» — Сергей оставил эту мысль при себе. Иначе одержимый своей идеей палач осатанеет от её критики. — Вдобавок они ничего не вспомнят о заданиях, на которых их использовали. Едва ли. Сергей никогда не исцелится от совершенных преступлений, ибо мертвых не воскресить, а разрушенное отстраивалось с огромным трудом. — В перерывах они будут податливее половой тряпки. «Ага, конечно» — усмешка тронула губы Птицы, но Сергей едва её заметил. — Любую личность можно выключить. Варьируются лишь временные и материальные затраты. Я уже расчистил путь к вашему переключателю, Сергей, — от этих слов мороз прошелся от затылка к немеющим ногам. Фрагменты иного, рационального мира поднимаются со дна. Правило репрезентативности выборки. Не меньше десятка больных подобных ежедневно галлюцинирующему маньяку-террористу. А лучше сотня. Такой масштаб не скроешь. Если вообще умудришься найти столько. — Вас вычислят… — ведь Чумного доктора же остановили… — Я не какой-то там майор полиции. Меня обвести вокруг пальца и сделать ответственным за свои преступления не получится! Глаза блестели как у фанатика близ костра, где сжигали его оппонентов. Сергею показалось, что Рубинштейн с трудом выносил майора Грома. Откуда такая брезгливость к представителю полиции? Палач наоборот должен быть доволен тем, кто передал в каземат на Чумном острове такого интересного подопытного. «Корочки, публикаций, денег и прихлебателей вроде Софьи нет, вот и считает ниже своего достоинства признать Грома. Хотя похвала из уст такой твари — оскорбление» — растолковал Птица. — Я всегда получаю свое. Что-то мокрое появилось в уголках глаз вместе с воспоминанием как развивались события после инсульта Воскресенского. После звонка Рубинштейна Сергей не позволил панике взять верх над памятью. Этого человека уже ловили на присвоении чужого. Разумовский отказался передать материалы. Воскресенский слишком долго над ними работал, чтобы проигнорировать его интересы и дать присвоить его труд. А за день до презентации обновления Вместе наработки Воскресенского всплыли в журнале. Но их перекроили так, что не прикопаешься. Подозревали, что Рубинштейн подговорил кого-то из студентов, навещавших Воскресенского. Он же преподавал. — Знаете, почему я себе это позволяю? Потому что никто за вас не заступится. Ни-кто, — повторил начальник каземата на Чумном острове, будто вновь дегустируя аппетитное блюдо, — Всем на вас плевать. Медийный шум отгремел. Теперь на слуху свадьбы фотомоделей и поездки губернатора. Того и гляди городской страшилкой станете, которая то ли была, то ли не была. Только я вами интересуюсь. Вот только на медийную известность Сергею всё равно. Душа болела за ребят из «Вместе» и «Радуги», за Питер, за истощающееся тело, за Воскресенского, за Каренину. — Я могу быть гуманен к вам, — Рубинштейн щелкнул пальцами, — а ещё могу применить средства, по сравнению с которыми рассечение лобной доли без анестезии покажется милосердием. Пациента перевели в другую палату. Тесную, без окон и постельного белья, зато с привинченной к полу койкой. Ни одного проблеска дневного света. Только затхлый воздух с душком хлорки и мочевины да тусклая лампочка. Слишком высоко, чтобы повеситься. Теперь не зацепиться за темноту на улице, перемены погоды. Вырваться за дверь. Сжечь дотла угрозу. Камня на камне не оставить. Каждому терзавшему тело кости раздробить, чтобы не поднялась рука на других. Забиться под койку. Застыть. Не издавать ни звука. Ждать, пока хищник пройдет мимо, не заметив добычу. В детдоме помогало. Иногда. Спрятаться, чтобы никому не вредить. Воспоминания и вымысел крутятся водоворотом. Лиля и Олег таяли. Пепельноволосая Марго с горечью смотрела на них. Черты её лица размыты. Зато каждый провал обрел краски. Сердце сжималось, а мышцы от транквилизаторов словно желе. С трудом угадывал какой осколок разбитого сознания звенел в тот или иной момент. Всё равно что искал в контейнере со стеклянным крошевом миниатюрную камею. Всё равно что выкапывал из бесконечных сирийских песков волчий кулон. «Верните мне хотя бы эти частицы меня! Дайте в них раствориться». «Я должен взять контроль ради выживания, тряпка. Как ты не понимаешь?!» — орал Птица. А потом менялся в лице: «Чем больше тебя ослабляют, тем больше места для меня». Он склюет. До конца, как того и надо садисту в белом халате. «Соединить куски частей в целое. Вернуться» — дикая идея билась среди гаснущего света. Лампочка мигнула в последний раз. Темнота скрыла стены психиатрической лечебницы. «Снова сделать себя». Лампочка вспыхнула. Выжгла все мысли. Плясали цветные пятна на бледных стенах. — Может быть ещё немного стимуляторов? Энергии у вас совсем мало, — пародия на заботу. Спрашивать смысла не было. Санитар уже тянул из ампулы препарат в шприц. Рубинштейн методично приучивал пациента к мысли, что от его слов практически ничего не зависит. Разве что он может сделать себе только хуже. — И какой рычаг переключения вы нашли? — голос Сергея звучал глухо. Из-за морока лекарств значение вопроса пришло запоздало. «Обратная разработка» — вспыхнуло искрой во мгле. Если он получит в руки механизм действия, то разберет его, поймет принцип его работы и… — Вот вы код своего поглотителя человеческого времени выдали бы первому встречному? — Рубинштейн лучился довольством так, что затмевал тусклую лампочку под потолком. С уст сорвался стон. Неудача. Расчет Рубинштейну определенно не отказал. Что бы ни говорил Птица, гордость не застлала полностью взор. Шанс сбежать? Только если глаза этому ублюдку разорвет вместе со всей свитой уродов. Сергей распахнул глаза. Рубинштейн поднял ручку над листом с записями. Одни и те же вопросы по кругу. Медлить с ответом не следовало, если не хотел ближе познакомиться с химическим арсеналом. Инстинкт выживания требовал: говори. Сергей сбивался. Иногда сил не хватало даже на пару слов. Даты и ощущения путались. В устах Рубинштейна Олександра становилась из русой брюнеткой или вовсе блондинкой. Детали убийств перевоплощались. От онкологии умирал то мальчик Зильченко, то матерый воротила Бехтиев. То удары милосердия, то осознанный садизм. И прочие неточности, которые каким-то чудом зацепились за широкие ячейки прохудившейся сети рассудка. — Не перебивайте. Вы больны, поэтому вы не можете адекватно оценивать ситуацию, — так твердил Рубинштейн. «Тогда зачем ему столько расспросов?» — задавался вопросом Сергей. Его будто примотали к качелям, которые то толкали назад под самый верх, то рывком вперед сближали с землей. Картины в памяти размывались. Она превращалась в грязную палитру, где не разглядеть чистых цветов. Такую разве что в мусорку. Или под струю воды с моющим средством, чтобы смыть облепившее. «Зачем ему мы? Сломаны же. Восстановлению не подлежим. Пусть бросит в дальней комнате и не трогает» — скулило на краю сознания. Прерывал щелчок когтей. Расколотое сознание не мыслило существования без смирительной рубашки, стягивающей руки и туловище под голоса в голове. Один раз Рубинштейн принес в тюремную камеру зеркало. Для запертого в ней оно представляло не более, чем источник острых осколков — пути на свободу. В этом мире или ином. Такой расклад предусмотрели. Пациент сопротивлялся вязке не больше, чем неодушевленная кукла с тряпичными конечностями. Фиксация не давала отвести взгляда от отражающей поверхности. Оттуда смотрел человек. Лицо отечное, бледное. Зато губы красные, искусанные и с запекшейся кровью в нескольких местах. Должно быть, треснули, когда их растягивали, засовывая загубник перед последним электрошоком. Глаза мутные, не понять голубые или серые. Отросшие патлы тусклые, спутанные. Рыжина всё ещё угадывалась. Многократно разведенная, а не тот огонь в волосах. «Это мы исправим» — вкрадчиво проговорил Птица. Разумовский вздрогнул. Попытался отвернуться, опасаясь увидеть, что за зверь с насмешкой смотрит с зеркала. — Вот как? — Рубинштейн проговорил так, будто не зверь пытался сбежать от преследования, а всего лишь свернул на одну из запланированных троп, про которую знали все ловчие и загонщики. Свет погас. Моргнул? Сергей распахнул веки. Всё равно темно хоть глаз выколи. Глухой удар вблизи. В то же мгновение зазвенело стекло. Кто разбил? Но вот вспыхнула лампочка. Гладь зеркала целая. Но он же слышал… — Хватит уже отвлекаться на очередные галлюцинации. И дня без них не обходится. Переводим на вас препараты, а проку нет. Если пытался задеть, уперев на бесполезность Разумовского для мира, то цели не достиг. В детдоме рыжего нахлебника отчитывали гораздо жестче.***
Рубинштейн мнил себя абсолютным властителем каземата. Такой без свиты не функционирует. У Чумного она тоже была. Набивала карманы и упивалась зверствами под рассказы главаря о высоком. Сопровождающие как на подбор мордовороты. Если Птица не вмешивался, они скручивали Разумовского в одиночку. Обожженного с каштановой челкой среди них нет. Как и Олександры. Мог ли Рубинштейн стать убийцей? Да. Если чужими руками или точно знал, что его не поймают. Насчет последнего были вопросы. Сергей цеплялся за них, как лишенный электричества за трепещущий огонек одинокой свечи в темноте. Он бы не простил себе Лилиной смерти. Достаточно Лиля страдала от того, что любимый человек цеплялся за мертвеца, забыв о живых. Помощница мучителя закрывала глаза только когда Разумовский орал так, что в ушах звенело. «Так уж и быть, запишу сам» — бросал Рубинштейн, будто делал громадное одолжение. За которое потом спросит сполна. Губы у неё до сих пор насыщенно-красные. «Потому что насосалась нашей крови» — находил причину Птица, поднимаясь с пола. Унизительная процедура мытья не вызывала ничего, кроме отторжения. В начале, пока тело не отекло и кожа не истончилась Сергею случалось ловить на своем обнаженном теле сальные взгляды. От них тошнило. Избежать их не удавалось. Он был в полной власти своих тюремщиков. И они ей пользовались так часто, что порой хотелось разодрать ногтями причинные части тела. Их разглядывали, комментировали, на них оставляли синяки. Если бы облеченным властью вздумалось ради своего удовольствия отыметь его прямо на плитке душевой, воплощая кошмары Сергея, то никто бы не стал препятствовать им. Кроме Птицы. Серые глаза, хвост рептилии из-под рукава. Вот кто сегодня пришел поглумиться в палате. — Знаешь, а у меня родственник есть. Он взял щенка детдомовского. Думал, что вроде тебя получится. Реально такой и получился. Маргинал малолетний — пялится в треснутый экран, в рубашечках светлых ходит, — тут он паскудно усмехнулся, — про свои коды и цифры талдычит. Мямлил, что пора бы с алкоголем завязывать. Пришлось поучить сученыша. А он и молчит, сколько ни бей. В свою дыру возвращаться не хочет, — глумился над связанным без зазрения совести. Бедный ребенок. Беспомощность ощущалась особенно остро. Язвительность урода не заденет. Пытаться переубеждать его имеет меньше смысла, чем вороватого чиновника. «Истязать так Сергея могу только я. Для его же блага» — прошипел Птица. Дикий порыв подхватил жертву. Во рту было сухо и кисло. Чуть-чуть слюны всё же набрать удалось. Со всей дури плюнул зарвавшемуся в лицо, как хулигану в детдоме. Если уж быть битым, то за что-то. Санитар замахнулся. Пощечина. Зазвенело в ушах. Боль разлилась от щеки к челюсти. Затылок вбило в жесткий матрас. Привязанный к койке втянул в себя воздух. Колко посмотрел на мучителя. — Ты в край оборзел? Может быть, он даже убьет со злобы. Тогда всё закончится. — Не портите мне материал! — сорвался Рубинштейн. Разумовский ему нужен живым. Существовал лишь один способ не дать желанию осуществиться. Страшный. Болезненный до конвульсий. Зато мучитель не получит кода доступа к рассудку других несчастных. Не сможет утвердить свою волю. В детдоме Сереже не приходило на ум затянуть потрепанный ремень на шее. Шмыгал носом, плакал, рыдал, кричал, но не решался. Ведь был он. Высокий и хорошо сложенный, с длинными рыжими волосами и яркими золотыми глазами. Уверенный, смелый, умный. Ему достаточно нескольких слов, чтобы отбить атаки обидчика и помочь нуждающемуся. Сережа закрывал глаза. Защитник появлялся. Он ничего не говорил. Просто приходил, когда надо. Вселял надежду, что забитый мальчишка станет таким же. Олег мысли о суициде стер. Сергей боролся с хандрой кипучей деятельностью в университете. Тогда ему было куда отступать, чтобы перегруппироваться и дать бой. Теперь некуда. Лиля пыталась искоренить их, вместе со слезами скорби смыть прохладной водой. Тогда защитник обернулся кошмаром. И для Разумовского, и для Карениной. — Когда вы уже поймете, что сопротивление бесполезно? С вами по-хорошему нельзя. Знаете какие методы есть для лечения резистентной шизофрении? Я вас и переключить могу, пусть и с риском для жизни. Птица зашевелился. Выжечь угрозу. Даже если придется зубами прогрызть кожу и разорвать сонную артерию. Или вбить пресловутый орбитокласт в лоб. Так чтобы жил, но не мог и пальцем шевельнуть. Чтобы осознавал и мучился каждое мгновение долгих дней пыток. Мелькнули приятные воспоминания про команду, которые должны были облегчить боль Сергея. Как это может умещаться в одном мозге? Пока чуть-чуть осталось, дайте умереть собой. Не превращайте в зверя. — Я уже собрал первую четверку подопытных. Скоро приступим к процедурам. Один из них полицейский. Такой истовый борец за справедливость, одно из немногих исключений среди всеобщей косности. И так жалко закончил. Глаза Разумовского расширились от ужаса. Нет… Он никому не желал своей доли. Даже Грому. Тем более Грому. — Ты не хочешь умирать, ты хочешь остановить этого урода, — Птица скривил губы. — Да. Они пришли к согласию. — Методы у нас разные, — всё же шепнул Разумовский. — Я — это ты. Ты — это я. Убийцу вырастило бессилие, — он не клял. Не оскорблял. Просто констатировал факт. Рубинштейн исполнил угрозу. Разорвать личность надвое. Визжала медицинская аппаратура. Гнулись линии на экранах. Шприцы летели в мусорку вперемешку со всевозможными ампулами. Сергей, будто горящая свеча на исходе. Вот уже догорал фитиль. Потрескивал — огонек не желал угасать. Он мерцал перед тем, как утонуть в оплавленном воске. Не слышно мольб. Пусть хоть погибнет с достоинством.***
— Вам никто не нужен. Что же, если плевать на мир, то он рано или поздно плюнет в тебя, — назидательно провозгласил Рубинштейн. Он знал, что теперь ему не возразят. Пациент съежился в углу палаты. Привязывать к койке больше не имело смысла. — Но давайте проверим, вдруг электрошок совершил чудо и исцелил отсутствие привязанности? — уголки губ калечащего врача приподнялись. Ноль реакции. Ничего. Он кое-что припас. — Знаете, Игорь Воскресенский о вас слышать не хочет. Он вами разочарован. Как таковым не быть, если вы разрушили его жизнь во всех областях? Вы не нужны даже тем, на кого тратили свое время и деньги. Молчание. — Но я иногда ему звоню. Я его в отличие от вас не бросил. Вот и сейчас время звонка, — Рубинштейн извлек часы на цепочке, а чуть позже — смартфон. Рубинштейн надолго вышел из помещения, не оставляя шанса запертому в нем разглядеть кто же всё-таки позвонил. Наконец, явился. Заключенный слышал знакомый голос. Чуть более медленный после инсульта, но отчетливый. Вероятно, больной мог что-то прокричать в трубку, хоть как-то вклиниться. Но он осознавал, что это бессмысленно. У мучителя десятки способов обернуть себе на пользу каждый вариант действия. Птица не вмешался. Слишком дорого обходилась защита Сергея. Тусклый свет из окна коснулся одинокой фигуры. Её спина упиралась в беленную стену. Руки висели по бокам и мелко подрагивали. В смирительной рубашке не было нужды. Пациент не сопротивлялся. «Верните мне меня. Хотя бы попрощаться» — эти слова сгинули.