Молитва Кати

...ибо чужие восстали на меня С грустью я отложила эскиз нового флакончика для розовой эссенции. Нет, после выплаты займа денег не хватает даже на самое необходимое... куда уж там — новые флакончики! Нужно чётко расставить приоритеты. Я в который раз с головой погрузилась в финансовый отчёт, пытаясь хоть как-то свести концы с концами — но концы эти упорно не сходились. По всему выходило, что нужно обращаться в банк за займом... но кто же пойдёт мне навстречу? Одни в моё предприятие не верят, другие не захотят ссориться с отцом и обществом... Сердце сжимала безнадёжность. Нет, я не сдамся. Я что-нибудь придумаю. Если временно сократить расходы там... Погрузившись в новые расчёты, я была весьма рассержена тем, что меня прервали. — Роман Петрович! Ваше дело не может подождать?.. — я подняла голову и с негодованием увидела, что Роман Петрович мало того, что явился не один, так ещё и в компании того человека, которого менее всего я хотела бы видеть теперь! С достоинством встав, я, постаравшись передать голосом весь доступный мне холод, чётко выговорила: — Господин Жадан? Вы здесь гость нежеланный, ежели вы не заметили. Он, впрочем, с привычной ему невыносимостью проигнорировал и тон, и прямым текстом высказанный намёк, и с полной невозмутимостью прошёл к моему столу, по дороге живо объясняя: — Ольга Платоновна, но что ж мне оставалось делать, если ваш управляющий решительно настроен вернуть мне какой-то займ и отказывается прояснять этот вопрос без вас! — Какой займ? — настороженно посмотрела я на Романа Петровича. Это ещё что! Разве ж мы брали у господина Жадана второй займ? Или он занимал без моего ведома?! — Вот и мне интересно узнать, какой займ, — любезным тоном заверил Жадан, оборачиваясь и тоже глядя на Романа Петровича. Тот под нашими взглядами совсем смутился. — Ну как же, Ольга Платоновна! — принялся он теребить свёрток с банкнотами. — Вы же сами велели выплатить долг пану Жадану в полном объёме... Я нахмурилась. — Позвольте! — выразила я возмущение. — Я, помнится, велела вам отнести деньги тотчас! А сколько уже прошло?.. — я попыталась быстро найти на своём столе листочек календаря, но не преуспела. Неделя? Две? Что ещё за новости! — Так часть денег-то в обороте была, — принялся извиняющимся тоном объясняться Роман Петрович. — А от пана Жадана никто с требованиями не приходил, вот я и осмелился... О Боже мой! Кто-нибудь когда-нибудь станет выполнять точно то, что им приказано?! Почему все считают, что лучше меня знают, как управлять моим предприятием?! Старательно держа лицо и не позволяя моему негодованию отобразиться на нём, я вышла из-за стола. — Давайте сюда, — забрала у Романа Петровича деньги и потребовала: — Оставьте нас. Во взгляде его отобразилось большое облегчение — видимо, он ждал выволочки за своё самоуправство, — и он споро удалился. — Прошу! — резко развернувшись, я положила деньги на стол перед Жаданом. — Вся сумма, как вы и требовали. Нужно было бы принести извинения за просрочку, но я была слишком зла. Вместо того, чтобы чин чинарём пересчитать банкноты, этот мерзавец почему-то тяжело нахмурился и уставился на них так, будто в жизни денег не видывал. — Ну что ещё! — закатила я глаза, вернулась за своё место за столом и села. Ему, естественно, сесть не предложила — обойдётся. — Не отравлено, — и для наглядности перегнулась и потеребила пальцами край одной купюры. — Я требовал? — растерянным голосом неожиданно переспросил он и сел без приглашения, вызвав у меня двойную порцию раздражения. — В Чернигове, смею вам напомнить, — со всей доступной холодностью ответила я, демонстративно поднимая документ с намерением столь же демонстративно погрузиться в работу. Намерение это мне осуществить не пришлось, потому что Жадан досадливо застонал и хлопнул себя ладонью по лбу. Все эти гримасы в его исполнении выглядели, как и всегда, весьма искренно и обаятельно, но я ни на секунду не позволила себе забыться. Не знаю, что за игру он ведёт, но я на эти дешёвые трюки не куплюсь! Презрительно фыркнув, я всё же углубилась в чтение — точнее, сделала вид, что читаю. Краем глаза я наблюдала за тем, как он раскачивает головой и бормочет какую-то чушь, больше похожую на перечисление ругательств. — Вы всё ещё здесь? — надоела мне эта картина, и я резко положила свою бумагу на стол и пододвинула к нему письменный прибор. — Извольте пересчитать и выписать расписку о получении. Он тяжело и показательно вздохнул, некультурно опёрся локтем о стол, а подбородком — о ладонь, сверкнул на меня живым весёлым взглядом и в своей шутовской манере поинтересовался: — Ольга Платоновна, ну, право. Как мне заслужить ваше прощение за те вырвавшиеся в гневе слова? Я сильно разозлилась, более всего от того, что выражение лица его и тон весьма располагали меня к нему. — Мне не к чему вас прощать, — довольно резко отпарировала я, — поскольку общение наше, в том числе и деловое, теперь закончено. Он снова печально вздохнул, взлохматил себе волосы, явно обдумывая следующий ход, и по искоркам в его глазах я догадалась, что придумал он нечто очень коварное. В самом деле, он не разочаровал. Придвинув деньги ко мне, он наклонился вперёд и с самым невинным выражением лица попросил: — Хотя бы ради Кати, Ольга Платоновна, — от возмущения я даже рот раскрыла, чтобы резко ответить, но не успела, потому что он продолжил: — Пусть меня вы теперь считается отъявленным мерзавцем, но ведь от помощи моей жены вы не откажетесь? Я вскочила, чувствуя, что по щекам идут некрасивые красные пятна от гнева. Он незамедлительно поднялся вслед за мной. — Ну, знаете ли! — взмахнула я рукой, не находя слов. Он картинно сложил руки в молитвенном жесте: — Не будьте жестоки! Не оставляйте киевских дам без... — он непринуждённо скользнул взглядом по моему столу и безошибочно схватился за нужный флакончик: — Без этой божественной... — открыл пробку, понюхал и сделал заключение: — Фиалковой эссенции! — Ну, знаете ли! — повторила я, обходя стол и вырывая из его рук флакончик. Фиалковая, в самом деле, была новинкой, выход которой мне пришлось отложить от нехватки средств. Убирая флакончик в шкаф, я замешкалась, не желая вновь возвращаться к этому абсурдному разговору. Он стоял у стола, опустив голову, и почти беззвучно стучал пальцами по столешнице, что-то просчитывая внутри себя. С тяжёлой несомненностью я поняла, что от него так просто не отделаться и придётся, хочу я или нет, выслушать всё то, что он хочет сказать. С тяжёлым вздохом я вернулась в своё кресло и жестом предложила ему сесть. Он поблагодарил меня кивком головы и устроился напротив. Деланно весёлое выражение с его лица исчезло; он стал серьёзен. — Хорошо, — строго произнесла я, стараясь тоном подчеркнуть, что ничего хорошего тут не вижу, и иду на уступку только из-за крайней навязчивости нежеланного гостя. — Вы вольны высказать ваши извинения, хотя я, предупреждаю вас заранее, не намерена их принимать. Он энергично стукнул себя кулаком по подбородку, подобрался и объяснился: — Ольга Платоновна, я полагал, что мой враг выкрал мою супругу. У меня были все основания бояться найти её... мёртвою. — Тон его был подкупающе откровенен, что безмерно раздражало. — Я был взвинчен и напряжён, и, узнав о вашем пособничестве в этом деле, я... потерял контроль над своими эмоциями, в чём и приношу вам свои самые искренние извинения. Хотя он выглядел по-настоящему сокрушённым, я не позволила сочувствию закрасться в моё сердце. — Я уже говорила вам, — ледяным тоном напомнила я, — что пан Яблоневский не имел никакого отношения к нашему отъезду. Спасать Катю надобно было не от него, а от вас, господин Жадан. Ведь это вы, — пронзила я его, надеюсь, убийственным взглядом, — насильно удерживали её в больнице. Он устало провёл рукой по лицу и странно неубедительно сказал: — С ней случился нервный припадок. Я нахмурилась и парировала: — Судя по всему, покуда нервные припадки случаются исключительно с вами. — И это справедливо сказано, — обезоружил он меня тем, что не стал отпираться. Он выглядел непривычно понурым, и это дезориентировало. Встав, я прошлась по кабинету. Он остался сидеть, и это нарушение этикета удивило меня и встревожило. Дойдя почти до двери, я обернулась. Он сидел, облокотившись на стол и спрятав лицо в ладонях. Поза его выражала усталость и уныние, что резко контрастировало с его обычной энергичной манерой. Мне припомнилось, что тот самый якобы «нервный припадок» случился с Катей после того, как мы выяснили всю правду о борделях. И что, как сказала Катя, сразу после этого он продал их все. Возможно, он не так безнадёжен, как мне казалось? — Я не понимаю... — невольно вырвались у меня тихие слова, на которые он обернулся, и потом пришлось продолжить. — Я не понимаю, — уже твёрже повторила я, обретая вновь почву под ногами: — Как вы, тот самый легендарный Жадан, герой народных легенд, могли считать допустимым... торговлю женщинами. Он провёл рукой по лицу и неубедительно ответил: — Всегда есть женщины, которые предпочитают этот вид заработка. Это такая же услуга, как любая другая. — Такая же?! — мною овладело возмущение. Сделав шаг к нему, я выразила это возмущение: — Ни одна женщина не пойдёт на такое, если у неё будет хоть какой-то выбор! Он криво усмехнулся и отвёл глаза, потом сказал, глядя в стол: — Все так говорят. Говорят, появятся деньги — и тут же уйдут. — Помолчал и припечатал: — Но не уходят. Я не знала, что ответить. По правде сказать, я слабо представляла себе устройство подобных заведений и психологию соответствующих дам. Молчание затягивалось. Он не пытался оправдываться. — Катя сказала, что вы всё продали... — нерешительно заметила я. — Да, — лаконично отмахнулся он. Снова молчание. — Ради Кати? — решила уточнить я. — Да, — снова не отличился многословием он. Я покачнулась с каблука на носок, рассматривая его затылок. Он продолжал разглядывать стол. — Но если бы не она, — продолжила выяснять я, — вы бы этого не сделали, так? — Так, — покладисто согласился он и добавил вдруг: — Мы, кажется, уже выяснили тот момент, что я мерзавец, не так ли? Звучало насмешливо, и эта насмешка вызвала у меня новый приступ раздражения. — Именно так! — воскликнула я, делая пару резких шагов к нему. — Только мерзавец мог... — я сбилась и начала заново: — Вы подговорили весь Киев не брать Назара Ивановича на работу! — Что? — он повернул ко мне лицо совершенно опешевшее, и это вызвало у меня нешуточный гнев. — Ему все отказали в работе из-за вас! — резко взмахнула я рукой, вызывая воспоминаниями новые взрывы негодования в себе. — Что? — повторил он и встал, глядя на меня с большим и искренним удивлением. — Помилуйте, Ольга Платоновна! Я что же, похож на человека, который будет носиться по всему Киеву с подобными... угрозами? Я смерила взглядом его элегантный костюм и растерялась. По правде сказать, он всегда был человеком занятым, и представить, что он будет тратить долгие часы на такое дело... — Но как же так... — озвучила я свою растерянность, пытаясь сложить два и два. Он нахмурился и сделал выразительный жест рукой: — Должно быть... Назар весьма эмоционально трепал имя моей жены в кабаках. У людей есть уши, и они сделали выводы. Должно быть, все те люди, о которых вы говорите, слышали об этой истории... И не захотели ссориться со мной из-за человека, который поливал грязью мою жену. — Но Назар Иванович!.. — возразила я пылко, но была перебита: — Назар Иванович извинился перед Катей в личной беседе, у коей свидетелей не было, а свои пьяные истерики вываливал публично, на весь Киев, — в голосе его звучала сталь. Я открыла было рот — и тут же его закрыла. Крыть было нечем. — Ещё что-то? — выгнул он бровь, складывая руки на груди и придавая своему лицу вид весьма насмешливый. Эта насмешливость вывела меня из себя. — Да! — вспомнила я о главном и подошла к нему вплотную, чтобы обличить: — Вы шантажировали, грязно шантажировали бедную Веру Гнаткевич... Брови его удивлённо приподнялись; он не выглядел смущённым или уличённым. — Ба! — выразил он своё весёлое недоумение. — Дражайшая Ольга Платоновна, а вас-то каким боком касается эта история десятилетней давности? Я взвилась от возмущения: — Но Катя... Он снова перебил меня, голосом спокойным и стальным: — С Екатериной Степановной мы решим этот вопрос без вашей помощи. Я смерила его злым взглядом и выразила очевидное: — Конечно, ведь без моей помощи вам так легко её обмануть! Он наклонил голову, приподнял брови, разглядывая меня с весёлым недоумением, выразил лицом какую-то гримасу, долженствующую обозначить его недовольство, вздохнул и тихо заверил: — Даю вам слово чести, что Кате известна вся правда. Я прищурилась. Поверить ему — после всего? Он явно угадал суть моих сомнений и поспешно добавил: — Вы можете и сами с нею поговорить. Катя не тот человек, который будет скрывать свои сомнения от подруги. Звучало справедливо, но мне совершенно не нравилось то, как он выкрутился из всех моих обвинений. Однако он явно не намеревался ждать, пока я приду к какому-то решению. — С вашего позволения, — он сел за стол и принялся деловито что-то писать, после чего встал и протянул написанное мне. Это была расписка о полном погашении займа. Прежде, чем я успела озвучить свои вопросы, он деловито перебил: — Я понимаю ваше нежелание вести со мной свои дальнейшие дела, Ольга Платоновна, поэтому давайте договоримся так. Вы свой долг полностью погасили, и больше мы к этому не возвращаемся. Эти же деньги, — он передвинул свёрток с купюрами по столу в моём направлении, — Вам ссудила пани Жадан. Меня финансовые дела между вами никоим образом не касаются... Он хотел что-то ещё сказать, но я досадливо перебила: — Постойте! Этак вы вольно распоряжаетесь катиными деньгами, не спросив её! Он приподнял брови и солнечно улыбнулся. Затем чуть нагнулся ко мне, понизил тон и попросил: — Вот поэтому заклинаю вас, если вы увидите её раньше, чем я, не выдавайте! Иначе меня ждёт грандиозная семейная сцена и расстрел вазами! — он шутовским жестом раскинул руки, как будто и в самом деле был приговорён к расстрелу. — Вам это не помешало бы, — не повелась я на провокацию и припрятала расписку в ящик. — Ну что ж, — покаянно вздохнул он, — буду морально готовится к вечернему скандалу, — на лице он нарисовал смирение и готовность принять свою злую судьбу. — Ольга Платоновна, — поклонился он, прощаясь. — Искренне надеюсь больше вас здесь не увидеть, — расставила точки над «и» я, отворачиваясь. Он, кажется, хмыкнул и направился на выход. У дверей остановился и сказал: — Я рад, что у Кати есть такой надёжный друг, — и вышел, наконец. ...и сильные ищут души моей Я подошла к окну и, уверившись, что господин Жадан покинул лавку, позвала: — Роман Петрович! Деньги были кстати. Деньги были очень, очень кстати. И, вопреки тому, что я твёрдо сама с собой постановила, что не прощу его и не буду больше вести с ним дел, я всё же испытала некоторого рода благодарность к нему за то, что он устроил это дело так, чтобы я могла и принять эту сумму, и не уронить при том свою гордость. Дав распоряжения по поводу того, как употребить деньги, я тотчас решила ехать к Кате — мне было крайне тревожно за неё. Сегодня Жадан казался вполне адекватным и спокойным человеком, но все вскрывавшиеся в последние недели обстоятельства вынуждали меня относиться к нему настороженно и беспокоиться за Катю. Мой приезд её, кажется, сильно обрадовал. Она предложила проехаться за город — сказала, что ей очень хочется подышать свежим воздухом, — и по негласному договору мы всю дорогу беседовали о пустяках, отложив разговор до прогулки вдали от чужих ушей и глаз. Наконец, момент уединения настал, и я первым делом поинтересовалась: — У тебя всё в порядке? Она неуверенно улыбнулась, повела плечом и сказала: — Да, кажется, да. И замолчала. Пришлось подтолкнуть её к раскрытию темы: — Ты узнала? Пани Макарова подтвердила слова Безуса? Катя заметно и огорчённо нахмурилась. — Это неважно, — наконец, отмахнулась она. Я почувствовала, что тревога моя растёт. — Как же — неважно, Катя? — я остановилась и посмотрела ей в глаза. — Но если Андрей в самом деле шантажировал Веру этой мерзостью... Она отвернулась, пряча взгляд, в котором стояла боль. По лицу её прошла судорога, и я поняла, что Безус сказал правду. — Катя! — в ужасе воскликнула я. — Но как ты тогда можешь оставаться с таким человеком!.. — С таким? — зло и резко переспросила она, оборачиваясь ко мне и пронзая меня горящим взглядом. — С каким — с таким, Оля? — Господин Жадан... — начала было я, но она перебила: — Пытался заставить любимую женщину быть с ним с помощью шантажа, так? — и на мой кивок нанесла внезапный удар: — А разве ты сама не так поступила в своё время? Я задохнулась от неожиданности и боли. Я не думала, что она может вот так зло и жестоко ударить в больное место. Но моё ошеломление её не остановило. Распаляясь, она продолжила: — В чём разница, Оля? В чём? Разве ты не такая же, как он? Наверно, я сильно побледнела — губы плохо слушались меня. И всё же я ответила: — Нет, не такая же. Я вовремя осознала свою ошибку и исправила её. Лицо её исказилось горем; она отвернулась. Глухо ответила: — Да, Андрей не успел исправить свою ошибку. И ценой его ошибки стала жизнь Веры. — Снова пронзила меня испепеляющим взглядом: — И ты считаешь себя лучше его только потому, что за твою ошибку не пришлось никому платить? — губы её искривились. — А я ведь могла умереть, Оля. Могла. — Она смотрела мне прямо в душу. — И ценой твой ошибки, — выделила голосом она, — могла стать моя жизнь. В смятении я отвернулась. Сердце билось как сумасшедшее, полное стыда и боли. В ветвях ели шумел ветер, казалось, выдувающий из меня душу насквозь. — Я думала, он сможет полюбить меня... — тихо попыталась оправдаться я. Она помолчала. Сорвала какой-то листок, поразглядывала его. Потом спросила: — А Андрей, по-твоему, мечтал о том, как будет её насиловать, что ли? Звучало абсурдно. Она нервными лихорадочными движениями отрывала от листка обрывки, бросая на землю. — Да, Катя, — наконец, признала я. — Ты права. Кругом права. Прости меня. Сжав остатки листа в кулак, она нахмурилась, потом выкинула его, посмотрела тоскливо в небо. — Оля, — повернувшись, она крепко сжала мою руку и поймала мой взгляд. — Всё позади. Я не держу на тебя зла. И Андрей не держит, — её простые искренние слова ободрили меня. — Но... не надо, пожалуйста, обвинять Андрея за то, что он совершал те же ошибки, что и ты. Я почувствовала себя пристыженной. В самом деле, какое право я имею осуждать его? Я сама и вообще наняла сыщика следить за ним, чтобы поймать его в свою брачную ловушку! Мы остановились. Катя следила взглядами за солнечными бликами в какой-то луже; я нервно теребила перчатку. «Но Вера была замужем и любила своего мужа», — напомнила я себе важное различие, о котором не решилась говорить с Катей. Мне не хотелось ещё больше усугублять её и без того смятенное состояние. На неё слишком много откровений обрушилось в последнее время — зачем увеличивать этот груз? Мы перешли на нейтральные темы, зашёл разговор и о моей лавке. Я уже открыла было рот, чтобы рассказать о сегодняшней встрече с Андреем, но... По правде сказать, я чувствовала себя несколько дезориентировано. То, что я узнавала о нём в последние недели, было явно не в его пользу и шло вразрез с тем, что я знала о нём раньше. Мы были знакомы несколько лет, и никогда у меня не было повода сомневаться в его благородстве. Однако, как оказалось, всё было ложью, и он прекрасно совмещал свой образ честного джентльмена с владением борделями. Я не могла этого понять и принять. Считать проституцию обычной услугой! Нет, это, решительно, в голове не укладывается! Но большинство мужчин, увы, полностью разделяют эту точку зрения. И считать его подлецом только на основании этого... в конце концов, пусть и лишь ради Кати, но он отказался от своих салонов. Однако меня всё ещё смущала история с больницей. Я не была уверена, может ли Катя доверять ему после этого — и, как мне казалось, нашла хороший способ проверить, стоит ли господин Жадан доверия или нет. Как я поняла, он не говорил ещё с Катей о нашем конфликте — как и о том, что выдал мне деньги от её имени. Я решила обождать несколько дней и спросить у Кати, поговорил ли он с ней об этом. И если он сам ей расскажет, то, пожалуй, я буду склонна считать, что ему можно дать шанс. А вот если промолчит... Постановив сама с собой так, я промолчала и о сегодняшнем визите, и о ссоре в Чернигове. ...они не имеют Бога пред собою День выдался какой-то суматошный. Едва я успела встать, приехала Оля, и я отправилась на прогулку с ней. У меня не хватало времени обдумать всё то, что произошло этой ночью, поэтому я сама ещё не знала твёрдо, как именно буду поступать. Одно, что я понимала чётко, — я буду бороться за свой брак. Потому что иначе нельзя. Разговор с Олей только укрепил меня в моём решении. Не может быть, чтобы мы с Андреем не пришли к пониманию! Нужно просто... Я не успела вполне обдумать свои мысли, потому что и тут меня прервали — теперь уже это был пан Яблоневский. Услыхав его имя, я почувствовала глубокий, мучительный стыд. Андрей разрушил жизнь этого человека. Андрей убил его жену — ту, с которой он был так счастлив, ту, что так любила его. Из-за Андрея он провёл долгие десять лет на каторге, отвечая за преступление, которого не совершал. И я, зная всё это... — Да, да, я приму его, — торопливо ответила я, пытаясь унять нервозность. Совесть настойчиво требовала сказать сейчас всю правду. Это был единственный достойный путь. Моя обязанность христианки требует от меня обличать всякую несправедливость. Я знаю о преступлении, и я должна... — Катерина Степановна, — прервал мои размышления его приятный спокойный голос. — Стефан Янович! — я повернулась и подала ему руку для поцелуя. Внутри меня всё трепетало. Вот сейчас. Сейчас. Я должна сказать. Должна. Он поднял на меня грустный и проникновенный взгляд и ошарашил: — Я пришёл попрощаться, Катерина Степановна. Я возвращаюсь в Польшу. — Как! — невольно вырвалось у меня. В поисках опоры отошла к окну, положила руку на подоконник. Холодок сквозняка неприятно ожёг кожу. Он отвернулся, прошёлся по гостиной. Остановился и пояснил: — Безус этой ночью покончил с собой. Заглушая крик ужаса, я прижала ладонь ко рту. — Его супруга... — с усмешкой поведал он. — Она знатно развлеклась, некоторое время проработав в салоне пани Макаровой. Под маской. От ужаса все мысли вылетели у меня из головы. Рогнеда Васильевна?! В салоне Любови Васильевной?! Рогнеда Васильевна?! — Этой ночью она раскрыла своё инкогнито, — продолжил, меж тем, Яблоневский. — Безус не снёс этого позора. В шоке я раскачивала головой, пытаясь хоть как-то собрать мысли. Это кошмар! Господи, какой же мучительный, какой страшный кошмар! Неожиданно Яблоневский в три больших шага преодолел расстояние между нами и встал перед мной на колени. — Катерина Степановна! — он схватил мою дрожащую руку и пронзил меня взглядом проникновенным и пылким. — Для вас не тайна, что я люблю вас. Позвольте мне стать вашей защитой и опорой, молю вас! Я замерла, поражённая. Попыталась выдернуть свою руку, но он держал крепко. — Что... что вы такое говорите, Стефан Янович... — с трудом пролепетала я, часто моргая и пытаясь понять, что, вообще, происходит. — Я люблю вас! — повторил он и страстно приник к моей коже поцелуем. — Я замужем, пан Яблоневский, — наконец, сориентировалась я, вырывая-таки свою руку. Он встал, но не отошёл; он стоял непозволительно близко, но за моей спиной было окно — я не могла отодвинуться. Лицо его было полно нежностью и мольбой. — Катерина Степановна... — проникновенно начал он. — Такой бесчестный человек, как пан Жадан, никогда не сделает вас счастливой. Видит Бог, как глубоко я сожалею, что не смог избавить вас от муки этого брака и убить его в тот день! Ваши слёзы на моей совести, — я, в самом деле, кажется, плакала, — но выход есть! Если вы примите католичество, в Польше ваш теперешний брак станет недействительным, и вы вполне сможете... — Замолчите! — закричала я, и оттолкнув его, всё же вырвалась на свободу. — Катя... — прошептал он, глядя на меня глазами преданными и влюблёнными. — Замолчите! — я спрятала лицо в руках и зарыдала. Всё, что он говорил, было ужасно, но ужаснее всего было то, что он считал допустимым всё это мне говорить! — Не понимаю! — воскликнула я, отнимая руки от лица и делая ещё несколько шагов назад — потому что он сделал несколько шагов ко мне, и я ощутила в этом угрозу. — Не понимаю, что в моём поведении дало вам право... Я замолчала, силясь подобрать слова, но он с энтузиазмом подхватил мою мысль: — Любовь, Катя! Это любовь дала мне сил надеяться... Мелко дрожа, не в силах унять эту дрожь, я с трудом выговорила: — Не смейте, не смейте мне говорить таких вещей. Он выглядел не шутя удивлённым, и это более всего задело меня. Кажется, он всерьёз полагал, что я брошу всё и уеду с ним в Польшу! Приму католичество! Господи, Господи! Я выпрямилась. Усилием воли заставила свой голос звучать твёрдо и холодно: — Я сожалею, Стефан Янович, что вы приняли мою искреннюю дружбу и благодарность за что-то большее. Но ваши нынешние предложения в высшей степени неуместны и оскорбительны для меня. Я люблю моего мужа, и ваши речи причиняют мне боль. Он вздрогнул; вскинул на меня взгляд раненого зверя. В его глазах стояло страдание, быстро, однако, сменившееся холодностью. — Прошу меня простить, — строго поклонился он и вышел. В изнеможении я опустилась на диванчик и схватилась за голову. Нет, это, решительно, уже чересчур! Чересчур!