Глава 17. Птица в клетке
8 января 2023 г. в 14:06
Когда-то имя «Сергей Разумовский» в разговорах, печати и Сети сочеталось со словами «гений», «надежда», «будущее». Теперь оно изредка упоминалось в документах для проформы. В настоящих записях Вениамина Самуиловича Рубинштейна пациента свели к объекту исследований и обозначили порядковым номером «001». Прибывали новые поступления, но что-то неизменно заставляло исследователя возвращаться к тому, с чего всё началось. Местоимения «кто», приближающего к живому человеку с правами, свободами и обязанностями, экземпляр недостоин.
— Разумовский говорил, что человеку принадлежит только то, что у него в голове и за счет этого надо всего добиваться. Вот закавыка — экземпляру на полу у моих ног даже это не принадлежит. У экземпляра ничего нет, кроме обостряющегося психоза, — эти слова словно согревали палача под личиной врача в пропитанном влагой хладе палаты без окон в Чумном форте.
Прав, прав, прав. Всё давно отдано чужой воле. Не осталось рыжих прядей, выделявшихся среди серости — голову обрили налысо. Повреждения изъели кожу и их даже не пытались обрабатывать. Кровь из носа текла всё чаще, но её не вытирали. Так и засыхала поверх растрескавшихся губ, осыпалась крошечными красными хлопьями. Суставы и мышцы сковало изнутри. С каждым разом помутневшим глазам всё сложнее разглядеть контуры предметов вокруг.
— Я много лет пытаюсь понять истоки девиаций. Я пришел к выводу, что причина всех злодеяний, что совершили такие люди — гордыня. Многие калечили, убивали, чтобы доказать другим свою власть, продемонстрировать свою силу. И пока человек не победит гордыню, он не почувствует раскаяния. За свою долгую плодотворную практику я встречал множество таких гордецов. И переломил столько же.
Нечем ответить. Язык, губы, челюсти, руки, ноги парализованы. Тело лишено свободы даже выплюнуть склизкую котлету, которая больше чем на две трети состояла из хлеба. Пищевод изодран зондом. Это лишь одна из множества пыток.
Эксперименты с живой подопытной крысой закончены. Теперь можно пришпилить её лапки к доске булавками. Даже усыплять не нужно — не сможет увернуться от железа скальпеля. Её вскрывали послойно: кожу, мышцы, вены, артерии, внутренние органы. Ничего не укрылось от глаз экспериментаторов.
Тела нет, рассудка нет. Ни одной прорехи в накрывшей тьме. Её яд проник всюду. Змеей заползал в открывшиеся из-за болезни раны. Когда-то была сила, бросавшаяся на неё и убивавшая. Но теперь из клетки не выбраться.
Лихорадка и интоксикация перекрутили сознание, словно мясорубка. Проступило худшее. Каждое ободрявшее до недавних пор воспоминание превратилось во вздувшуюся от отравы пародию на себя само. Соприкосновение с ней делало только гаже.
Волков? Он слишком хотел острых ощущений. Сбежал из ревности да сгнил в сирийской пустыне. Были ли зверские пытки в плену перед этим или нет — без разницы. Просто ещё один кусок пушечного мяса. Его достойными похоронами точно не утруждались.
Дело всей жизни? Распродано по кускам, от которых уже ничего не осталось. Какие инвестиции могут быть в порождение больного рассудка? Оно ни на что не годится.
Возлюбленная? Да не смешите! Она искала как подняться при отсутствии таланта. Нашла уязвимого, вот и вцепилась со своей семейкой паразитов. Ждала, когда сможет распорядиться всем. Дорвалась до долгожданной свободы и всё растратила. Изменяла напропалую. Не на того попала. Некролог уже видели.
Команда? Предали и продали, чтобы продолжать светские рауты в сверкающих небоскребах. Ей не нужен бесполезный псих и преступник.
Благодарность общества? То, что сотворил Чумной доктор, превратило любые её ростки в пепел.
Форсированные истощением, воспалением и инъекциями кошмары заполняли всё, что ощущал. Он заперт в них. Трупы невиновных, отобрание последнего, удушающее загрязнение, развалины и устроители пиров посреди чумы довлели над теми, до кого катастрофа всё ещё не добралась. Ничего, скоро она и их поглотит. Иной исход невозможен.
— Мне всё равно на вопли. Для меня они лишь индикатор на верном ли мы пути, — оценивал мучитель итог и делал записи в своих бумагах.
И наконец, экземпляр окончательно стих, пусть сердечная мышца всё ещё сокращалась. Палач не особо горевал — у него оставались множество хитрых приборов и сильнодействующих веществ, которые давали желанный эффект. Чужеродное желание не сомкнуть веки навсегда — незваный гость в каземате. Оно ни до кого не может достучаться.
— Не такой уж и уникальный экземпляр. Его состояние оказалось легко воспроизвести.
Когда-то давно экземпляр проявлял физиологические реакции ужаса: задыхался, холодел, сердце заходилось в быстрых ударах, того и гляди сорвется, зрачки расширялись. Сильная сторона бы изготовилась драться с конкурентами. Слабая бы забилась в угол в надежде спрятаться. Теперь даже необходимость спасти неспособна вернуть вырванные с мясом крылья. Делай что пожелаешь: бей, насилуй, убивай, ведь никакого сопротивления не встретишь. Исчезали запреты в адрес того, за кого некому заступиться.
Опять голоса. Их чрезмерно много гуляло внутри черепной коробки. Что-то заставило вслушаться. Слишком мягкий тон для непроницаемых стен тюрьмы. Он ничего не требовал. Наоборот, укутывал от холода, убаюкивал. Мама! Другой, ниже и тверже, но не сулящий угрозы, уносил подальше от опасности. Папа!
Он их похоронил. В голове взрыв. Откуда, откуда голоса родителей? Ни одной видеокассеты с записью же не сохранилось. Память брошенного в Чумном форте дырявая, как проеденное ржавчиной сито. Она таких голосов выдать не сможет. Ударная волна расколола преграды сознания. Открылось убежище. Оно казалось давно потерянным. Немного забытья, пожалуйста…
— Родители, значит. Ни одна идея психически больного значения не имеет, раз уж на то пошло, — бросил брезгливо мучитель.
Он лениво двинул скальпель, чтобы в очередной раз вырезать помеху продолжению кошмара. Не получилось. Лезвие будто натолкнулось на железную кирасу под хлипкой на вид тканью. Неизвестно как, но коррозия не задела этот участок памяти. Вместо привычной боли — ничего.
— Ничего, с каждым таким выпадом теряются ресурсы, а они не бесконечны. Никто не придет. Я везде достану то, что захочу. Если один препарат не работает, я с легкостью меняю схему.
Как же пылко палач доказывал, что контролировал всё. Но сколько времени прошло перед тем, как он засек Олександру? Далеко не сразу. Громкость — признак неуверенности. Этого недостаточно. Нужно убедить оставшееся, чтоб опять хотело жить. Нужно собрать осколки, страшащиеся кары за соединение. Но зияющая внутри чернота затягивала любые мысли о борьбе. Откуда она появилась и возможно ли вообще её очистить? Она слишком давно с ним, они слишком крепко срослись друг с другом…
Палач зазвенел ампулами и шприцами. Подбитая выстрелом охотника хищная птица ударилась о землю. Из последних сил уползла в присыпанную жухлыми листьями траву. Бесполезно. Слишком слаба, чтобы скрыться, и кровавый след очень явный.
— Столько месяцев я хожу вокруг да около. Терпение заказчиков не резиновое. Пора переходить к финалу. Сначала родителей убил и замел следы, потом тех трех мальчишек и снова ушел от наказания. Но на каждого охотника найдется более искусный оппонент.
Казалось, даже сквозь прикрытые веки жертвы просачивалась победная ухмылка палача, подсвеченная фанатичным блеском в его глазах. Умрет в его руках. Не сейчас, так во время других пыток. Темная воронка небытия затягивала.
— Игорь Гром уже мертв. Экземпляр у моих ног обрек всех, кто был рядом с ним.
И его сломали. Палач уничтожил, казалось бы, неуязвимого защитника закона. Так всегда с любым, кто противостоит злу. Либо погибнет героем, либо падет и станет злодеем. В теле не было влаги, чтобы оплакать. Едва хватало крови для переноса скудных питательных веществ. Боль превосходила предыдущую.
«Я с тобой. Я буду бороться за тебя до последней капли крови. И после» — загорелось золото глаз Птицы. Оно тут же угасло — нет сил держать веки открытыми. Черты лица Птицы теперь ничем не отличались от изможденного Разумовского, потухла рыжина, опали черные перья, оставляя лишь израненную бледную кожу.
— Все, кто когда-то протянул ему руку помощи, убивали себя этим действием. Полицейский, прислушавшийся к мальчишке-убийце из сарая-крематория, погиб почти сразу же.
Хриплый крик прорезал гул оборудования и осветительной панели на потолке, эхом отдался от стен и смердящего синтетикой и дезинфектантом дерматинового матраца-доски на металле операционного стола, изранил горло, но палач не стал проявлять милосердие. Кираса вспорота, упала со звоном на кафель.
Волны бились не о твердыню форта, а о песок пляжа. Прохладный ветер ерошил жухлую траву и листья. При тусклом свете дня дрался один с тремя задирами, чтобы не трогали собаку. Опять проиграл. Больно до слез. Не знал, что последует ад.
Охотник выследил дичь. Его ловушка захлопнулась, пташки не успели упорхнуть. Собака надрывалась, скалила зубы, но сеть опутала её. Никто не услышит истошный лай, мольбы и стоны от боли — слишком далеко отбежали мальчишки от протоптанных троп.
Волок детские тельца без усилия. Троих связанных бросил, словно мешки, в угол сарая — эти не нужны. Давно рыженького с молочно-белой кожей присмотрел. Самый сочный кусок, не успевший загрубеть, для хищника.
— Пикнешь — все сдохнете.
И пойманный мальчишка замолчал. Тихо текли слезы по ребячьему личику. Не должен никто умирать, слышите, не должен! Отпустите, пожалуйста, прекратите! Но неподвижен, как лисенок, решившийся перебежать рассекающую лес дорогу и ослепленный фарами стремительно приближающегося автомобиля. Дальше только выбивающий жизнь удар.
Единственный выход из сарая захлопнулся, оставляя в непроницаемой тьме. Чиркнула ядовито-зеленая длинная охотничья спичка. Выхватила жирный блеск на освещенной доске. Сноп пламени на конце спички переместился к фонарю. Загорелась свеча в нем.
Дергались уродливые тени на досках. Туша придавила тельце. Шарили лапы по нему. Куртку стянули, свитер колючий разорван, застиранную майку рванули, висят бретели по бокам, штаны с трусами вниз. Неловкое движение — удар лица о занозистую доску в наказание.
Помнил, как зверь впился. Всё границы разорвались в клочья. Утонул в бессилии. Из этого пекла выхода нет. Кошмар запечатлелся на подкорке мозга, словно клеймо, которое никогда не сотрется, сколько денег ни спускай на смягчающие крема или опытных пластических хирургов. Стоит закрыть глаза и хоть капельку отвлечься, оно явит себя миру. Связь с реальностью рвется и постоянно отбрасывает в тот момент. Через мозг перекочевывает в нервную систему, отравляя реакции тела и следом эмоции. Фобия охватила всё. Это не победить.
Шум и треск из-за темной завесы — наверное, ребра ломались при обреченной на провал попытке запустить сердце распластанного на операционном столе.
Издали доносилось нечто, напоминающее голос Олега. Истощенный более не испытывал страха к этой ипостаси Птицы. Потусторонняя сущность оказалась не самым страшным в жизни.
Когда на краю сознания мелькнуло лицо милиционера Константина Грома, Сергей понял, что точно покинул мир живых. Сходство отца и сына кольнуло сердце. Но почему Константин такой молодой? Из-за чего его одежда так похожа на современную и скорее тянет на боевую экипировку под бурой курткой, как у Игоря? Откуда вообще Сергей знал этого человека?
Рыжий мальчишка не умер в охваченном огнем сарае. Он уцелел. Раскололся надвое, чтобы выжить. Сознание омертвело. Инстинкт гнал бежать вперед. Требовал забыть об остальных. И он оставил их позади. Сбил свечу фонаря на сухое дерево раньше времени, отвлек, вырвался с отчаянным криком.
Сергей встроил самые нежеланные чувства в образ сильного Птицы, чтобы отмежеваться от того, кого в действительности заставили совершить страшный выбор. Он хороший, поймите! Это Птица бросил троих погибать. И боль перетекла в него, осела на черных перьях. Так образ впервые стал шлюзом, отгораживающим психику от слома под напором потрясения.
Детдомовские плохо отапливаемые комнаты со стенами противного маслянистого оттенка вот-вот раздавят. Дети ещё злее: «Опять этот вляпался. Из-за него не выпускают. Мусора понаехали». Они норовят пнуть больнее. За что его так? Что он сделал? В памяти провал. Воспоминание захлопнуто в черный ящик. Он отброшен в дальние закоулки. Со временем тяжелые картины накопятся, перевесят, ящик ухнет вниз и раскроется от удара, являя свое уродливое нутро, которое и сведет с ума.
А пока… Дверь изолятора в детдоме заперта, и он напоминает камеру-одиночку. Или палату. Кажется, останется здесь навсегда. Таких усылают в больницу, о которой даже старшаки говорят только шепотом и как можно реже. Оттуда не возвращаются. Явно не потому, что забирают в хорошее место или отпускают на волю.
А потом высокий и крепкий силуэт заслонил от ужаса. Мужчина, но не предвестник очередных мучений. Даже если бы они последовали, то сопротивляться у этой части Серёжи не было сил. Только смотрел израненным перепуганным лисенком, отлетевшим оглушенным на обочину дороги. Там его, недобитого и бросили. Новый человек не упрекал, не грозился наказать — хороший.
И вдруг за дверью голос повысил. «Он один трех мальчишек и сжег — такая рабочая версия!» Слезы разлились, но без звука — детдом научил плакать так, чтобы не мешать другим. Отвечала какая-то женщина. Дерганная и оттого злая — такая точно в больницу сдаст. Придут, придут, придут, навсегда заберут, никто не поможет…
Это случилось — дверь в изолятор с надсадным скрипом открылась. Злой женщины нет. Мужчина вошел, но страшного не произошло.
— Малёк, ты прости. Зря я так, — слова произносил медленно, словно подбирал. Не чтобы точнее ударить, а чтобы как можно мягче сказать, не ранить.
Точно не навредишь? Точно-точно?
Точно. Не дал мучить на освидетельствовании в пропахшей аммиаком больнице. Без слов взял за руку — напомнил, что не все прикосновения сулили кошмар.
Терпеливо дожидался на следственных экспериментах, пока вместо безмолвных кивков и бесцветного отрицания никому не нужный мальчик укажет что действительно произошло.
— Малёк, — вдруг обратился защитник, когда другие разошлись — очередные снимки делать, замерять и выполнять прочие непонятные действия.
— Почему малёк? — впервые загорелась искорка любопытства в мальчишке. Будто тот, другой, домашний вновь получил шанс показаться и не получить удар за то, что посмел выделиться.
Потрескавшиеся на холоде уголки губ мужчины устало приподнялись. Неловко ему, но признался:
— Потому что на золотисто-оранжевую рыбку похож. Только ты подрасти должен. А пока — малёк.
В следующую встречу помрачнел. Осунулся — будто долго гонялся за чем-то. Кем-то. Виден бинт на теле, пусть и скрыть его пытался. «Ерунда» — отмахнулся.
Им было страшно. «Проблемы всегда бывают. Важно, как мы с ними справляемся. Понял?» — держал мальчика за руки, трясущиеся от страха перед чудовищем в клетке. Убеждал, что всё закончилось. Оно в клетке на пожизненном. Оно больше не сможет никому навредить. Кошмар не вырвется.
— Задашь ты жару. Только в хорошем смысле. Вон, получается у тебя, — вынул из расстегнувшегося рюкзачка блокнот и задачник, — А ты про рисунки свои не слушай. Сын мой тоже иногда рисует всякое. Это ты так справлялся, чувства выплескивал. Хорошо, что не в себе держал. Разорвало бы.
Принес в изолятор мандарины. Сразу запахло сладко и тепло. Сказал, что они от сына, который чуть старше. «Не все злые. Вот увидишь» — последовало отчего то смущенно и немногословно. На том и расстались. Грустно, с тех пор цитрусовые не по вкусу — напоминали, что не нашел и не поблагодарил добрых как следует.
Серёжа Разумовский действительно увидел. Вера вернулась. Она влилась очищающим потоком, смывшим следы надругательства, хотя казалось, что оно вечное клеймо. Именно что казалось, а не было таковым на самом деле. Задачник прорешал до конца. Оценки выправились. Олимпиада взята.
И потом в его жизни действительно появился настоящий друг Олег. Секреты по вечерам, побеги в Эрмитаж утром, днем учеба наконец-то спокойная. Он и драться учил — теперь инстинкту можно не беспокоиться. Сергей защищен. Но так, чтобы без проблем. Сережа не несуразный, не коротконогий и не широкий — вон как уворачивался и метко вычислял куда ударить, чтобы быстро закончилось.
«Верь в себя, делай что можешь, и помни, что всегда найдутся добрые люди» — мысль пробивалась уязвимым росточком, но Олег защищал его и от тепла крошечный стебелек развился в крепкое растение. А за ним Марго (странно, о ней лишь светлая грусть, а не привычные горькие слезы), Сокол, Рита, Лиля… Но все же погибли…
— Живы, понял! Держись! — кричал кто-то голосом, который удивительно похож на Константина Грома. Разве что… моложе?
— Прости, И… — он пытался произнести «Игорь прости» — не хватило дыхания.
— Выродок будто пытался переорать шаги наступающих. Теперь понятно почему, — ухмыльнулся Птица, подернутый дымкой.
Он полуоткрыл золотые глаза. В них больше не было угрозы. Наоборот, их блеск смягчился. Он больше не лихорадочно-фанатичный — скорее, напоминал солнце, отражавшееся в потеплевшей глади залива. В них только желание жить. Ощущение пробирающегося в самую душу потустороннего ушло. Некое чистое чувство толкало вверх, из глубины вод к воздуху и теплу.
Дымка расходилась. Теперь Птица внешне такой же человек, как Сергей Разумовский — исчезли жуткие отметины на лице, ни аспидных крыльев, ни угольных перьев, вместо острых вороных когтей — пальцы с неровными ногтями. «Потому что он и есть я, — осознал причину Сергей, — все те черты, которые я пытался выпихнуть из себя. Беда в том, что не догадывался как с ними совладать. Теперь кое-что понимаю».
Птица тяжело дышал, словно наконец-то ценой неимоверных усилий освободился от оков. И это не было началом кошмара. Это был его конец.
Процесс не остановить. Сергей Разумовский снова поверил, что кошмары способны кончаться. Не тронутый порчей образ из детства стал отправной точкой восстановления. В миг осознания, что удалось перебороть нечто настолько страшное и в жизни всё-таки была не только боль, чувствовал себя, будто последний кусочек головоломки встал на место и открыл дверь на выход. Он и сейчас сможет. Не знал пока как в точности, но сможет.
Громыхнул выстрел. Обрушилась окружавшие темные стены и наступило настоящее. Едкий пороховой газ вернул в сознание, как нашатырь под нос отрезвил после обморока. Глаза распахнулись. Скрывавшая реальный мир завеса истаяла насовсем, как колдовство злой колдуньи после её окончательного уничтожения.
Подождите, откуда здесь взрослый и невредимый Олег? Отчего неуязвимый с хвостом ящерицы на руке корчился от боли и истекал кровью? Почему Константин так смотрел на Олега и что-то ему крикнул?
«Потому что никакого Константина Грома здесь нет. Ты не видел тел, которые со стопроцентной вероятностью принадлежали именно Олегу и Игорю» — впервые собственный голос звучал в голове так отчетливо и без инородных примесей.
— Припугнем урода напоследок? — с нотками мстительного удовольствия проговорила часть, которую всё ещё предстояло принять полностью.
— Припугнем, — согласился Сергей.
Сильный рад загнать слабого. Вероятность смены ролей минимальна. Властвуй без препятствий и гордись собой. Но когда жертва чудом становится новым охотником, начинается охота уже на старого охотника. Он успел потратить свои запасы и энергию. Новый наоборот только получил их.
Успешно отвлекающий внимание противника маневр дарил ценные мгновения для перегруппировки или атаки. Они точно понадобятся спасителям.
— Знаешь, Игорь, ты неплохо смотрелся в образе Чумного доктора. Но мне он подходит больше, — прохрипел, — Вот и сейчас мы кое-что очистим огнем.
Удалось — звон выпавшего из рук оружия, болезненный вскрик Рубинштейна и треск разрезаемых пут тому подтверждение.
«А теперь пообещай нам уцелеть. Приходилось переходить границы, чтобы защитить тебя. Следовало дать понять, что от проблем без конца скрываться не получится. Их придется решать. И всё-таки… Ты — это я. Я — это ты. Ты заслужил жить» — прозвучал в голове настоящий голос Сергея Разумовского.
Птица окончательно истаял. Тряпка следом. Шлюз исчез. Растворилось губительное содержимое памяти. Но потраченная энергия дала о себе знать. Стены Чумного форта рассыпались на тысячи кусочков, сознание погрузилось во тьму. Освобожденный не жалел. Он точно видел их в последний раз.